Недоумение пробежало по добродушному лицу Петрухи, но тотчас же уступило место обычной наивной веселости.
-- Ну, барин, пойдем к хутору, что ли? Ведь ты небось у нас ночуешь-то? Где же тебе оприч!
А меня сильно заинтересовал Полоумный. "Что он? кто он?" -- копошилось в голове: если он от любви такой-то стал, то это ведь не частое явление в крестьянском мире, где любовь по большей части оканчивается свадьбой, а после нее становится уж привычкой... Я решил познакомиться с Полоумным.
-- Нет, Петруха, я, видно, полежу еще тут. Идти не хочется. Тогда нА ночь приду...
-- Ну, приходи на ночевку, я тебе на сеннике постель сготовлю.
-- Спасибо.
Петруха стал готовиться в отъезд. Поймал стреноженную лошадь, распутал ее, взнуздал, второчил кафтан. Егор подъезжал к табуну. Лошадка его бойко и скоро шла красивым, развалистым шагом. Я с любопытством стал вглядываться в Полоумного. Яркие лучи заходящего солнца падали ему на лицо, и оно казалось словно из бронзы вылитым. Строго очерченный профиль характеризовал это лицо. Тонкие, сжатые губы опушались черноватыми усиками; из-под широких сдвинутых бровей блестели большие, не то грустные, не то злые глаза. Печать какой-то суровой, сдержанной тоски лежала на всем этом загорелом, желтом лице, с резкими, некрасивыми на пер-{552}вый взгляд, чертами. Чуялась согнутая, подавленная сила в этом "полоумном"...
-- Что-й-то ты долго, Егор? уж я ждал, ждал...-- упрекнул Петруха.
Егор промычал что-то в ответ, слез с лошади и начал ее треножить. Петруха, тонко усмехнувшись, кивнул мне на него и, мешковато садясь на своего поджарого гнедого коня, спросил:
-- Ну что ж, придешь ночевать-то на хутор?
-- Приду, приду...
Петруха поехал к хутору.
-- Ты что ж не пошел на хутор-то? -- угрюмо обратился ко мне Егор.
-- Да уморился больно -- отдохнуть хочется.
-- Далеча ходил-то?
-- С ружьем ходил, да исходил порядком: пошел-то от самой Сухопутки, даже до Титовых двориков доходил, а вот оттуда вплоть до вашей степи...
-- Ты сам-то чей?
Я сказал.
-- Что же это ты: исходил много, а дичины с тобой нету? -- усмехаясь, спросил Егор.
-- Не из дичины хожу, -- сказал я, -- скучно станет на хуторе, а денек выдастся хороший, вот и пойду бродить... А славные у вас тут места! -- добавил я, бросив взгляд на окрестность.
-- А ты был вон на Крутом кургане? -- оживленно сказал Егор и, приподнявшись, указал на высокий курган.
-- Нет, туда не доходил.
-- Ты вот сходи-ко туда... С него страсть как видно!.. Тут тебе Битюк разливается... У самых берегов да на островах леса зеленеют, а промеж лесов, села раскинулись: Тамлык, Паршиково, Ровенское, Подлесное, Яблонец... А там Красноярье на круче... Приволье! куда ни глянешь, все колокольни белеются да кресты жаром горят... В ясный денек аж рыбинская церковь видна, верст двадцать будет... Как все равно синим туманом заволокет ее, церковь-то, только кресты, словно огоньки, блистают на солнышке... Тут тебе у реки сёла да деревни приютились, словно от ворога схоронились, а пС верху, вдоль Битюка, бугры да курганы тянутся... В старину, {553} говорят, их богатыри понасыпали... За Битюком кусты танеевские чуть синеются: Дальний куст, Травин куст... хороши есть у нас места! -- добавил он после легкой задумчивости и тихонько вздохнул.
-- За Битюком тоже хорошие есть места, -- сказал я.
-- А ты бывал за Битюком? -- спросил меня Егор.
-- Был как-то.
-- Сакуриных знаешь?
-- Нет, там не был. Около был, у одного купца на хуторе.
-- Это у кого, не у Парменова ли? -- угрюмо спросил меня Егор.
-- У него, у Евграфа Парменыча...
-- Его теперь, старика-то, нету на хуторе, там сынок разделывает, Мишка! -- Злость послышалась в тоне Егора.
-- Слышал, -- сказал я, -- говорят, что малый пустой.
-- А собой-то он как раз на борова кормного похож... Двадцать шесть годов ему, говорят, а толщины-то что твой бык, ишь восемь пудов тянет... Рожа -- словно стол широкая да скуластая, глаза -- пьяные да шальные, бровей совсем нету... Пьян без просыпу с утра до ночи... -- Егор с негодованием плюнул. -- Этакого безобразия искать -- не скоро найдешь!
Он опять понурился. Тяжело было смотреть на его тоскливое, истомленное лицо, то вспыхивающее болезненным румянцем, то желтое, желтое... Две-три глубоких морщинки залегли на высоком лбу, придавая этому лицу какое-то старческое, заботливое выражение; жалкая, не то злая, не то унылая усмешка искривляла губы... Руки постоянно находились в движении: он то теребил ими войлок, на котором сидел, или полу кафтана, то рвал траву, далеко отбрасывая ее в сторону... Солнце закатилось. Горизонт на западе охватила румяная полоска. На потемневшем востоке, слабо мигая, вспыхнула звездочка. Вечерние тени обнимали степь. Курганы хмурыми силуэтами выделялись на розовой зорьке. В прохладном воздухе было тихо, тихо... Трава подернулась влагой, а там, где тени были гуще, где они лежали с самых полдён, -- около рощи, у стогов, -- начинала ложиться матовая роса. {554}
-- Я вот расскажу тебе про этого Мишку! -- внезапно, обернувшись ко мне, заговорил Егор. Заговорил он быстро, отрывисто, словно спеша. -- Есть там у нас на селе девка одна -- Гашкой звать... У ней отца нету, а, стало быть, братишка годков десяти, две сестренки махонькие, да мать с бабкой... Мы суседи с ними... Ну, с измалетства мы с этой Гашкой водились... Бывало, по лету в рощу с ней уйдем... В ту пору около села-то роща была, теперь ее и следов не осталось -- все купцам попродали... Зайдешь, бывало, в самое что ни на есть густое место -- чащу -- да сидишь там с нею... Девчонка-то она была шустрая, ничего не боялась... Чего, бывало, не делали! венки вьем, сказки друг дружке сказываем, песни играем... Знамо, ребячье дело!.. А в лесу по лету-то страсть как хорошо... Тут тебе, это, пташки поют всякие, кукушка кукует, горлинка турлычет, соловейко свищет-надрывается... Кругом не шелохнется, только листва вверху над головами словно река в половодье шумит... небышко синеется сквозь нее -- сквозь листву-то... И жутко иной раз, особливо под вечер, и весело... А то день-деньской в поле с ней... У ней братишко-то больной какой-то был, почти с печки не слезал, -- ее, иной раз, и нарядят скотину стеречь... А я-то, как себя запомню, все пастухом был... Ну, корма тогда были не нонешние, -- вольные корма... Сидишь себе, на скотину-то и не смотришь... Знамо, сытый скот всегда спокоен, вон погляди на них, -- Егор кивнул головою на табун, -- а нам воля... У нас в барском поле Волчий бугор есть, прозывается, -- посреди поля стоит, -- и как зайдешь на него, тоже страсть видно: церквей, церквей, это!.. Ну, мы обАпол полден всегда уж к Волчему стадо подгоняли -- водопой там близко есть, озеро... Скотина напьется, ляжет на тырло, а мы на бугор, и сидим там словно птицы вольные... Либо вокруг глядим... а вокруг все поля идут -- глазом не обоймешь, а там села, деревни, хутора... Битюк словно туман белеется -- он от бугра-то верст восемь... За Битюком леса синеются, а за лесами, в жаркий день, словно волны какие обеды 1 по степям бегут... А то ляжем навзничь да на небышко смотрим... А оно синее, синее... Иной раз облачки барашками бегут по нем, иной {555} раз словно паутина раскинется... А то глядишь, глядишь так-то, ничего тебе в небе нет -- как есть одна синева, а иной раз коршун покажется, словно с самого неба вынырнет... После успенья журавли потянутся, затурлыкают... гуси, утки отлетать начнут... эх, весело, бывало!
Он опустил голову на руки и задумался.
-- Ну, вот росли мы так-то с Гашкой... Известно, свыклись... Она еще девчонкой хороша была, недаром теперь первая на селе... Пошли у нас тогда худые времена... Перво-наперво волю дали, -- тут радости было немало, у кабатчика никак целую сороковку в те поры выпили... Землю нам тут нарезали, стали выселять с старых местов, а на новых-то нет тебе ни пруда, ни речки, -- уж колодцы вырыли... Тут с переселенья-то пошло все хуже да хуже... Земля год от году стала менее рожать... Зачали тут наши деревенские под работы браться по зиме, -- допрежь того николи не бывало, чтоб за полгода под работу наниматься... Тут господа стали проживаться помаленьку... Наш прогорел в прах... Проявились купцы посевщики... Стали у господ землю скупать да снимать, свои купецкие порядки заводить... Вот этот Парменов купил возле нас хутор у одного барнишки. Стали мы на него работать... Зачал он нам в долг верить, и товаром, а пуще того землею. Все втридорога... С той поры мы и прСцент узнали, какой такой он есть!.. Закабалил Парменов как есть всю деревню, куда супротив барского порядка тяжелее... Старики сказывают, что когда барские были, не в пример вольготней жилось, особливо коли барин хороший попадался, вот хоть бы к примеру Танеев покойник, Михал Павлыч: супротив его мужиков жителей в округе не было, а теперь плоше их, почитай, нету... А тут еще неурожаи пошли: то год мочливый, то сухменный, то совсем не родится, кто ее знает с чего, то градом выбьет... беда за бедой!.. Чугунки пошли -- извоз отбился... Совсем мы обнищали...
Он замолчал. Невеселые думы, по-видимому, роились в его голове. Голос становился все более и более протяжным и тоскливым.
Я не заговаривал, как-то совестно было бередить его горе... А над степью догорал хороший, тихий вечер... Быстро смеркалось. В темно-синей высоте одна за другой загорались звезды; зелеными, красными, синеватыми {556} огоньками светились они... Свежий вечерний воздух разливал какую-то здоровую, веселую бодрость по телу... Грудь высоко поднималась, вдыхая этот воздух, легкие энергично работали...
Каким-то нескладным диссонансом звучала в этом живительном воздухе несвязная речь Егора. Дико становилось...
А Егор опять начал свой рассказ. Опять потянулась его несвязная, тоскливая до истомы речь, -- опять послышался его слегка дрожащий, щемящий голос...
-- Ну, и стали мы тут землю сымать у Парменова, -- подать надо платить, да и самим-то с своего наделу впору с голоду помирать. А за землю купцу, известно, заработывали. За подожданье тоже платили -- прСцент этот... Так-то и стали у него все в долгу... Ну, когда старик-то хозяйничал, все ничего было: хоша и драл с нас за все про все, да озорства никакого не было, -- а вот как поступил на хутор Мишка, тут и пошло... Бабам да девкам проходу не стал давать, а чуть заартачатся аль судом погрозят, -- бывали такие-то, -- сейчас это долгом пугнет: "Разорю враз", говорит...