не попал в объятия к своим.
Все - сияющая сестра с зареванными двойнятами на руках, кротко и, как
всегда, виновато улыбающийся брат, Мурка, молоденькая черная кошка с белыми
передними лапками, - все вышли встречать его. Встречать как своего
кормильца, как свою опору, и вот когда он почувствовал, что у него есть
семья...
- Что долго? Мы ждем-ждем, все глаза проглядели. У нас и баня вся
выстыла.
Баня, конечно, не выстыла. Это сестра выговаривала ему по привычке, для
порядка, и каменка зарокотала, едва он на нее плеснул.
Он не сразу решился взяться за веник. Прокалило, до самых печенок
прожгло за эти дни, и уж чем-чем, а жаром-то он был сыт. Но свежий березовый
веничек, загодя замоченный сестрой, был так соблазнителен, такая зеленая,
такая пахучая была вода в белом эмалированном тазу, что он невольно протянул
руку, махнул веником раз, махнул два - и заработал...
Его шатало, его покачивало, когда он вышел в открытые, без дверей
сенцы. Семейка молоденьких рябинок подступала к старенькому, до седловины
выбитому ногами порожку, на который он сел. В прогалинах зеленого кружева
листвы сверкала далекая, серебром вспыхивающая Пинега, лошадиное хрумканье
доносилось снизу, из-под угора, и так славно, так хорошо пахло разогретой на
солнце земляникой...
Вдруг какая-то тень пала сверху на Петра. Григорий... Григорий вышел на
угор...
Петр, пятясь, отступил в глубь сенцев, потом отыскал в пазу щель,
припал к ней глазами, но Григория на угоре уже не было.
Зачем он приходил? Просто так на угор вышел, на реку, на подгорье
взглянуть, как принято это в Пекашине? Или его проведать? По нему
соскучился?
Когда у Григория начались припадки, врачи у Петра долго допытывались,
не было ли у его брата какой-либо травмы черепа, ушиба. "Нет", - ответил
Петр.
А сейчас бог знает почему вдруг вспомнил давнишнюю историю. Вскоре
после того как они вернулись из армии, они с братом как-то работали в доке
на сварке старого суденышка, а точнее на сварке поручней на верхней палубе.
Работа, в общем-то, была ерундовая, и они не больно-то беспокоились о
технике безопасности. Какую-то дощонку приладили сбоку, и все. И вот вдруг,
когда уж поручни были почти сварены, Петр поскользнулся на этой, оледенелой
дощонке (осенью дело было, в октябре) и с пятиметровой высоты полетел в
ледяную воду. К счастью, все обошлось довольно благополучно, он отделался,
как говорится, легким испугом, но когда он стал загребать руками, кого же
увидел рядом с собой? Григория. Тот бросился вслед за ним, не раздумывая ни
секунды.
Пользы от этого мальчишества, конечно, не было никакой, но сейчас,
вспомнив этот случай, Петр вдруг подумал: а не с того ли самого времени
началась болезнь у брата?
И еще он подумал сейчас: а сам он, если бы такое случилось с Григорием,
сам он смог бы вот так же безрассудно, очертя голову броситься вслед за
братом?
Ответа на этот вопрос он в себе не нашел, и тоска, тяжелая тоска
навалилась на него, и все сразу вокруг как-то померкло.
2
Три дня разлагался Петр. Ходил на реку, купался, валялся в поле, в тени
под старой лиственницей, пробовал читать "роман-газету". Модно, почетно
теперь в деревне иметь ее. Как сервант, как приемник, как ковер на стене. И
у Михаила скопилась целая стопа пестрых книжек из этой серии. Новеньких,
нечитанных! Но и Петр не очень залохматил их за эти дни. Страниц пять первых
одолеет, ткнется глазами в середину, в конец - и в сторону. Все вроде бы
правильно, речисто, а читать не хочется. И глаз сам собою тянулся к зеленой
травинке, щекочущей кончик носа, к трудяге муравью, который для какой-то
своей надобности с муравьиной основательностью и дотошностью изучал его
морщинистую ладонь, к пузатому, разодетому в золото шмелю, беспечно, как в
гамаке, покачивающемуся на белом душистом зонтике морковника.
Но больше всего, лежа вот так в траве под лиственницей, Петр любил
смотреть на коня - на это деревянное чудо на крыше ставровского дома.
За эти дни он вдоль и поперек исходил, излазил дом. И его поражала
добротность и основательность работы (он сам как-никак плотницкую академию -
ФЗУ - кончил), поражал лес, из которого выстроен был дом. Отборный.
Безболонный. Снаружи немного подгорел, повыветрел - шестьдесят лет все-таки
постройке, - а изнутри как новенький. Янтарный. Звоном звенит. И Петр любил,
проснувшись поутру (он один спал в передних избах-горницах), подать голос, и
голос гулким эхом раскатывался по пустым, ничем не захламленным избам. Эхом.
Как по лесу на вечерней и утренней заре. И если бы он не знал вживе Степана
Андреяновича, хозяина этого дома, он не задумываясь сказал бы: тут жил
богатырь - до того все было крупно, размашисто - поветь, сени, избы. Хоть на
тройке разъезжай. И какими скучными, какими неинтересными казались нынешние
новые дома - однообразные, предельно утилитарные, напоминающие какие-то
раскрашенные вагоны. И, увы, дом Михаила, может быть лучший из всех новых
домов, тоже не был исключением.
А может, и в самом деле раньше жили богатыри? - приходило на ум Петру.
Ведь чтобы выстроить такие хоромы - название-то какое! - какую душу надо
иметь, какую широту натуры, какое безошибочное чувство красоты!
Петр дивился себе. Родился, вырос среди деревянных коней - с редкого
пекашинского дома, бывало, не глядит на тебя деревянный конь, - а не
замечал, проходил мимо. Мал был? Глуп? Кусок хлеба все заслонял на свете?
Или для того, чтобы запело в твоей душе родное дерево, надо вдосталь
понюхать железа и камня, подрожать на городских сквозняках?
Он запомнил ту весну, когда Степан Андреянович начал вырубать из
матерой, винтом витой лиственницы этого коня, запомнил, как они с братом
Григорием ножиками соскребали с комля кусочки розовой ароматной серки
(никакая заграничная жевательная резинка не может сравниться с ней!),
запомнил то время (они как раз тогда с братом прибежали из училища), когда
охлупень с конем, уже готовым, вытесанным, лежал на белых березовых плашках
у стены двора.
И вот сколько лет с тех пор прошло? Двадцать? Двадцать два? А конь
нисколько не постарел - ни единой трещины в его необъятной шарообразной
груди.
Но невесело, тоскливо смотрит деревянный конь со своей высоты. Отчего?
Оттого что остался один во всем Пекашине? Один из всего былого деревянного
стада?
Петр решил отстраивать старый пряслинский дом.
3
Лиза, когда он объявил о своем решении, только что не расплакалась от
радости: кому не хочется, чтобы родной дом зажил заново. А потом, разве худо
запасные стены иметь? Один бог знает, как у кого сложится жизнь. Может, еще
и им с Григорием в Пекашине придется помыкать. А когда стены да крыша
наготове, никакой заботушки.
Но, поразмыслив, она покачала головой:
- Нет, не советую, Петя. Там все сгнило, обветшало - ты и отпуска не
увидишь с этим домом.
- Увижу! Отпуск у меня большой - за два года.
- Все равно не советую. Надо бревна, надо тес - где возьмешь? А коли
охота топориком помахать, поправь лучше мне воротца назади. Который год как
собаки лают да по земле волочатся.
Петр тут же на глазах у сестры расправился с воротцами - как
новехонькие забегали по толстой смолистой чурке, врытой в землю, - а затем
топор на плечо и на родное пепелище.
Осмотр дома - плотницкий - он начал почему-то со двора. Может быть,
потому, что чувствовал свою вину перед Звездоней - в прошлый раз, когда были
тут с Лизой, даже не вспомнили про свою кормилицу, а уж им ли, Пряслиным,
про нее забывать?
Он не спеша, со знанием дела выстукал обушком топора стены двора
изнутри и снаружи - вполне терпимы оказались, - затем, чтобы покончить с
задней частью дома, поднялся на поветь, где они когда-то в летние ночи спали
всей семьей, и там проделал то же самое, затем залез на избу, на чердак и
вот тут застрял: на семейный архив Пряслиных наткнулся - целый ворох бумаг и
бумажонок, которые сюда сваливали годами.
И чего только не было в этом архиве!
Налоговые извещения и обязательства на мясо, на молоко, на шерсть, на
яйца, которые в Пекашине не все даже и в глаза-то видали, потому что сроду
кур не было; ихние с Григорием школьные тетради, сшитые из тогдашних
толстых, как обертка, газет (да, на газетах писали они свои первые буквы,
первые слова); какие-то почти совершенно выцветшие письма, среди которых он
напрасно пытался отыскать хотя бы одно фронтовое письмо отца; вдрызг
затрепанные и растрепанные книжонки и брошюры тех давних лет и в числе их
"Краткий курс истории ВКП(б)" - книга комсомольской молодости Михаила да
отчасти и ихней с Григорием...
Долго Петр перебирал все эти бумаги, которые когда-то были ихней
жизнью, а потом наконец снова взялся за топор, снова, как дотошный доктор,
начал выстукивать и выслушивать каждое бревнышко, каждую доску старого дома.
Работа, что и говорить, предстояла немалая. Крыша выгнила начисто, вся,
до единой тесницы. Бревна под окошками - вечно текло на них с рам - тоже
пропали. И совершенно заново надо было набирать сени, крыльцо.
Но не теперь сказано: глаза страшатся, а руки делают. А потом, черт
побери, какой он породы? Разве не пряслинской? Разве через такие заломы и
завалы ему приходилось проламываться в жизни?
4
Его первая тропа как строителя пролегла к совхозной конторе: пока не
обеспечена, как говорится, материальная база, нечего и топор в руки брать.
Однако Таборский, когда он заговорил насчет теса (тес - голова всякой
стройке), только заулюлюкал:
- Да ты что? Откуда такой взялся? С лунной тележки свалился? Нет, паря,
мы бы теску этого самого сами где купили, да адреса не знаем. А ты с
тесом-то чего хочешь робить? Похоронное бюро открываешь? - И опять взрыв