- Видали, видали, какой голосок! Зря, думаете, Дунька-угар прозвали.
Михаил потащил братьев на соседнее подворье. Прямо через воротца в
старой изгороди. С Евдокией - просто. Что ни ляпнул, что ни брякнул, и
ладно. Все прошла, все вызнала, где ни бывала, кого и чего ни видала -
ничего не пристало, ничего не прилипло. Как была баба деревенская, такой и
осталась. Даже одежду и ту на деревенский пошиб носила: сарафан, какой
сейчас и на самой старорежимной старушонке не всегда увидишь, пояс
узорчатый, домашнего плетенья, безрукава... Зато уж с Калиной Ивановичем
будь начеку. Вроде бы старичонко, сушина наскрозь просушенная, вроде бы
ветошь, как все в его возрасте, да вдруг так сказанет, такую породу выкажет
- сразу по стойке "смирно" уши поставишь. И сейчас, когда Михаил все
стариковские ранги братьям назвал, ему особенно хотелось показать, что он на
равных с Калиной Ивановичем.
- Куда это навострил лыжи? - с ходу закричал он старику. - Не на
Марьюшу?
- Да, имею такое намеренье.
- Погодь до завтра. Праздник сегодня. Посидели бы вечерком, у меня
братья приехали.
Тут Калина Иванович полез за очками - худо видел, а охоч был до свежих
людей.
Очки у Калины Ивановича были дешевенькие, железные, с ниточной окруткой
над переносьем, но когда он их надел, сразу другой вид стал. Важность
какая-то вроде появилась.
- Очень приятно, очень приятно, молодые люди. - И за руку с обоими.
- А раз приятно, дак оставайся до утра, - опять начал урезонивать
старика Михаил. - Завтра вместе поедем.
Калина Иванович не очень решительно поглядел на жену.
У той фарами заполыхали синие глазища.
- Не поглядывай, не поглядывай! Какие нам праздники? Мы из Москвы
чемоданами добро не возим.
- Во, во дает! - рассмеялся Михаил и подмигнул братьям.
- Не скаль, не скаль зубы-то! Вишь ведь разъехался! - Евдокия кивнула
на усадьбу Михаила. - Не боишься, как раскулачат?
- Не раскулачат, - ловко, без всякой натуги отшутился Михаил. - Сейчас
не старые времена - бедность не в почете. На изобилие курс взят. Я в Москве
был - знаешь, как там живут? У нашей Татьяны, к примеру, в хозяйстве сто
сорок голов лошадиное стадо.
- Плети! С коих это пор в городах лошадей стали разводить?
- Чего плети-то! Две машины - одна у свекра, другая у ей с мужем.
Каждая по семьдесят кобыл. Считай, сколько будет.
Больше Евдокия не слушала. Стащила с мужа котомку, взяла у него из рук
чайник, косу, обернутую в мешковину, и на дорогу - саженными шагами
работящей крестьянки.
Калина Иванович еще хорохорился: дескать, надеюсь, молодые люди,
увидимся, потолкуем, - а старыми-то руками уже шарил по стене возле крыльца
- своего помощника искал.
Михаил подал старику легкий осиновый батожок - тот на сей раз стоял за
кадкой с водой - и, провожая его задумчивым взглядом, сказал:
- Вот такая-то, ребята, жистянка. Сегодня мы верхом на ей, а завтра она
на нас. Н-да...
4
Лыско развалился посреди заулка, или двора, как теперь больше говорят:
ничего не вижу, ничего не слышу. Хоть все понесите из дому. И клочья линялой
шерсти по всему заулку. Вот пошла собака! И надо бы, надо проучить подлюгу,
двинуть разок как следует - не забывайся, да Михаил и так чувствовал себя
виноватым перед псом: давеча в сарае налетел - расплачивайся пес за то, что
хозяин с бабой совладать не может.
- Ну что будем делать-то? Снова за стол але экскурсию продолжим?
На Григория он не взглянул - давно понял, в чьих руках завод, но и Петр
- где его предложенья?
- А не принять ли нам, ребята, душ изнутри, а? Шагайте в мастерскую, я
моменталом.
Михаил сбегал на погреб, принес две холодненькие, запотелые бутылки
московского пивка - специально для Калины Ивановича берег, - разлил по
стаканам. Его дрожь сладкая пробрала, едва обмочил пересохшие губы в
холодной резвой пене, а как Петр и Григорий? А Петр и Григорий, ему
показалось, и не заметили, что пиво московское пьют.
- У меня это заведенье хитрое, ребята. - Он обвел хмельным глазом
мастерскую. - Когда работаю, когда процедуры принимаю. Неясно выражаюсь?
Чуваки! Население-то у меня какое? Женское. Ну и насчет там всякого
матерхата не больно разойдешься. А здесь стены крепкие, кати - выдержат.
Михаил от души рассмеялся - ловко закрутил - и вдруг полез за койку,
вытащил оттуда полено, плашку березовую.
- Ну-ко скажите - в институтах учились, - с чем это едят-кушают? Почему
хозяин его берегет? Эх вы, инженера! Спальное полено. И это непонятно? А
домто я как строил - вы подумали? Людей брал только на окладное да на
верхние венцы, а тут все сам. Капиталов-то, сами знаете, у меня - не у
Ротшильда. Да еще колхозная работа целый день. И вот по утрам топориком
махал, до работы. А чтобы не проспать, полешко под голову. Так новый-то дом
мы строили... Так...
Петр и Григорий на этот раз сделали одолжение - раздвинули губы. Но
только губы. А где глаза? Видят они его своими глазами?
Не хотелось бы, вот так не хотелось бы вправлять мозги гостям, тем
более в первый день, а с другой стороны, что это такое? Побасенки он им
рассказывает?
- Между протчим, - начал чеканить Михаил и вдруг с остервенением
сплюнул: двадцать лет нет Егорши в Пекашине, а ему все еще отрыгивается это
его дурацкое словцо, да и многие другие, замечал он, выговаривают его, как
Егорша.
В заулке лениво рявкнул пес - не иначе как Раиса пинком угостила.
Точно: послышался плеск воды, ведро грязное опрокинула в помойку.
- Ладно, идите. Все равно с вами каши не сваришь, раз у вас в башке
дорогая сестрица засела. Да у меня к восьми как из пушки. Понятно?
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
О приезде братьев Лиза узнала еще вечор от Анки. Та прибежала к тетке -
никакие запреты ей родительские не указ, - как только пришла телеграмма.
А сегодня Анка еще два раза прибегала и все, все рассказала: и как отец
встретил братьев, и чем угощал, и какие разговоры вел за столом. И все-таки
вот как у нее были натянуты нервы - выстрелом прогремела железная щеколда в
старых воротцах на задворках.
Какое-то время не дыша она глядела в конец заулка на голубой проем
между стареньким овечьим хлевом и избой, где вот-вот должны появиться
братья, и не выдержала - перемахнула за изгородь (луковую грядку под
окошками полола) и так вот босая, растрепанная, с перепачканными землей
руками, вся насквозь пропахшая травой, солнцем, так вот и повисла у них на
шее. Отрезвление наступило, когда перешагнули за порог избы: в два голоса
ревела ходуном ходившая зыбка, завешенная старыми цветастыми платьишками.
- Да, вот так, братья дорогие, - сказала Лиза, - не хватило духу
написать, а теперь судите сами. Все на виду.
Григорий, заплакал как маленький ребенок. Навзрыд. А Петр? А Петр что
скажет? Он какой приговор вынесет?
Петр сказал:
- Мы не судьи тебе, сестра, а братья.
И тут Лиза уже сама зарыдала, как малый ребенок. Господи, сколько было
передумано-перегадано, Как она с братьями встретится, как в глаза им
посмотрит, какие слова скажет, и вот - "мы не судьи тебе, сестра, а
братья"...
Вмиг воспрянула духом, вмиг все закипело в руках: ревунов своих
утихомирила, самовар наставила, стол накрыла... А потом увидела - Петр и
Григорий перед Васиной карточкой стоят, и опять все померкло в глазах.
- Нету, нету у меня Васеньки... А я вишь вот что натворила-наделала.
Вот Михаил-от и отвернулся от меня. Он ведь Васю-то пуще дочерей своих, пуще
всего на свете жалел да любил. Все, бывало, как выпьет: "Вот моя смена на
земле!" А как беда-то эта случилась, трое суток не смыкал глаз, трое суток
рыскал по реке да искал Васино тело...
Петр и Григорий давно уже все знали про смерть племянника, не было
письма, в котором Лиза не вспомнила бы сына, но разве есть предел
материнскому горю? И, давясь слезами, вместе с братьями глядя на дорогую
карточку под стеклом, в черной рамочке, она стала рассказывать:
- У меня тогда как чуяло сердце. С самого утра места прибрать не могу.
Коров на скотном дою - ну колотит всю, зуб на зуб не попадат. Где, думаю, у
меня парень-то? Который день рекрутит - хоть бы ладно все. Прибежала домой,
а парень с ребятами да с девками за реку собирается. В Водяны. Там тоже
молодежь в армию провожают. Руками обхватила: не езди, бога ради, не езди!
Река не встала, лед несет... А он эдак меня одной рукой отпихивает - что ты,
мати, солдата не пущу, да еще вот эдак себя в грудь: "Советским танкистам
никакие преграды не страшны". Гордился, что в танкисты взяли. Одного со
всего Пекашина... Любка, Любка Фили-петуха во всем виновата. Она вздумала на
реке шалить, задом вертеть... Все выплыли, все спаслись. И Вася было выплыл,
да услыхал - Любка кричит: "Помогите!" - на яму вместе с лодкой понесло, ну
и опять в ледяную воду... Кинулся за своей смертью...
- Что теперь растравлять себя, сестра! Чем поможешь?
- Не буду, не буду, Петя! - Лиза скорехонько вытерла глаза, заулыбалась
сквозь слезы. - Я все про себя да про себя. Вы-то как живете? На вас-то
дайте досыта насмотреться. Ну, Петя, Петя, совсем мужик стал. А я, бывало,
все боялась: о, хоть бы у нас двойнята-то выросли! А ты, Григорий, я не
знаю, - от тебя все войной пахнет. Сейчас кабыть у нас не по карточкам хлеб
- можно бы и досыта исть, думаю...
Сели за стол, за радостно клокочущий, распевшийся на всю избу самовар -
Лиза терпеть не могла электрических чайников, которые теперь были в моде:
мертвый чай.
- Ну, братья дорогие, - Лиза высоко подняла сполна налитую рюмку, -
спасибо, что не погнушались худой сестры... Не дивитесь, не дивитесь - за
стопку взялась. С радости! А вообще-то... Страсть отчаянный народ пошел. И
я, ребята, отчаянной стала. Не отталкиваю рюмку, нет. Ладно, - вдруг
разудало, бесшабашно махнула рукой, - хоть Раисье теперь будет что говорить.