глазенками.
3
Машина летела как шальная. В ручьях и на поворотах гром раскатывался в
башке - железная все-таки крыша над головой! - кустарник зеленым прутьем
хлестал в открытые окна с обеих сторон, а он все жал и жал на газ. И так до
тех пор, пока за мысом не полыхнула серебряная гладь Михейкина плеса.
Вот тут он затормозил, вылез из кабины и все, все до последней нитки
сбросил с себя. Даже плавки красные с фасонистым якорьком и кармашком с
"молнией" сбросил. А потом он долго, до полного изнеможения утюжил и молотил
воду. Руками, ногами, головой. Терся и брюхом и спиной об илистый песок под
развесистой ивой...
От Михейкина плеса дорога покатилась широким открытым наволоком.
Травяной ветерок продувал открытую кабину, холодил мокрую голову, и
мало-помалу, как дурной сон, начало рассеиваться все то, что недавно было в
полутемной избе с низким закоптелым потолком.
А вскоре, когда впереди, лениво переваливаясь, дорогу перебежала
большая бурая лосиха с маленьким теленком, у которого задорно блеснуло на
солнце желтое копытце, к нему и вовсе вернулось хорошее настроение, и он,
снова улыбаясь, игриво переглядываясь со смазливенькими артисточками - вся
кабина была заклеена ими, - запел свою любимую "Хотят ли русские войны...".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
У старого пряслинского дома запахло смолистой щепой, белая стружка
разлетелась по всему заулку.
Петр пропадал на стройке с раннего утра до поздней ночи. Но вот что
значит работка по душе! Повеселел. А раз повеселел Петр, то и Григорий ожил.
И тоже нашел себе занятие. Лиза все переживала - куда девать ребятишек,
когда начнет снова работать на коровнике, а и зря: Григорий стал за няньку.
Просто талант открылся у человека на детей. Миша у нее, у родной матери,
сколько недель кис да чах, а дядя живо на ноги поставил.
В общем, тучи да темень вокруг Лизы мало-помалу стало разносить, и она
теперь уже по-иному, без прежнего отчаянья взглянула и на свою размолвку с
Михаилом и Татьяной.
Но разве для нее солнце?
Не успела обжиться на скотном, заново приладиться к буренкам -
Таборский. Навалился, как медведь: бери телятник за болотом.
А телятник за болотом это что? Прощай семья, прощай дом! Телята все
молодняк (постарше с весны на откорме на Сотюге), каждого чуть ли не с руки
поить надо, с каждым за няньку быть. А корма? А вода? А уборка навоза?
Проклянешь все на свете! Это ведь только на бумаге все гладко, все
расписано, а на деле-то везде надо свой горб подставлять.
- Нет, нет, - наотрез отрезала она управляющему, - иди и больше не
приходи! Мне со своими-то телятами дай бог управиться, - она кивнула на
двойнят, ползающих по полу, - а ты еще такую обузу навязывать!
- Ну тогда хоть на недельку, - стал упрашивать Таборский. - Покамест
Тонька с Северодвинска не приедет.
(Да, вот какие пошли ноне работницы! Скотину бросила, а сама в город в
загул - на свадьбу к подружке!)
- Не улещай, не улещай! - еще пуще разошлась Лиза. - На недельку! Одна
я, что ли, в Пекашине, как банный лист пристал? - И тут она до того
распалилась, что просто вытолкала управляющего из дому. А чего церемониться?
Ей самой, правда, зла большого не сделал, да зато брату на каждом шагу палки
в колеса ставит.
Не помогло.
На другой день утром - она как раз только что с коровника пришла да
печь затопляла - снова на порог:
- Пряслина, выйдем на крыльцо.
- Зачем? Чего я не видала на крыльце-то? Но вышла. Как не выйдешь,
когда власть к тебе пришла!
- А теперь слушай, - сказал Таборский и кивнул на задворки.
А чего слушать-то? Телята ором орут - за версту слышно.
- Второй день не поены и не кормлены...
- Да мне-то что...
- Я все сказал. Есть совесть - напоишь, а нету - пущай подыхают.
До двенадцати часов дня не выходила Лиза из дому.
А в двенадцать вышла - рев за болотом пуще прежнего - и, что делать,
пошла к телятам.
2
Телят она спасла.
Пять часов с Петром, с братом, таскала воду ведрами. По жаре. От
колодца, который чуть ли не за версту от телятника. А что же было делать?
Машины, как назло, все в разъезде, начальства никакого на месте нету - не
смотреть же, как телята подыхают на твоих глазах?
Зато уж вечером, когда она добралась до управляющего, взяла его в
работу. Разговаривала - стены конторские тряслись. Водовоза постоянного -
раз. Для травы специальную машину - два. И чтобы завтра же был загон возле
телятника, а то ведь это ужас - телята все лето взаперти. Как в душегубке
задыхаются.
И загон назавтра сделали - долго ли вкопать готовые, отлитые из цемента
колья да натянуть в три ряда проволоку? И был праздник у телят: первый раз в
своей жизни вышли на волю, первый раз на своем веку - увидели солнышко. И
Лиза глядела-глядела на разыгравшихся от радости телят да вдруг и
расплакалась:
- Ох, ребята, ребята... (Все тут были, все притащились в этот вечер на
телятник: Петр, Григорий, Анка с малышами.) Мы вот с вами о телятах
хлопочем, скотину из заключения вывели, а где Федор-то наш? Где он-то
теперь, бедный?
Григорий - близко, как у нее, слезы - завсхлипывал, а Петр закаменел,
слова не нашлось для брата. И она не осуждала его.
Хуже врага, хуже всякой чумы был для ихней семьи Федор. Они, Пряслины,
все от мала до велика голодали, последней крохой делились друг с другом, а
этот никого и ничего не хотел знать, из горла кусок рвал.
Но пока был дома Михаил, кое-как еще можно было жить. А взяли Михаила в
армию - и хоть караул кричи, каждый день жалобы: там у ребятишек хлеб отнял,
там у старухи деньги выкрал, там амбар обчистил... А потом надоело, видно,
по мелочам промышлять - в склад у реки залез. И тут даже у нее, у Лизы,
лопнуло терпенье: судите, хоть в кандалы закуйте дьявола, раз человеком не
хочет быть.
С этого времени Федор и пошел по тюрьмам да колониям. И напрасно братья
и сестры пытались образумить его: на письма не отвечал, на свидания, когда
приезжали к нему, не выходил.
И в конце концов Михаил сказал: хватит больше кланяться! Будем считать,
что не было у нас брата. В дурном сне приснился...
3
На другой день за завтраком Лиза опять завела разговор о Федоре - она
всю ночь не спала, всю ночь продумала о его злосчастной судьбе:
- Петя, а я ведь насчет Федора писала...
- Чего писала?
- Письмо. Самому главному начальству в Москву. Как-то ночью о Первом
мае приснился мне сон - ужасти что за сон. Стою это я у Дуниной ямы, а в
яме-то кто? Наш Федор. Ребенок. Барахтается, из последних сил выбивается, к
берегу хочет попасть. И вот что, ты думаешь, я делаю? - Лиза тяжело перевела
дух. - Отталкиваю, не даю ему на берег выдти. Ей-богу! Я проснулась -
уревелась. Думаю, да что я за зверь такой - брата родного топлю? Вот тогда я
и накатала письмо. Все описала - где чернилом, где слезой. Как в войну жили,
как голодали, как робили... Говорю, помогите человеку встать на ноги. Хоть
не ради его самого, дак ради отца, убитого на войне, ради мамы-покойницы,
которая ведь высохла по нему, глаза проплакала... А потом как-то
разговорилась с Анфисой Петровной: не так, говорит, ноне делают. Надоть,
говорит, бумагу писать, а не письмо. Надоть, говорит, через прокурора, по
всем чтобы законам было...
Петр старательно дожевал кашу, совсем как в детстве облизал ложку,
встал. И не велик, не тяжел был человек, разве сравнишь с Михаилом, а
заходил по избе - половицы в дрожь.
- Давай, сестра, договоримся раз и навсегда: чтобы об этом бандите
больше ни слова.
- Да пошто ты так-то, Петя? Кому бандит, а нам брат.
- Брат? А ты забыла, сколько мы беды с этим братом хлебнули? Корову
из-за него продали, Васю без молока оставили... А как Михаил к нему ездил -
забыла? Из армии, из Заполярья попадал, а он, скотина, даже не вышел к
нему... Силой вытащить не могли...
- Да я ведь, Петя, не защищаю его. Я и сама так раньше думала. А тут
как Михаил Иванович загородил мне дорогу к своему дому да Татьяна Ивановна
отвернулась от меня... Время-то, время-то какое, Петя, было! Война, голод,
отца убили... Да кабы другое время было, может, и он другой был.
- Но мы-то не стали бандитами!
- Не знаю, не знаю, Петя. - Лиза смахнула слезу, посмотрела в окошко на
детей, игравших у крыльца с дядей, и с мольбой протянула руки. - Петя, бога
ради... Ради отца нашего... ради нашей мамы-покойницы... Напиши письмо
Татьяне. Пущай она похлопочет за Федора...
- Нет-нет! - закричал Петр и даже ногой топнул. - Пальцем не пошевелю!
Лучше и не проси.
А после полудня, когда пришел со своей стройки, первым делом бросил на
стол сложенную вчетверо бумагу.
Лиза с загоревшимися глазами схватила бумагу, развернула - и, как она и
догадалась сразу, то было письмо Татьяне насчет Федора.
4
Кажется, никогда в жизни она еще не бегала так быстро, так не спешила.
У клуба на Феколу наскочила - даже не оглянулась. А когда влетела на почту
да увидела - почтарихи сургучную печать на брезентовый мешок ставят, просто
стоном застонала:
- Девки, девки, отправьте мое письмо! Я загадала: ежели сегодня уйдет,
судьба повернется лицом и к моему брату.
И упросила, умолила соплюх - открыли мешок.
Повеселевшая, сразу воспрянувшая духом, Лиза вышла на улицу.
Народу возле почты еще прибавилось.
Тут, возле почты, каждый день праздник. Каждый день кого-нибудь
встречают да провожают - семьями, компаньями, даже родами.
И первыми на этом празднике были, конечно, старухи. Запрудили
танцевальную площадку, задавили бревна на лужку, в затишке развалились. Этим
все едино, что свадьба, что похороны - лишь бы время убить, лишь бы языком
почесать.
Лизе позарез, сломя голову надо было бежать на телятник, а она стояла -
приросли ноги к земле. Стояла и вся в какой-то непонятной тревоге и ожидании