- А ты не взял? Один я пропивал эти самые иудины пятаки?
- И я взял. Я еще грешнее тебя... Мне-то уж совсем нету прощенья.
- Ну а раз нету, бери склянку!
- Нет, не возьму, не возьму, Егорий. - Евсей поднялся с пола.
- Да ты, дедушко, больно-то не капризь, ну? Пей, покудова дают, - опять
к примирению воззвал Кеша.
- Вот именно! - мрачно процедил Петр Житов и вдруг сплюнул, когда
увидел вновь опускающегося на колени старика.
А Евсей опустился, осенил себя крестом и начал отвешивать земные
поклоны с пристуком о пол. Всем поклонился. Тем, кто сидел за столом, Анфисе
Петровне, Егорше, ему, Петру.
- Простите, простите меня, окаянного. Я, я во всем виноват...
Егорша первый не выдержал:
- Ну хватит! Не на смерть идешь, чтобы башкой в половицы колотить.
- А может, и на смерть, - тихо сказал Евсей. Затем поднялся на ноги и,
не сказав больше ни слова, вышел.
4
Петра встретила сестра у порога, под низкими полатями. Зашептала с
испугом, кивая на открытую дверь на другую половину:
- У Гриши опять припадок...
- Знаю.
- Знаешь? Да откуда тебе знать-то? Тебя и дома-то не было, когда его
схватило.
Эх, сестра, сестра! Разве ты про себя не знаешь? Не знаешь, что с тобой
делается в ту или иную минуту? Так как же ему-то не знать, что с Григорием?
Ведь они с братом один человек, разделенный надвое, на две половины. И все,
все у них одинаково. Им даже сны в детстве одни и те же снились - разве ты
забыла про это?
Устало, как старик, волоча ноги, Петр прошел к столу, на котором
теплилась с привернутым фитилем керосиновая лампешка, сел.
- Чай пить будешь?
- Потом, потом...
- Да ты сам-то хоть здоров?
- Ты лучше к нему иди, к брату. Пить дай...
- Да я недавно давала.
- Еще дай.
Вскоре с той половины донесся приглушенный голос Лизы:
- Полегче немножко, нет?
Григорий - он знал, хотя и не расслышал его голоса, - отвечал: конечно,
полегче. А какое там полегче, когда он, здоровый человек, весь был измят и
измочален!
Да, каждый раз, когда с Григорием случался припадок, бросало в немочь и
его, Петра. И так было уже девять лет...
Он заставил себя встать, Зачерпнул ковшом воды из ведра - его тоже
мучила жажда, - напился, потом достал из старенького, перекошенного шкафика,
который служил для старой Семеновны и комодом и посудником, тетрадку.
Нет, больше так невозможно. Анфиса Петровна отвела топор от
ставровского дома - вслед за Евсеем Мошкиным все наладились восвояси, - но
надолго ли?
Нет, нет, говорил себе Петр, без вмешательства властей не обойтись. А
иначе все они перегрызутся. Все: и братья, и сестра, и деревня вся...
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
1
Евсея искали три дня.
Первым хватился старика Егорша. На другой день после попойки у Петра
Житова он целый день выходил вокруг Пекашина, а под вечер заявился даже в
сельсовет: примите меры, человек пропал.
- Убирайся, пьяница! - закричала на него секретарша. - Пьют, жорут без
памяти, а потом еще: примите меры...
Через день, однако, Егорша снова пришел в сельсовет, и тогда уж из
сельсовета начали обзванивать окрестные деревни: не видно ли, мол, у вас
нашего попа? Не потрошит ли где ваших старушонок? (После похмелья Евсей
частенько наведывался к своей клиентуре.) Нет, ответили оттуда, не видали
вашего попа.
Стали искать в Пекашине. Обошли все задворье - старую конюшню, старую
кузницу, места, куда в летнее время частенько наведывался пьяный народишко,
заглянули даже в бани - нет старика.
А нашел Евсея Мошкина Михаил Пряслин.
2
Михаил в тот день с утра отправился в навины. Рука пошла на поправку,
руке стало лучше - неужели сидеть дома? Неужели немедля не выяснить, в каких
он теперь отношениях с косой?
Сена у него поставлено пустяки, до великого поста не хватит, а ведь уже
август на исходе. Да и дожди вот-вот зарядят, не бывало еще такого, чтобы
летнюю засуху осень не размочила.
Эх и покосил же он всласть! Травешка остарела, вся высохла-перевысохла,
как проволока звенит, в другое время еще подумал бы, стоит ли овчинка
выделки, а сейчас, после месячного безделья, кажется, кустарник готов был
косить.
Сперва он щадил, оберегал больную руку, так и эдак применялся к
рукоятке, к держаку (ведь узнает медичка, что опять работал, - заживо
съест), а потом про все забыл: и про больную руку, и про отдых, и про еду.
Курил на ходу. Костра не разводил, чайника не грел - бутылку молока
стоя выпил. И все равно вдосталь не наработался. Когда солнце село и вокруг
стала разливаться вечерняя синь, такая досада взяла, что хоть плачь. И тут
он вспомнил, как работали в старину.
Степан Андреянович - он сам слышал от старика, - когда смолоду на
Верхней Синельге страдовал, один раз неделю не разжигал огня - жалко было
тратить время на приготовление горячей пищи. Сухарем, размоченным в ручье,
пробавлялся. Или взять Ефрема из Водян, старика, который в прошлом году
помер. Как человек дом свой, бывало, строил? До того за день вымотается, что
вечером сил нет на крыльцо подняться. Ползком вползал в избу. И все равно -
не наробился, все равно, сказывают, каждый раз со слезами на глазах пенял
богу: "Господи, зачем ты темень-то эту на земле развел? Пошто людям-то
досыта наробиться не дашь?"
Августовская темень застала его посреди дороги. Поповым ручьем
пробирался - исхлестало, иссекло кустарником, того и гляди глаза выстегает.
А он чуть ли не улюлюкал, не крякал от удовольствия. Хорошо отделали березы
да осины запотелое, зажарелое за день лицо, освежили и отшлепали на славу -
ни в одной парикмахерской так не сумеют. И вообще он первый раз за все
время, что был на бюллетене, был по-настоящему счастлив и ни о чем не думал.
Да, и ни о чем не думал.
Это ужас, оказывается, чистое наказанье, когда голова работает, Все
видишь, все замечаешь. В совхозе не так, дома не так. Газеты читаешь - опять
из себя выходишь.
А вот сейчас - благодать. Пусто и ясно в голове, как в безоблачном
небе. Все вымело, все вычистило работой. И даже то, что он косил сегодня на
тех запущенных полях в навинах, о которых еще вчера кипел и разорялся, -
даже об этих полях он ни разу за день не подумал.
Эх, болван, болван! - говорил себе Михаил с издевкой, как бы со
стороны. Наишачился, начертоломился досыта - и рад. Немного же, оказывается,
тебе надо. Ну да удивляться тут нечему. Всю жизнь от тебя требовали рук.
Рук, которые умеют пахать, косить, рубить лес, - так с чего же тебе
голова-то в радость будет?
3
Лыско залаял, когда Михаил подходил уже к старой конюшне. Залаял
яростно, во весь голос в том самом месте, где когда-то стояла силосная
башня, и ему ничего не оставалось как свернуть с дороги, потому что беда с
этой силосной башней, а вернее с ямой, которая от нее осталась: постоянно
кто-нибудь сваливается- то корова, то теленок, то овца. Лень засыпать,
завалить. Бросят наспех какую-нибудь некорыстную дощонку-жердину сверху - и
ладно.
И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой:
опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что
страшно взглянуть.
Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы
до дна - глубокая была, метров на шесть.
- Замолчи! - прикрикнул он на пса.
Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом,
с грохотом.
Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы,
отыскал таким же образом две жердины - надо было хоть маленько прикрыть яму,
долго ли до несчастного случая? - и вот только он начал укладывать весь этот
хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.
- Кто там? - крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во
второй раз спросил, совсем-совсем запросто:
- Я, Миша... Я...
- Ты-ы? Евсей Тихонович? - Михаил сразу узнал старика по голосу. - Да
как ты сюда попал?
- Ох, ох, Миша... Господь наказал...
- Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то
залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?
- А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый...
- Подожди немного. Что-нибудь придумаем.
Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в
запарочной, открытой настежь для проветривания, "летучую мышь".
Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму.
Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился,
заорал:
- Да ты что - навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что
есть силы?
- А пострадать хотел...
- Пострадать?
- Страданьем, Миша, грехи избывают...
- Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги
вытирали, а ты - грехи...
Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя
спуститься на дно ямы.
- Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме... Хочу,
как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах...
- Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике
решил сдохнуть...
- А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала... Не
я... Пить, пить мне дай...
- Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху...
У Евсея оказались сломанными обе ноги - криком закричал, когда Михаил
попытался посадить его, - и как было одному справиться! Пришлось бежать за
помощниками - за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да
помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Доктора из района привезли на другой день после обеда.
Он не осматривал больного и минуты - ему достаточно было взглянуть на
его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
- В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
- Резать будешь?
Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку