А спустя полчаса, кляня и себя и всех на свете, он подходил к старому
дому. Не ради сестрицы-идиотки, нет. А ради старика, ради его памяти. Старик
ведь в гробу перевернется, когда узнает, что Нюрка да Паха в его доме
хозяйничают.
4
Всю дорогу он крепил тормоза, всю дорогу говорил себе: спокойно, не
заводись, не устраивай дарового спектакля, - а вошел в заулок старого дома
да увидал райскую картинку: Петр топориком поигрывает - бревно тешет,
Григорий в сторонке на красном одеяле с малыми забавляется, та на вечернем
солнышке как ни в чем не бывало белье постирывает - и полетели тормоза.
- У тебя есть, нет мозги-то, инженер хреновый? Та дура вековечная -
известно, а ты-то чего ждешь? Милицию бы вызвал да в шею ту стервюжину!
- Михаил... Брат... - расстоналась, расплакалась Лиза. - Да разве я
думала... да разве я хотела...
И тут Михаил просто полез на стену, заорал на весь конец деревни. А
какого дьявола? Кто заварил всю эту кашу?
- Тихо, тихо, Пряслины! - В заулок откуда ни возьмись с треском въехала
улыбающаяся Вера. Михаил заорал и на нее:
- Да заглуши ты к чертям свою керосинку! Взяли моду зазря бензин жгать.
Вера нажала на газ еще сильнее.
- Брось, говорю, эту чертову трескотню! Кому говорю? Бревну?
Вера опять треском заглушила крик отца.
- Имей в виду, папа, в Москве за нарушение тишины штрафуют.
- В Москве, в Москве... Здесь не Москва, а Пекашино!
Михаил еще огрызался, еще продолжал рыскать вокруг разъяренными
глазами, но запал уже прошел, и в конце концов он махнул рукой и на
ставровский дом, и на своих братьев и сестер - сами заварили кашу, сами и
расхлебывайте.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Из дому, то есть из деревни, вышли порознь, Лиза даже кузов с собой
прихватила - вроде как за травой в навины отправилась, потому что не приведи
бог напороться на Паху-рыбнадзора: и бредень отберет и штрафом огреет.
Сошлись у Терехина поля. Быстро спрятали кузов под рябиновым кустом,
быстро разобрали меж собой бредень, старый берестяной туес, с которым ходили
по рыбу, сумку с хлебами - и дай бог ноги.
Дух перевели, когда вышли на лесную дорогу. Тут Вера два пальца в рот и
соловьем-разбойником засвистела на весь лес.
- Ну, девка, девка! - пожурила ее Лиза. - До каких пор в парня-то
играть будешь?
Вера стрельнула в тетку своим карим бедовым глазом, и Лиза рассмеялась.
Не могла она долго сердиться на племянницу. Все - Михаил, Раиса, Лорка - все
отвернулись от нее, когда родила она своих несчастных двойнят, а Вера
прибежала ее поздравлять - с цветами, с конфетами, как в кино. И вчера
только из Москвы приехала - тоже к тетке объявилась.
Сверху сильно припекало. По еловым стволам, всегда с обрубленными
сучьями возле дороги, белыми ручьями стекала смола, злые оводы жгли сквозь
напотевшую кофту, слепили глаза. И пыль, пыль била из-под ноги. Это на
лесной-то суземной дороге, где всегда, и летом и осенью, бредешь по колено в
грязи...
Вера и Родька скоро убежали вперед. Какое-то время они кричали,
дурачились - звон стоял по всему лесу, - а потом голоса стали тише, тише, а
потом и вовсе смолкли. Лиза осталась сама с собой.
Она шла, склонив голову, по лесной дороге, пересчитывала босыми ногами
коренья и валежины, и иные дни, иные времена вспоминались ей. И
перво-наперво вспоминался тот день, когда она впервые по этой дороге шагала
на Синельгу. С братьями - с Михаилом, с Федюхой, гордо восседающим на коне,
со своими любимыми близнятами, которые, как синички, всю дорогу щебетали и
тенькали от радости. И было ей тогда семнадцать лет. И она вся трепетала,
вся искрилась, как молоденькая березка на солнце в летний день. Вся была
ожиданием новой жизни, нового счастья. И думалось, верилось тогда и ей и
братьям: не просто на Синельгу комариную идем. Не просто лесную дорогу
топчем. В жизнь, в большой мир прокладываем колею - свою, пряслинскую. А
теперь? Что сталось теперь со всеми ими? Где та дружная пряслинская семья?
Она не оправдывала себя, не обеляла. И Михаил вечор шумел и топал
ногами - заслужила. Нет ей прощенья! Никакими молитвами, никакими покаяньями
не замолить вину перед Степаном Андреяновичем. Человек надеялся на нее как
на стену, как на скалу, все, что было самого дорогого в жизни, отдал ей -
дом отписал свой. На, бери на веки вечные, будь хозяйкой животу моему. А
она? Что сделала она?
Лиза присела на старый еловый выворотень, на котором испокон веку
отдыхают люди, и навзрыд зарыдала.
Все, все она пережила, все вынесла: измену мужа, смерть взрослого сына,
немилость старшего брата, позор и стыд за незаконнорожденных детей, а вот
видеть в своем заулке Борьку - нет, нет, эта пытка была свыше ее сил.
Все эти двадцать лет уговаривала себя: что ей Борька? Какой смысл
убиваться из-за того, что он доводится сводным братом Васе? Да разве впервой
ей такое? В Заозерье еще раньше Борькиного рожденья сводная сестрица
объявилась - когда близко к сердцу принимала!
Ничего, никакие уговоры не помогли. Увидит, встретит на улице Борьку -
так и оборвется сердце, так и бросит в немочь, потому что не Вася ее, а он,
Борька, всеми выходками, всеми повадками вышел в Егоршу. Даже слюну сквозь
зубы, как Егорша, сплевывал.
И вот в тот вечер, когда она, возвращаясь от Пахи-рыбнадзора, увидела в
своем заулке Борьку с матерью, увидела, как они втаскивают в переднюю избу
комод, она сразу поняла: не жить ей под одной крышей с Борькой. Ночи одной
не выдержать. Любую муку, любую казнь готова принять ради дома, но только не
эту...
Лиза сняла с головы плат, вытерла зажарелое, разъеденное потом и
слезами лицо, встала. Нельзя давать волю слезам. Не затем пошла она на
Синельгу, чтобы сидеть в лесу да лить слезы.
- Ве-е-ра-а! Родька-а-а!
Ответа она не дождалась: далеко убежала молодежь. И Лиза зачастила
ногами, стала все больше и больше разгонять себя.
2
Анфиса Петровна говорила им: нету ноне в Синельге рыбы. Не меряйте зря
дороги - без вас давно вымеряны. И верно: они с добрую версту проволокли
бредень - и хоть бы какая-нибудь рыбешечка запуталась. Да и мудрено быть
рыбешечке в нынешнюю жару. Плесы и ямы пересохли, заросли тиной и ряской, а
о перекатах да протоках и говорить нечего: где вода жиденькой косичкой
заплетается, а где и совсем нету.
- Может, домой пойдем? - предложила Лиза.
Родька сразу согласился: надоело продираться сквозь дремучие кустарники
да бить и колоть ноги о камешник. Но Вера и слышать не хотела.
- Возвращаться домой с пустыми руками? Да вы что! Не знаете, что такое
рыбалка да охота? Час зря, два зря, а на третий - озолотились.
И опять побрели вниз по речонке, опять начали буровить пересохшие ямы и
плесы, греметь дресвой в порогах.
Жара нещадная, травища, выломки (лет десять уж не ставят сена на
Синельге) и гнус. В те годы у гнуса была все-таки очередность: днем, в
солнцепек, овод разживается, а комар по вечерам да ночью. А нынче все вдруг
- и оводы и комары. И никакая мазь не помогала от них.
Когда добрались до крутой, красной, как раскаленная печь, щельи,
сделали передых. Бредень и туес оставили в лопухах у воды - сил не было
тащить в пригорок, - а сами нырнули в белопенную пахучую таволгу - может,
хоть тут немного отдышатся.
Лиза так набродилась, так вымоталась, что, как только почувствовала
вокруг себя травяную свежесть, так и в дрему, да и Родька, привалившийся к
ней сбоку, похоже, запосвистывал носом, а Вера... Что за неугомонная девка?
Откуда в ней столько силы?
Живо натаскала сучьев, живо запалила огонь.
- Вставайте, сони! У огня надо спасаться от гнуса.
И тут они и в самом деле ожили. От смолистых еловых лап - это уж Родька
постарался - повалило таким густым дымом, что ни один овод, ни один комар не
мог к ним подступиться.
Лиза разложила еду на белом платке, принесла ключевой воды из ручья, и
начался пир: слаще всякого пирога показался ломоть ржаного, круто
посоленного хлеба, запиваемый холодной водой.
- Место-то знаете, нет, как называется? - спросила Лиза, окидывая
глазами белую от ромашек поляну, на которой они сидели. - Ставровская изба.
Тут вот она, изба-то, стояла, у леса. После войны мы тут нашей семьей сено
ставили...
- Слыхали, слыхали, Ивановна! Голодали, работали не разгибаясь от зари
до зари, а мы не ценим. Давай, тетка, что-нибудь поновее. Я дома от папы
этого наслышалась. И в Школе на обществоведении хватает.
- У меня мамаша эти политинформации тоже мастерица читать, - сказал
Родька.
- Да ведь эти политинформации - наша жизнь! - рассердилась Лиза.
Но больше распространяться о прошлом не стала. Хорошая девка Вера, и
Родька по нынешним временам неплохой парень, но говорить о старых временах,
о войне, о том, какого лиха хлебнули их отцы, матери после войны, - это они
с одного слова на третье слушают. Не могут поверить, что так можно было
жить, мучиться. Да, по правде сказать, она и сама иной раз ловила себя на
том, что все пережитое когда-то ими сегодня кажется ей каким-то бредом и
небылью.
Вера вдруг ни с того ни с сего начала снимать с себя кофту.
- Ты чего? Не загорать ли вздумала на оводах да на комарах?
- Хочу холодный душ в ручье принять.
- Не смей, не смей этого делать! Долго простуду схватить?
Вера и ухом не повела. Раз что втемяшила, вбила себе в голову, лоб
расшибет, а сделает.
Скинула кофточку, скинула шаровары и к ручью. А за ней во всю прыть
Родька.
Затрещали, закачались кусты, смех, визг, водяные брызги радугой
вспыхнули над ручьем. А потом Вера и Родька, оба голые, мокрые, с вениками в
руках, выскочили на пожню и со смехом, с криком стали гоняться друг за
другом. И Лиза, глядя на их молодую игру, вдруг вспомнила тот день, когда на
этой вот самой пожне Михаил нещадно лупил хворостиной Федюху. Лупил за то,