крепкого, румяного смеха. - Это у нас Петр Житов придумал. Кредиты выбрал у
старух начисто - что делать? Как снова раскарманить? Нашел! Ставь бутылку, а
я домовину тебе сделаю, когда богу душу отдашь. И понимаешь, кое-кто из
старушек клюнул: охота полежать в хорошем гробике, золотые руки у мужика.
Таборский покосился прищуренным глазом на солнце, размял затекшие
плечи.
- С теском-то, говорю, чего задумал робить? Ежели Лизавета там чего в
части ставровского дома собирается колдовать, то мой совет не торопиться.
- Это почему же? Из-за претензий Анны Яковлевой?
- Хотя бы. Бориса ейного видал? Доказательства, как говорится, на
лице...
Петр не стал дожидаться, когда Таборский перейдет на жеребятину - у
того шало, похабно заиграл глаз.
- Я над своим домом собираюсь поколдовать.
- Это что - старую-то развалюху из пепла подымать? - И Таборский широко
зевнул. - Не спал сегодня. Вечор, вишь, браконьеры соблазнили: давай за
красненькой погоняемся. А красненькая ноне с высшим образованием - дуриком
ее не возьмешь.
Откровенная присказка насчет запретного лова семги - это так, для игры,
для щекотки нервов, а что касается существа дела, то тут Петру стало яснее
ясного: не будет теса. И не жди. Чего мне надрываться ради какого-то гуся
залетного? Какой от тебя толк?
Таборский достал папиросу, вдруг совсем запросто улыбнулся:
- Я все удивляюсь, как ты целую неделю выжил с кипятком и угаром. На
здоровье не отразилось?
Петр озадаченно пожал плечами: о чем это он? И тогда довольнехонький
Таборский захохотал:
- Как, говорю, целую неделю с братцем своим на Марьюше выжил, да еще
Евдокия под боком? У нас их долго никто не выдерживает. Ладно! - с
неожиданной решимостью сказал Таборский. - Открою тебе один клад. Поезжай на
Сотюгу. Знаешь бывший леспромхоз? Там сейчас, правда, пустошь, гарь - сгорел
на хрен поселок. Но ежели как следует пошуровать... Водяны урвали, много
оттуда добра всякого вывезли, это только мы, пекашинцы, - под ногами золото
и лень нагнуться...
- И ты думаешь, - вдруг тоже на "ты" перешел Петр, - и тесом там можно
разжиться?
- А то! - воскликнул, весь загораясь, Таборский и встал. - Дуй! И учти:
тебе первому открываю сотюжский клад. Но насчет транспорта - извини.
Договаривайся с шоферней сам. В частном порядке. А я знать ничего не знаю и
видеть не вижу. Потому как за использование совхозной тяги не по прямому
назначению в период заготовки сочных и консервированных кормов... -
Дальнейшее содержание приказа Таборский передал жестом, коротко полоснув
себя ребром руки по горлу.
Петр не настаивал. Он знал, с детства знал деревенские порядки. И уж за
то был благодарен управляющему, что тот подсказал ему, как действовать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
В таежном краю это сплошь и рядом: вырубили, выкосили окрест леса,
вытоптали жизнь - и дальше. Если окажется под боком расторопный хозяин из
тех же лесных организаций или, скажем, колхоз под рукой, тогда жилье не
пропадет, все до последнего бревнышка, до последней доски приберут, а если
вокруг на десятки верст лесная нежиль да еще наше расейское бездорожье -
тогда что делать? Тогда годами, до скончания века стоят мертвые дома и
бараки, мокнут под осенними дождями, скрипят, стонут в зимние метели и
вьюги, и кустарник, кустарник давит их со всех сторон, карабкается на
прогнившие стены и крыши, залезает внутрь.
Сотюгу постигла другая участь - пожар.
Пожар вспыхнул под утро в октябрьские праздники, и, пока подгулявшие
накануне люди приходили в себя да раскачивались, поселок сгорел начисто.
Только на закрайках остались кое-какие хозяйственные постройки.
Было следствие, было дознание, но виновников не нашли: несчастный
случай. Да виновников, как потом говорили, не больно-то и искали. Потому что
с этой Сотюгой давно уж не знали, что делать. Леса поблизости не было (на
специальном языке это просчеты в определении сырьевой базы предприятия),
план не выполнялся годами. А раз план не выполнялся - какая же жизнь и у
рабочего люда и у начальства?!
Вид черных развалин, внезапно открывшихся глазам на высокой красной
щелье за речкой, недобрым предчувствием сдавил Петру сердце. И даже
словоохотливый Родька, всю дорогу развлекавший его всякими россказнями про
пекашинское житье-бытье, на какую-то минуту примолк. А потом начался спуск с
горы к пересохшей, сверкающей на солнце цветными камешками речонке - мост
давно уже унесло весенним паводком, - и Родька опять затараторил.
По черным улицам поселка, уже кое-где заросшим травой и малинником,
закрутился как черт.
- Вот! - Остановился возле барака, там, где когда-то неподалеку стояла
кузница. - Здесь хоть всю крышу снимай - ничего почти не выгорело. Я уж тут
разведку боем сделал. По специальному заданию управляющего.
Барак, в который они вошли, действительно не очень пострадал от огня.
Стены изнутри были только закопчены - звонко, как железо, зазвенели под
обухом топора.
- А ведь, пожалуй, ты прав! - обрадовался Петр. - Кое-что мы тут
найдем!
- Да не кое-что, а что надо! - сказал тоном бывалого человека Родька. -
Ну а у меня приказ - до телячьего отгона сгонять. Справитесь без меня?
Сумеете топором доску оторвать?
- Валяй! Дуй куда надо.
- Ну тогда я моменталом! - И Родька пулей выскочил из обгорелого
барака.
2
Была весна, было солнце, и была черемуха. Много черемухи. По всему
зеленому мысу, по всей Сотюге кипели белые пахучие кусты. И была еще Зойка с
телятами. Телята - молоденькие, голубоглазые, на смешных шатучих ножонках -
со всех сторон облепили Зойку, и она, смеясь, легонько шлепала их по мокрым
розовым мордахам. Серебряное колечко сверкало на руке.
А что, если и ему попробовать наподобие теленка пристроиться? Не убьет
же, в конце концов.
Зойка не убила Родьку и даже не оттолкнула. У нее не дрогнуло сердце,
что парень на двенадцать лет моложе ее. А что ему дрожать, сердцу-то? У того
злыдня вербованного больно дрожало, когда он ее одну с ребенком оставил? А
солдат-грузин с черными усиками, которого она поила-кормила два года?
Пожалел ее, сдержал свои клятвы? Ну так и от нее пощады не ждите!
Родьке на сей раз неслыханно повезло. Он еще издали, подъезжая к
телячьему стану, увидел глухую Матрену, напарницу Зойки, на той стороне
Сотюги среди черно-белой россыпи телят, а это значило, что Зойка сейчас одна
в избе или около избы.
Все же, подъехав к избе, святой избе, как называли ее пекашинские
зубоскалы, потому что она была сложена из останков пекашинской церкви, и с
железным лязгом распахнув дверцу кабины, он по привычке, на всякий случай
крикнул:
- Эй, выходи, принимай груз!
В малюсеньком, с сенной затычкой окошке бледным пятном всплыло Володино
личико, а сама Зойка - ни-ни, ни привета ни ответа.
Родька поглубже натянул на лоб кепчонку, глянул за реку - где Матрена?
- зыркнул глазом туда-сюда и вперед, на амбразуру.
- Можно? Не помешаю?
С низкой закоптелой избенке с одним окошечком было сумрачно, но ему
сразу бросилась в глаза белая Зойкина нога - на койке у дальней стены
лежала, - и больше он уже ничего не видел.
- Зоечка, здравствуй.
- Слыхали. Еще чего?
- Еще... - У Родьки, сам знал, глупо разъехались губы. - Еще... я
приехал.
- Ох, какая радость! Сейчас запляшу.
Родька наконец, минуя скамеечку и длинный, на крестовинах стол,
сколоченный из нестроганных досок, добрался до Зойкиной кровати, сел на
край.
Зойка не пошевелилась.
Она лежала на спине, закинув за голову свои худые, тонкие руки, и серые
глаза ее спокойно и хмуро смотрели на него. В общем, все было так, как в
прошлый раз.
Управляющий Таборский как-то навеселе, когда они возвращались из
района, целую лекцию прочитал ему насчет обхождения с женщинами. "Главное, -
говорил Таборский, - глазами перебороть бабу. Переглядеть. Понимаешь? А все
остальное - как по маслу".
Но как переглядишь Зойку, ежели не то что в глаза - в лицо ей боязно
глянуть?
Он ткнулся ей под мышку головой - Зойка любила порыться в его мягкой
волнистой волосне. Сперва вроде бы так, нехотя: дерг-подерг, туда-сюда, а
потом все глубже, глубже пальцами - и вот уж вцепилась намертво...
- Не лезь, не лезь! Ничего не будет. Тяжелая рука у Зойки, хоть и
костлявая. Вроде бы только отмахнулась, а у него слезы из глаз.
Родька нащупал в кармане эту круглую скользкую штуковину, покатал в
запотевших пальцах... Эх, была не была! Трусы в карты не играют.
- Зоечка, дай-ко мне сюда твой пальчик.
- Ну еще! Опять ты со своими телячьими нежностями. Может, еще сиси
дать?
Он разжал кулак.
Золотой блеск ослепил Зойку, она смешно, как малый ребенок, захлопала
донельзя изумленными глазами.
- Золотое? Настоящее?
Ей давно хотелось иметь золотое кольцо, в моде нынче они, и в последний
раз она прямо сказала: без кольца больше не заявляйся. Она даже подсказала,
где достать его. В городе. Туда ездят все новобрачные.
Догадался-таки.
Зойка сняла с худого длинного пальца свое старое истаявшее, как
льдинка, серебряное колечко, надела на него золотое - в самый раз - и эдак
красиво, как артистка, откинула в сторону окольцованную руку.
- Володя, иди на улицу. Поиграй.
- Мама, я не хочу.
- Я кому сказала?
Мальчик слез со скамейки, с которой, стоя, смотрел в окошко. Он был
такой худенький, такой крошечный - в Пекашине все звали его карманным
Володей, - что некоторое время в избе был слышен только шелест босых
ножонок, ступавших по полу, а самого его из-за стола не было видно. Потом
вдруг неожиданно, как свеча, вспыхнула светлая головенка в сутемени над
порогом.
Он не сказал ни слова. Но перед тем как проскрипеть старой дверью,
обернулся, до самых пяток прожег Родьку своими черными сверкающими