нам приходить к доенке - сразу бы эту бледность скинуло.
Самовар вскипел быстро (все быстро делается, когда Григорий в доме), и
Михаил сам принялся накрывать на стол.
К самому чаю вернулись с реки Вера с Анкой. Крик от радости на весь
дом: "Дядя Гриша пришел!" - затем почти вслед за ними пожаловала Лариса. Эта
всем обличьем, всеми повадками была в Клевакиных, а вот нюх на обед, на чай
- от ихнего Федора. Тот, бывало, где бы ни шатался, ни проказил, а к жратве
как из пушки. Но Лариса при виде дяди неподдельно, по-хорошему улыбнулась, и
это сразу примирило Михаила с дочерью.
Самую неслыханную доброту, однако, выказала Раиса - "бомбу" на стол
выставила.
- Берегла к бане, да ладно, ноне жарынь такая - кажный день баня.
Григорию Михаил налил только для приличия - в рот не берет, но, чего
никогда не случалось, - Раиса попросила для нее плеснуть. И тут Михаил
ничего не мог поделать с собой - отмяк сразу. Что ты будешь делать с ней, с
дурой... Такой уж характер. Сама не рада, а сказать прямо: виновата - ни за
что. Как угодно будет перед тобой оправдываться - ползком, на коленях,
делом, но только язык не повернуть в твою сторону. По крайности на первых
порах.
Чтобы пристать к мужнину берегу, стать на его якорь, начала загребать
чуть ли не от Водян.
- Вы думаете, нет чего своей башкой? Картошка-то, не видите, вся
сгорела. - Это слово к дочерям.
- Чего о ней думать? - фыркнула Лариса. - Не у нас одних сгорела - у
всех.
- У всех! Все-то, может, помирать собираются, и ты вслед за има?
Сколько вам отец говорил: поливать надо.
Ого! - ухмыльнулся про себя Михаил.
- Сегодня чтобы у меня тридцать ведер было наношено! - И вдруг на свою
любимицу, на Ларису, которая в это время носом передернула: - Тебе, тебе
говорю! Кой черт носырей-то задергала. Не кивай, не кивай на Веру-то,
Вера-то целый день на жаре как проклятая работала, а ты ведь со своей лежкой
забыла, что и за работа такая. Раз, говоришь, у тебя давленье, дак
давленье-то не скоком в клубе лечат, а работой. В старину-то люди до упаду
робили, ни про како давленье не слыхали.
- В старину-то давленье-то не мерили! - весело рассмеялась Вера. - И
аппаратов таких не было. Досталось и Вере:
- А ты ротище-то попридержи. Не ворота у тебя, не телега едет. У отца
рука болит, сколько в бане не мылся, а они, кобылы, и не подумают.
- Подумаем, подумаем! - опять с той же прытью отозвалась Вера. - Везде
воды наносим. Только нервные клетки береги, Федоровна!
- А ты брось мне эту привычку! - Раиса не закричала, вся просто
затряслась, надо же на ком-то сорвать злость. - Завела: Федоровна,
Федоровна! Мати я тебе, а не Федоровна.
- Ну уж и пошутить нельзя.
- Нельзя! Все с шуток начинается, да слезами кончается.
- Хорошо, мам! Твое ценное указание будет выполнено. И со своей стороны
берем дополнительное обязательство: вместо тридцати ведер принесем сорок.
Михаил примиряюще махнул рукой:
- Ладно, завтра насчет воды. Сегодня, говорят, кино интересное.
- Вот, вот! - запричитала Раиса. - Завсегда у Нас так: мати что ни
скажет, все не так, се неладно. Да разве будет у нас что хорошо в дому...
- Папа, папа! - Вера всплеснула руками. - А дядя-то Гриша...
Все глянули на угол стола, туда, где недавно сидел Григорий. И все
увидели: нет Григория. Всегда вот так: войдет неслышно и уйдет неслышно.
А может, так и надо? - подумал Михаил. Чего ему с нами делать? Склеил,
слепил ихний семейный горшок, давший трещину, вспрыснул всех живой водой - и
живите на здоровье.
Непонятный человек, хоть и брат родной! С одной стороны, как малый
ребенок, как дурачок блаженный, а с другой, как подумаешь хорошенько, -
умнее его на свете нет.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Выдохлась наконец дневная жара - полегче стало дышать.
На Раису напал трудовой зуд - это всегда случается после очередной
домашней перебранки, - начала все перетряхивать, все перелопачивать: мыть
полы, заново переставлять мебель, подметать заулок. А ему что делать?
Для видимости потолкался по дому, туда-сюда заглянул, обошел усадьбу,
прошелся с дочерьми до колодца и кончил тем, что отпустил их в клуб, а затем
и сам пошел.
Кино уже началось - Михаил еще на крыльце услыхал рев и грохот,
доносившийся из зрительного зала, - не иначе как военную картину показывали.
Он постоял-постоял в пустом фойе и пошел в читальню, в которой еще
недавно хозяйничали ребятишки и молодежь. Журналы и газеты вразброс по всему
столу, на полу опрокинутые стулья, рваная бумага, песок и, конечно, настежь
двери: всем скопом, всем стадом кинулись на выход, когда раздался звонок.
Михаил плотно прикрыл двери, поднял с полу стулья, навел кое-какой
порядок на столе и только после этого подошел к списку погибших на войне.
Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не
вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые
приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, - кто от работы, кто от
голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не
заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради
победы отдали свои жизни?
Тоня-библиотекарша (это она рисовала список) поначалу размахнулась
круто - за версту видать первые фамилии. А потом увидела - бумаги не хватит,
и начала мельчить-лепить так, что последние фамилии без очков и не
прочитать.
Ивану Пряслину в этом списке тоже не очень повезло (Тоня еще на букве
"н" включила тормоза), но Михаил уже привык - сразу уперся глазом в
отцовскую фамилию.
Где-то он читал или в кино видел: тридцатилетний сын в трудную минуту
смотрит на карточку молодого безусого паренька, каким был его отец, убитый
на войне, и просит у него совета.
Помнится, это до слез прошибло его тогда, и с той поры не было случая,
чтобы он, подойдя к этой пекашинской святыне, не подумал бы, что и он уже
чуть ли не в полтора раза старше своего отца. А все равно, глядя на родное
имя, выведенное от руки черными, уже полинялыми чернилами, он чувствовал
себя всегда маленьким недоростком, тем лопоухим пацаном, каким он провожал
отца на войну...
2
После разговора с отцом у Михаила всегда легчало на душе. Он выходил из
читальни как бы весь, с ног до головы, омытый родниковой водой.
Сегодня этого привычного ощущения не было. Почему? Неужели все дело в
Коте-сопле, подслеповатом племяннике Сусы-балалайки, который под парами
незванно-непрошенно вкатился в читальню? Михаил, конечно, тотчас выставил
его вон - не смей, мразь эдакая, с пьяным рылом к святыне! - но настроиться
на прежний лад уже не смог.
А может, подумал он, шагая по темной деревне и вглядываясь в освещенные
окна, из-за осени все это? Из-за того, что осень опять подошла к Пекашину?
Сколько лет уже как кончилась война, сколько лет прошло с той поры, как
отменили налоги и займы, а его все еще и доселе с наступлением августовской
темноты будто в ознобе начинает трясти. Потому что именно в это самое время
начиналась, бывало, главная расплата с налогами и займами.
Михаил прошел мимо своего дома - хотелось хоть немного успокоиться - и
вдруг, когда стал подходить к старому дому, понял, отчего у него муторно и
погано на душе. Оттого, что не в ладах, не в согласии со своими. С Петром, с
братом родным, за все лето ни разу по-хорошему не поговорил. Парень
старается, старый дом, сказывают, перетряс до основанья, а он даже не
соизволил при дневнем свете на его дела посмотреть. Да и с сестрой что-то
надо делать. Ну дура набитая, ну наломала дров и с домом и с этими детками -
да ведь сестра же! Какая жизнь вместе прожита!
Эх, воскликнул про себя Михаил, загораясь, вот вломлюсь сейчас
нежданно-негаданно и прямо с порога: ну вот что, ребята, посмешили людей - и
хватит! А теперь давай докладывай старшему брату что и как.
Он сделал полный вдох, как перед прыжком в воду, решительно оттолкнулся
от угла старого дома, откуда смотрел на знакомые занавески с кудрявыми
цветочками в домишке покойной Семеновны, налитые ярким электрическим светом
изнутри, и снова прилип к углу, потому что как раз в эту минуту из дома
Семеновны, громко разговаривая и посмеиваясь, вышли люди.
- Ну, спасибо, спасибо, Лизавета! Опять, слава богу, отвели душу.
- Бесстыдница, убежала-ускакала от нас - мы хоть помирай без тебя.
- Дак ведь не за границу ускакала, - ответил Лизин голос, - а вы не без
ног. Версту-то, думаю, всяко одолеть можете.
- Можем, можем, Лизавета! Теперь-то живем. Трудно первый раз тропу
проторить, а по натоптанной-то дороге и слепая кобыла ходит.
Понятно, понятно, сказал себе Михаил, старушонки из нижнего конца.
Видите ли, осиротели было, бедные, - негде языком почесать стало, когда та
из дому своего удрала. А теперь возликовали - можно и у Семеновны горло
драть.
А сестрица-то, сестрица-то какова! - продолжал заводить себя Михаил. Он
расчувствовался-расслюнявился, чуть ли не с повинной хотел заявиться. А она:
ха-ха-ха, заходите в любое время, а про дом-горемыку и думы нет.
Закипая злостью, Михаил круто сплюнул и пошагал домой.
3
Дома все сияло и сверкало, как в праздник: и крашеный намытый пол, и
начищенный никелированный самовар, который в ожидании хозяина словно паровоз
бурлил на столе, и дорогая полированная мебель, отделанная медью. И блестела
и сверкала Раиса. За сорок лет бабе перевалило, на иную в ее годы и
взглянуть тошно, а этой никакие годы нипочем. Как молодая девка.
Михаил сам молодел в такие вечера. Он гордился своим новым,
по-городскому обставленным домом, всеми этими красивыми вещами, которые
окружали его, и, чего лукавить, гордился своей красивой румянощекой женой.
В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он
как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом.