- Что опять стряслось? Какая муха укусила?
Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А
что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном
новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе?
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
- Где Лизавета? На телятнике все убивается?
Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба,
открытым ртом хватает воздух.
- Что случилось? - закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто
так не прибежит.
- Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить.
Сидят у Петра Житова, храбрости набираются...
Петр не слез - скатился с дома.
- А брат... Михаил знает?
Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.
- Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила
закусил - с места не своротишь!
- Пойдем, - сказал Петр.
- Брат, брат... - плеснулся вдогонку плаксивый голос.
- Чего это он? - Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с
двойнятами нянчился Григорий.
- Больной человек - известно: всего боится, - уклончиво ответил Петр,
но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий.
2
Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.
Крикнет снизу, махнет рукой: "Привет строителям! Помощников не треба?"
А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо,
подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей
темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст...
И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с
этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда,
за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.
А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого
жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце
шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному
брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, - и каждый раз с
удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный,
неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю
развалюху?
Да, брат-отец - Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но
что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них
Егорши?
Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять
насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то,
малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет
голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?
И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь.
Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный
месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть
пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз
выйдет - как же к ним-то не заглянуть?
И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней
ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью
овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в
самые тяжкие дни войны выписывали овес).
Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в
ихнем доме все меняло, все перевертывало.
Сидели, помирали заживо на печи - в темноте, во мраке (лучину экономили
- в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в
трубе, да вдруг на пороге Егорша.
Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться,
скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.
Егорша умел это делать - и в войну где он, там и жизнь.
Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил
их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и
он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло,
что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.
И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной,
заплакал, зарыдал больной Григорий: "Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат,
не забывай, что сделал для нас Егорша..."
Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя.
Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо
же как-то обуздать его, спасать ставровский дом.
Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу,
как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху
Баландина - они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди?
Опомнитесь! Что собираетесь делать?
- А чего мы собираемся делать? Чего? - пьяно икнул Петр Житов и вдруг
широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как
пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: -
По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.
Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
- Правильно, правильно, папа!
- А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый
холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под
стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с
обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
- Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и
его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию,
сострил Петр Житов.
- Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от
печки, стукнула об пол.
Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
- Чирко, Чирко, враги!
Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам
Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не
хуже своего песика.
И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане
возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не
понимающими глазами.
- Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами
лаете, образ человечий скверните?
- Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный
Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
- А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
- Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с
кем связался...
- Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу...
- Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
- На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
- За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез
крикнул Паха Баландин.
Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
- Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не
хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
- Какой дом?
- Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и
поят, вином накачивают.
Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами
в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за
стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху
Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в
брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не
видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это
для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот
наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
- Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал?
Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
- Неладно, неладно это, Егорий...
- Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно
- родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед,
понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей
нахряпали - лады, законные наследнички.
Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в
руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на
потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два
подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на
скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только
Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли
пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками
пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
- Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным
для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени.
- Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во всем
виноватый, я... - И слезно, как малый ребенок, заплакал.
Егорша вялым движением руки отбросил нож в угол кухни, где стоял
железный ушат с водой, поднял с пола свою шляпу.
- Вставай. Здесь не церква, чтобы на коленях стоять, а мы не боги.
- Нет, нет, не встану, Егорий, покудова с Петром не помиришься...
- Кто это будет мириться с таким бандитом, - сказала Анфиса Петровна. -
Он ведь вишь из каких теперь... Сразу за нож...
А добродушный Кеша-руль, чтобы поскорее восстановить в компании прежний
мир, начал наливать Евсею и Егорше вина - иного средства примирения он не
знал.
Но Евсей замахал руками:
- Нет, нет, не буду на иудины деньги пить.
- Это еще че? - рявкнул Егорша.
- А то, Егорий, что грех великий на душу взял...