Пока еще нет достаточных данных для того, чтобы с уверенностью судить о взаимоотношениях полов в праобщине. Но уж во всяком случае несомненно, что и половой промискуитет, и тем более гаремная или подобная ей организация не могли не быть постоянным источником внутренних конфликтов, осложнявших производственную жизнь и консолидацию формировавшегося общества. Потребности развития праобщины чем дальше, тем больше требовали усовершенствования регламентации половой сферы, однако вопрос о том, в каких формах протекал этот процесс, составляет еще одну из загадок древнейшей истории человечества.
3. ВОЗНИКНОВЕНИЕ И РАЗВИТИЕ МЫШЛЕНИЯ И РЕЧИ
Среди многих проблем истории первобытного общества эта проблема является едва ли не самой сложной. До нас не дошли никакие документальные свидетельства того, каковы были средства коммуникации в стадах австралопитеков, питекантропов и неандертальцев, тем более нет никаких прямых данных о формировании и первых этапов развития подлинно человеческого мышления. Практически вся информация, находящаяся в нашем распоряжении, носит косвенный характер, и с ее помощью мы можем получить лишь более или менее правдоподобную реконструкцию и должны постоянно помнить о ее условности.
Уже во второй половине 19 в. появилась трактовка проблемы начала мышления и речи и их совместного дальнейшего развития. Некоторые ученые подчеркнули неразрывность подлинно человеческого мышления и его внешнего проявления с помощью языка: без языковой стихии нет мысли, как и не может быть самого языка без мыслительного процесса, который этот мыслительный процесс обслуживает. Это было крупное научное достижение, так как многие лингвисты пришли к осознанию и аргументации этого положения на несколько десятилетий позже. Но, разумеется, постулирование единства языка и мышления, исключительно важное само по себе с философской точки зрения, и принятие этого положения не проясняют вопроса о конкретных формах речи, которые она имела у древнейших гоминид и принимала на протяжении истории первобытного общества вплоть до появления человека современного вида.
Примерно 60 лет тому назад Николай Яковлевич Марр, замечательный русский лингвист, филолог, историк культуры, даже этнолог и археолог, выдвинул и пытался обосновать идею кинетической речи — языка жестов, который был якобы присущ древнейшему первобытному человечеству и предшествовал звуковому языку. Среди критики, которой подверглись многие теоретические положения Марра в более поздней науке, досталось и его теории кинетической речи: она была признана ненаучной выдумкой и похоронена в архиве истории. Между тем Марр и ряд солидаризировавшихся с ним ученых не были голословны — они ссылались на обширную серию этнологических наблюдений, согласно которым многие используемые в близких к современности и даже в современных первобытных коллективах языки имеют кинетическую жестовую природу. Небезосновательно указывалось им и на то, что звуковой материал языка требовал времени для своего развития, а нарождающиеся общественные отношения нужно было обслуживать, в этих условиях жест приобретал смысл, нес какое-то сообщение, сообщение и жест канонизировались, сообщение прикреплялось к жесту, возникла постепенно совокупность жестов с определенными привязанными к ним смыслами, образовавшая дозвуковой этап в развитии речи. Развивая дальше эту гипотезу, можно легко представить себе, как в этих условиях формировались разные жестовые языки в отдельных стадах: разные сообщения в силу случайности или в силу каких-то еще не вскрытых современным знанием глубинных свойств человеческой психики прикреплялись к разным жестам, и, следовательно, системы жестовой коммуникации, будучи однотипными по существу, разнились по форме вплоть до взаимного непонимания.
Гипотеза Марра, находясь в забвении многие годы, неожиданно приобрела поддержку в недавних опытах обучения шимпанзе языку глухонемых. Опыты были проведены на нескольких животных и оказались на редкость впечатляющими. Все многочисленные попытки научить шимпанзе звуковой речи окончились неудачей в самом начале из-за неприспособленности их голосового аппарата к произношению человеческих звуков. Но когда эта анатомическая трудность была снята, шимпанзе оказались очень способными учениками: на протяжении года-полутора они овладели словарным запасом, превышающим сотню слов, и абсолютно адекватно употребляли их даже в неожиданных для себя не предусмотренных экспериментом обстоятельствах. Любопытно, что овладение языком жестов перестроило поведение антропоидов: при объединении их с «неговорящими» особями они чувствовали свое отчуждение от них и тянулись к экспериментаторам —людям. И еще одно — матери обучали этому языку детенышей.
И все же, как ни блестящи оказались все результаты этих экспериментов, гипотеза кинетической речи имеет один крупный органический недостаток—речь жестов не дистанционна и не пригодна в темноте, этим ее функциональные возможности сразу же резко ограничиваются. Выше говорилось, что древнейшие гоминиды не могли не пугать животных при загонной охоте каким-то шумом, в том числе и голосом. Все обезьяны, включая и человекообразных,—вокализованные животные, произнесение тех или иных звуков для них естественно. Хотя все это и косвенные, но все же достаточно полновесные доказательства вокализации древнейших гоминид и наличия у них очень слабых начальных, но все же. вполне ощутимых начатков звуковой коммуникации. Весьма вероятно, что на первых порах она сопровождалась жестовой, но гораздо более богатые потенциальные возможности звуковой коммуникации не могли не оказаться решающими и вытеснить жестовые способы общения, как гораздо более бедные, а главное, функционально ограниченные. Если говорить о непосредственной основе звуковой речи у древнейших гоминид, то она образована вокализацией, типичной для высших приматов и, видимо, очень похожей на нее по своему характеру, но, конечно, не по форме звучания, которая могла быть совсем иной. В этой вокализации выделяются два типа или две основные группы звуков—обычные звуки, выражающие угрозу, ярость, страх и т. д. (их насчитывается от 20 до 30 у разных видов), и так называемые жизненные шумы, которые обезьяны издают постоянно, но которые связаны больше с их эмоциональным состоянием, удовлетворением от еды, например, и не несут информативной нагрузки, кроме той, может быть, что все члены стада, пока издаются поочередно эти звуки одним за другими членами стада, чувствуют себя в безопасности. Крупнейший русский антрополог В.В. Бунак, посвятивший два специальных исследования происхождению речи, считал, что жизненные шумы —тот именно материал, на основе которого формируется звуковая речь, но последующее изучение вопроса не принесло подтверждения его правоты: по-видимому, все же звуки, имеющие реальную смысловую нагрузку, у приматов — предков человека послужили истоком для оформления простейшей звуковой человеческой коммуникации.
Выше было бегло сказано, что зарождавшаяся система речи должна была обслуживать формирующееся общественные отношения. В принципе это верная, но недостаточная формулировка. Речь должна была обслуживать и все функции развившегося мышления, служила для него внешним выражением. Здесь мы пока блуждаем в области догадок. Многие лингвисты полагают, что первым было осознание действия, и, следовательно, в языке раньше всего возникла глагольная номинация. В то же время совершенно очевидно, что не менее, чем обозначение действия, важно обозначение объекта. Таким образом, именная номинация, хотя бы в каких-то ограниченных пределах, должна была сосуществовать с глагольной. Состав лексики трудно восстановить — наверное, это были наименования съедобных растений, объектов охотничьей добычи, частей туши, орудий труда, обозначение ближайших родственных отношений, небольшой набор необходимых глаголов. Пользование этой лексикой могло быть эффективным лишь при осознании местоименных отношений и изобретении служебных слов, прежде всего обозначавших направление действия. Так можем мы сейчас восстановить начальные формы звуковой речи, хотя, конечно, они восстанавливаются гипотетично, и пока мало надежды указать для них конкретные звуковые реалии.
Опубликовано довольно много работ с пространными рассуждениями об этапах развития мышления и речи. Но все они малоубедительны из-за отсутствия конкретных данных, и научное значение их больше в том, что они указывают на какие-то возможности исследования темы, чем в том, что они дают конкретные результаты. Бесспорно можно утверждать, что постепенно росла лексика языка и совершенствовалась его операционная сфера, т. е. та рабочая часть языка, с помощью которой все более тонко выражаются отношения между обозначаемыми языковыми средствами понятиями. Дальше мы узнаем, что в мустьерское время появляются определенные зачатки идеологии, что не могло не повести к дальнейшему обогащению языка. Наконец, в соответствии с общепринятым мнением, с появлением человека современного типа язык достиг того уровня развития, при котором он по структуре своей стал уже вполне современным, отлился в те формы, которые свойственны с теми или иными модификациями всем изученным языкам мира.
4. ИСТОКИ ИДЕОЛОГИЧЕСКИХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ
До недавнего времени существовали два резко различных и практически мало соприкасавшихся друг с другом подхода к трактовке морфологических особенностей мозга неандертальского человека. Антропологи и анатомы тщательно фиксировали все анатомические детали на эндокранах — слепках мозга ископаемых людей, получаемых с помощью отливок пространства внутренней полости черепной коробки. Накоплено достаточно много объективных наблюдений над вариациями различных мозговых структур и их динамикой во времени, получено значительное число полных и всесторонних описаний особенностей эндокранов различных неандертальских находок. Все это неоценимый научный материал, но интерпретировать его нужно крайне осторожно, так как макроморфология мозга, т. е. его внешняя структура, значительно менее важна для его функционирования, чем его внутреннее строение. А внутреннее строение мозга, прекрасно описанное нейрогистологами у современного человека, остается полностью не известным у людей ископаемых из-за вполне очевидного несохранения мозгового вещества в ископаемом состоянии.