когда вошел в клуб, главные ораторы уже выговорились, пионерия свой
голосишко пробовала.
Шумилов, новый председатель сельсовета, не успел он перевалить за
порог, замахал рукой: сюда. А когда он, горбясь, приседая на носки, подгреб
к изголовью - там табунилось все приезжее начальство да местная знать, -
сказал:
- Становись в почетный караул.
Суса-балалайка - она по старой памяти повязки красные с черной каймой
крепила - пришла в ужас: как? в таком виде - в кирзовых, перепачканных
землей сапожищах, в мятом-перемятом пиджачонке (не в параде же рыть
могилу!)-и в почетный караул?
Но Михаил встал. Встал в голову, неподалеку от стула, который был
специально поставлен для Евдокии. Но Евдокия отказалась сесть. Она будто бы
сказала:
- Всю жизнь перед ним стояла, дак неуж у гроба буду сидеть? В последний
прощальный час...
Вот тут Михаил впервые за последние два дня разглядел более или менее
Калину Ивановича. Усох, нос выпер во все лицо, на верхней губе царапина
(Петра подвела рука - он брил покойника), щеки и рот провалились (забыли
вставить зубы, пока еще не закоченел совсем)... И Михаил, скошенным глазом
водя по лицу старика (сам-то он стоял как вкопанный), подумал: да неужели
это тот самый человек, который когда-то один монастырь с мятежниками взял?
Но со стороны Калина Иванович на своем красном помосте выглядел
внушительно, и тут надо благодарить Петра Житова. Он, Петр Житов, забраковал
первую домовину, которую начал было Михаил кроить у себя в сарае. Смерил
хмурым взглядом длину уже заготовленных, распиленных досок, перевернул одну,
другую и плюнул:
- Ты думаешь, кого хоронишь?
В общем, пошли на пилораму, выбрали из груды бревен толстенную
лиственницу (очень устойчива к сырости), распилили и такую гробницу
отгрохали - ахнешь!
Гроб попервости хотели везти на партизанское кладбище на грузовике,
тоже обитом красным сатином, - тут, наготове, у крыльца клуба стоял, - но
Михаил запротестовал:
- Да что вы, господи? Неужели такого человека да на руках не снесем?
И вот подняли красный гроб на плечи, взмыл в последний раз Калина
Иванович над толпой. И все было как положено, все на самом высоком уровне:
венки, музыка, воины. Только вот когда Суса опять по старой привычке команду
подала: "Ордена и медали вперед!" - вдруг обнаружилось, что ни орденов, ни
медалей у Калины Ивановича нет.
Вышла заминка, всем стало как-то неловко, не по себе.
Шумилов, новый председатель, спасибо, нашелся:
- Вынести знамена вперед.
Суса - она все законы, все правила знала - строго замахала руками:
- Нельзя ведь. Не положено.
- А я говорю, вынести знамена вперед! - Шумилов не прокричал, в трубу
протрубил. - Все! До единого! Какие есть в клубе и в деревне!
И молодежь наперебой бросилась исполнять его приказание. И лес красных
знамен взметнулся впереди гроба, по сторонам, и Калина Иванович так в этом
красном полыхании и поплыл на партизанское кладбище.
У могилы опять говорили речи. Но тут слушали уже вполуха - большое
начальство отговорило, а от таких орателей, как Суса, и так давно с души
воротит. А главное, все - и малые и большие - ждали, когда солдаты дадут
залп.
И вот когда стали гроб опускать в могилу, двадцать пять автоматов разом
разрядили.
Сверху, с сосен, зеленым дождем посыпалась хвоя, золотые гильзы
полетели в разные стороны, и тут не обошлось без конфуза: старушонки (эти
теперь везде первые - и на праздниках и на похоронах) подняли панику,
заорали: "У-у, убьет!" - а потом вместе с ребятишками кинулись загребать
гильзы.
Михаил (он опускал гроб на веревке в могилу) тоже накрыл одну гильзу
сапогом: решил взять на память.
Напоследок, уже когда могила была зарыта и вся завалена венками, запели
"Интернационал". Но запели как-то неумело, недружно, а когда над головой
вдруг вынырнуло солнце, тогда и вовсе умолкли.
Да, три дня не было солнца, три дня все вокруг было затянуто
непроглядным осенним обложником, а тут вышло - встало в караул.
2
На поминки из-за Евдокииной тесени позвали только начальство (и то не
все, а приезжее) да тех, кто делал гроб да копал могилу (этих не позвать -
скандал), а все прочее народонаселение, пожелавшее почтить память Калины
Ивановича на общественных началах, то есть в складчину, собралось у Петра
Житова: у того просторно, кухня да передняя - как зал, на всех места хватит.
Начальство попервости чувствовало себя неловко. Никак не ожидали, что в
такой скудости жил покойник, которого только что возносили до небес. Да и
хозяйка на всех тоску черную наводила.
Евдокия за эти три дня стала старухой - вот что значит из человека
вынуть душу. А из нее вынули. Кляла, ругала всю жизнь мужа, а что без него?
День без солнца, ночь без луны.
В общем, если бы не Раиса да не ее обходительность - хоть беги из
Дунаевского дома. Потому что Евдокия как села к печи у рукомойника, так и
сидела. Ничего не видела, ничего не слышала. Только время от времени
вздрагивала всем телом да коротко вскрикивала: ой!
А Раиса (она подавала на стол) одному ласковое словцо сказала, другому
(умеет, когда захочет) - смотришь, и поуютнее на душе стало (все люди), а
потом, когда стопки две пропустили и вообще пришли в норму, кое-кто даже
глазом за Раису цепляться стал. В черном, как положено, вся в черном, да
разве бабью красу тряпкой укроешь?
Михаил - они с Филей-петухом, да с Ваней-трактористом, да с
Ванечкой-механизатором (так называли Ивана Рогалева да Ивана Яковлева меж
собой) сидели на озадках, почти у самых дверей - все ждал, когда начнутся
разговоры. Большие мужики собрались, а поминки настраивают, - даже у ихнего
брата, работяг, иной раз бывает, костры загораются, - но нет, ничего
особенного не услышал. Не раскачались еще? Время не подошло?
А его товарищам и дела до всего этого не было. Начальство само по себе,
по своим свычаям-обычаям поминает, а мы по своим. Опрокинули один стакан,
опрокинули другой, и пошла беседа: какой в этом году будет осенний полаз у
семги, удастся ли освежиться, удастся ли хоть раз пошарить в Пахиных
владениях.
Михаил не пил. Он только пригубил, когда сказали: да будет покойному
земля пухом. Не мог пить. Не такие сегодня поминки, когда вино само рот
ищет. Все ему не по себе было. И то, что на поминках все люди, которых он ни
разу у живого Калины Ивановича не видел, и то, что у Петра Житова за дорогой
уже запели (черт знает что за порядки пошли - на похоронах петь!), и то, что
Таборский опять выпередился.
В клубе да на кладбище на глаза не лез - сгинул, сквозь землю
провалился. Не у дел. Калина Иванович не жаловал, а Евдокия, та и вовсе
терпеть не могла, просто отворачивалась, просто крестилась, когда мимо
проходил, - чего выставлять себя напоказ? А тут только кое-как у Дунаевых
угнездились (человек двадцать пять набилось в маленькую горенку) - он.
Евдокия, как ни была убита, глаза вытаращила. Да что - не простой день:
не дашь от ворот поворот. Вот так Таборский и попал за поминальный стол.
Сперва пристроился к ним, работягам, на самой Камчатке, у порога, а
потом пропел слово вовремя - сразу царские врата распахнулись. Потому что
начальство на сей раз попалось какое-то недотепистое, ни мычит, ни телится.
Сидят за столом, поглядывают вокруг да вздыхают: да, вот большевистский
стиль жизни, да, вот как покойник жил, - а где ихняя команда, кто возгласит:
почтим минутой молчания?
Вот Таборский и дал запев. "Вечная память рыцарю революции... Пущай
земля будет пухом... Сохраним и приумножим боевые традиции..."
Михаил тихонько встал из-за стола и потянул на выход - покурить,
прополоскать дымком легкие да хватить свежего воздуху: духотища в избе была,
хоть и окошки открыты. Ну и, конечно, отдохнуть от Та-борского - тот в раж
вошел, опять за речь принялся, опять равнение на него.
У Петра Житова уже совсем с ума посходили - орали "Катюшу".
Михаил сел на скамейку под стеной двора за утлым крылечком, где они
столько с Калиной Ивановичем сиживали, закурил. И не успел и пяток раз
затянуться - Таборский.
Хохотнул, кивнул на скамейку:
- Давай посидим рядком да поговорим ладком. Раскурим напоследок трубку
мира.
Пришлось подвинуться. А что? Куда денешься. Не побежишь же!
- Дан что, Пряслин, спихнул, говоришь, Табор-ского - и сразу повышение?
- Какое повышение?
- Ну как же! Маршал лошадиных сил всего Пе-кашина. - Таборский не
захохотал. Подковыр при серьезной роже больше жалит.
Но и Михаил, в свою очередь, не вскипел, не взвился. Будет, попереживал
из-за этой конюшни - не хочешь ли вот так, Антон Васильевич: плевок на
твоего лошадиного маршала с высокой колокольни, ни слова в ответ? В общем,
сделал Выдержку и только затем, да и то эдак спокойно, с усмешкой:
- Насчет того, что тебя Пряслин спихнул, это слишком большая честь для
Пряслина. Не заслужил. Жизнь тебя спихнула, а не Пряслин.
- Пой, соловушка, пой! А у жизни-то чьи руки? Не твои?
- Виктора Нетесова недооцениваешь.
- Хо, Виктора Нетесова! А Виктора-то Нетесова кто завел? Все знаем,
Пряслин. Разведка работает неплохо. Знаем даже, что ты комиссии пел.
- А я и не скрываю. То же самое и тебе в глаза говорил.
Таборский докурил "беломорину", закурил вторую: все-таки ходили
нервишки.
- А жалко, черт возьми, что мы с тобой не сжились. Веселее, когда
дерево упрямое гнешь.
- Не жалей.
- Это почему же?
Михаил рывком вскинул голову, врубил:
- А потому что мы с тобой не то что в одном совхозе - на одной земле не
уживемся.
- Да? - Таборский только раз, и то чуть заметно, ворохнул глазами, а
потом опять все нипочем. - Рано хоронишь Таборского. Только что начальником
стройколонны назначен. Всем строительством в районе заправлять - неплохо,