Крушение монархии, поражения русской армии на фронтах, развал всех основ государственной жизни переживались историком — искренним патриотом России — трагически.
14 Отдел рукописей Российской национальной библиотеки (далее — ОР РНБ). Ф. 585. On. 1. Ед. хр. 1024.
15 Сборник статей в честь М. К. Любавского. Пг., 1917.
Судить об отношении М. К. Любавского к событиям революционного времени в определенной степени можно благодаря дневнику его коллеги Ю. В. Готье16, с которым он находился в дружеских отношениях. Ю. В. Готье неоднократно пишет о М. К. Любавском как о наиболее «государственно мыслящем» человеке17 своего круга, с уважением подчеркивая его глубокий патриотизм. Первая мировая война для судьбы России, по мнению М. К. Любавского, есть «борьба на жизнь и на смерть» за государственную целостность и независимость. Историк призывает оставить перед лицом опасности политические распри и амбиции, личные «алчные аппетиты».18
16Готье Ю. В. Мои заметки. М., 1997. С. 40 и др.
17 Там же. С. 40.
18Любавский, М. К. О значении переживаемого момента. М., 1915. С. 8.
Тяжелые изменения в личной судьбе ученый пережил уже в феврале 1917 г., когда в Московский университет вернулись вышедшие в 1911 г. профессора. Ректор был причислен к «бывшим» и подвергся злобным нападкам. В письме к петербургскому коллеге-историку С. Ф. Платонову, с которым М. К. Любавского связывали тесные душевные отношения, ученый пишет, скрывая за иронией глубокую обиду: «Ни в какое „начальство" теперь не приходиться идти, да и не возьмут как „слугу старого режима", хотя мое отношение к старому режиму, как Вы знаете, было аналогичным отношению к Орде Александра Невского, а не Московских князей».19 В такой обстановке М. К. Любавский не стал выдвигать свою кандидатуру на новый срок.
19 М. К. Любавский — С. Ф. Платонову // ОР РНБ. Ф. 585. Он. 1. Ед. хр. 1838.
Октябрьская революция явилась переломным этапом для судеб русской науки. Новая власть провозглашала новую радикальную политику в формировании науки и научных кадров. Отношение к научным работникам определялось их классовой чуждостью и колебалось от подозрительности до открытой враждебности. Революционная терминология подобрала им жутковатое название— «спецы». Одни ученые в такой обстановке не имели средств к существованию и жестоко бедствовали, другие уезжали из страны.
Для М. К. Любавского Октябрьская революция стала наступлением того «якобинского деспотизма», которым, по его мысли, была чревата политическая ситуация в стране в начале века.20 Оценивая ее как катастрофу, ученый считает, «что все происходящее — есть кара Божия нашей буржуазии и интеллигенции, буржуазии — за то, что временем войны воспользовалась для наживы, интеллигенции — за ее легкомыслие, с которым она растаптывала институт монархии, смешивая ее с личностью монарха».21 Практическая же позиция историка была сходна с позицией большинства ученых академической и университетской среды, которые принимали неизбежность контактов и сотрудничества с Советской властью. В июле 1918 г. М. К. Любавский, вместе с коллегами из Санкт-Петербургского университета, по приглашению Наркомпроса принимает участие в совещании по реформе высшей школы и обсуждении проекта положения об университетах. Известно, что М. К. Любавский был против проекта реформы и возражал П. К. Штернбергу и М. Н. Покровскому, отстаивая академические традиции высшей школы.22
20 См.: Дегтярев А. Я., Иванов Ю. Ф., Карев Д. В. Академик М. К. Любавский и его наследие. С. 17.
21 М. К. Любавский-С. Ф. Платонову // ОР РНБ. Ф. 585. Оп. 1. Ед. хр.1838.
22Готье Ю. В. Мои заметки. С. 238.
Тотальная политизация и идеологизация затрагивала, прежде всего, общественные, гуманитарные дисциплины. В этих условиях старой «буржуазной» исторической науке противопоставлялась новая, «которая строилась в основном на двух идеологических и методологических „китах": интернационализме (ибо, согласно большевистской идее, российская революция вскоре должна была перейти в мировую, и, следовательно, в изучении национальной истории не было необходимости) и учении о классовой борьбе — ядре марксизма — как движущей силе исторического процесса».23 Под ударом оказывалось, прежде всего, преподавание общественных дисциплин, в первую очередь - истории (особенно русской). В марте 1919 г. Наркомпрос принимает решение о реорганизации историко-филологических факультетов университетов в факультеты общественных наук (ФОНы) в которых активно насаждается марксистская идеология.
23Кривошеев Ю.В., Дворниченко А.Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х –начале 30-х годов ХХ века // Отечественная история.1992,№3. С. 145
В этот период, помимо преподавания на реорганизованном факультете, М. К. Любавский много сил и времени отдает архивному строительству, где его высокий профессионализм историка и археографа был особенно полезен. С 1918 г. М. К. Любавский является председателем Московского отделения ГУАД, проделывает огромную работу по спасению архивов и фондов учреждений и частных лиц. Ученый был инициатором создания Архивных курсов и с 1918 по 1930 гг. преподавал на них. Помимо этого М. К. Любавский выступает с проектом создания в Москве и Петрограде первых в России Архивно-археографических институтов, участвует в научно-издательской деятельности.24 В 1929 г. историк избирается действительным членом АН СССР по отделению общественных наук.
24 Карев Д. В. Участие академика М. К.Любавского в советском архивном строительстве //Советские архивы.1978. №2.С. 31-34.
К началу 30-х гг. становится очевидным, что параллельное сосуществование «буржуазной», основанной на прочных академических традициях науки, и «пролетарской», вооруженной марксистской идеологией, невозможно. Разворачивается грандиозная кампания, направленная против элиты русской исторической науки. Историки-марксисты во главе с М. Н. Покровским обвиняют русскую историографию в «национализме» и «великодержавном шовинизме», ставя под сомнение существование самого предмета «русская история». Травле в печати и публичных выступлениях подвергаются С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, С. В. Бахрушин, Д. К. Зеленин, пострадала даже целая научная отрасль — краеведение.25
25 См.: Кривошеев Ю. В., Дворниченко А. Ю. Изгнание науки: российская историография в 20-х - начале 30-х годов XX века. С. 146.
Окончательному разгрому национальная историческая школа подверглась в 1930 г. По сфабрикованному ОГПУ делу об организации контрреволюционного «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России» был арестован сначала ряд ленинградских ученых во главе с С. Ф. Платоновым, а позже и московских. 9 августа 1930 г. был арестован М. К. Любавский. В ходе следствия 70-летний историк был обвинен в принадлежности к «руководящему ядру» «союза» и осужден к «высылке в отдаленные места СССР сроком на 5 лет».26
26Брачев В. С. «Дело историков» 1929-1931 гг. СПб., 1997. С. 84.
М. К. Любавский был выслан в Башкирию, в Уфу, где с 1932 по 1935 гг. работал сотрудником Института национальной культуры. Здесь М. К. Любавский продолжает заниматься историческими исследованиями. Темой их становятся проблемы истории башкирского землевладения, русская колонизация в Башкирии. Ученый скончался 22 ноября 1936 г. в Уфе. Полная гражданская реабилитация ученых, репрессированных в 1929-1931 гг. состоялась в 1966-1967 гг.27 М. К. Любавский был реабилитирован в августе 1967 г., а в сентябре Президиум АН СССР восстановил его «в списках действительных членов АН СССР».28
27 Академическое дело 1929-1931 гг. Вып. 1. СПб., 1993. С. 209.
28Дегтярев А, Я., Иванов Ю. Ф; Карев Д. В. Академик М. К. Любавский и его наследие. С. 37.
В 1910 году мной был издан, преимущественно в учебных целях, «Очерк истории Литовско-Русского государства до Люблинской унии включительно», составленный из лекций, читанных в Московском университете. В тех же, главным образом, целях издаются и настоящие «Лекции по древней русской истории», читанные в университете и на Высших женских курсах в Москве. Эти «Лекции», содержащие очерки по истории Киевской и Северо-Восточной, т. е. Суздальско-Московской Руси, связаны с прежним «Очерком» и внешне, и внутренне. «Очерк» является собственно дополнением к ним, и если он издан раньше, то только потому, что издание его представлялось автору как более настоятельная потребность в учебном обиходе. Но в своей научной концепции он связан с представлениями автора о ходе истории Киевской Руси, по отношению к которой Русь Литовская была как бы прямым продолжением, непосредственной преемницей, и о ходе истории Суздальско-Московской Руси как противоположном течении, хотя и вышедшем из одного с литовско-русской историей русла. Эта внешняя и внутренняя связь исторических перспектив и склонила меня к решению напечатать также и лекции по истории Киевской и Суздальско-Московской Руси и таким образом дать общее построение русской истории во всех ее главных течениях, до конца XVI века, т. е. до того великого перелома, с которого ныне принято начинать уже новую русскую историю.
В объяснение эскизности и неравномерности изложения считаю должным указать, что это изложение велось в расчете на обязательное изучение слушателями классического «Курса русской истории» В. О. Ключевского. Мой собственный курс был в некоторых случаях расширением и дополнением этого курса, а с другой стороны, кратко касался того, что у Ключевского изложено с особой полнотой и обстоятельностью. Само собой разумеется, что помимо этих отличий состав и содержание моего курса определились в зависимости от разных точек зрения на некоторые стороны русского исторического процесса.