-- Да разве я что... О господи... да я хоть сейчас! -- восклицал Лазарь, все возвышая голос, и вдруг вскрикнув как бы поющим от какой-то внутренней боли голосом: -- К черту барыши, без барышей век промаемся! -- прежестоко ударил по столу кулаком.
Произошло замешательство. Но Устинья Спиридоновна сделала строгий выговор Лазарю, и Лазарь утих. Он, видимо, смирялся перед женою. Она как будто подавляла его. И когда все успокоилось, она снова начала:
-- Достатков у нас хватит: маленькая добычка, да большой бережь -- век проживем; а ты вот, Лазарь, чем об воде-то печалиться, послал бы малую толику отцу Кипру, он бы, отец-то Кипр, и роздал по бедняйшим. Не хвались серебром, хвались добром, говорит пословица. От честной наживы бог жертву любит, милый ты мой... злато-серебро сумой у нас не пахнет -- все накоплено вольным торгом да честным трудом... Не обмерено, не обвешено, с росту не награблено! -- Все последнее Устинья Спиридоновна произнесла, видимо, для нас, и произнесла с гордостью.
Обед кончился прямо умилительной сценой: подвыпивший Лазарь, воскликнув: "Правда твоя, баба моя сердечная, Устинья Спиридоновна!" -- распахнул поддевку и, выхватив из бокового кармана туго набитый бумажник, вынул оттуда две сторублевых. {280}
-- Пусть идут к отцу Кипру! -- сказал он, причем и глаза и лицо его изъявили какое-то беззаветное молодечество. -- Зови Мартишку, пусть везет к отцу Кипру... Мы за этим не постоим!
Явился Мартишка.
Лазарь подошел к самому лицу Мартишки и, шелестя перед его носом деньгами, сказал:
-- Вот видишь две сотельных? Гляди сюда: вот одна, вот другая... Теперича садись ты на буланого и катай к отцу Кипру. Духом скатай! Подашь ты отцу Кипру деньги и скажешь: Лазарь, мол, Парамоныч поклон тебе шлет, слышишь? Это первое дело. Второе дело, жертвует, мол, Лазарь Парамоныч от своего богачества на убогих две сотельных и чтоб не иначе, как через отца Кипра. Понял?.. Да ты гляди на меня, аль рожу-то тебе свело!.. Хе-хе-хе... У меня, голубь ты мой, дельце до тебя малое есть -- посчитаться бы нам надо с тобой, ну, да уж катай в Криворожье, ужо сочтемся...
Лазарь Парамоныч, с какой-то милой ехидностью, ткнул несколько смущенного Мартишку в живот и, передав ему деньги, проводил его.
Мы с Семеном Андреичем были поражены. Не знаю, заплакал ли я, но по лицу Гундрикова текли слезы. Он в каком-то немом восхищении хлопал глазами и прерывающимся шепотом произносил:
-- О, вот они, исконные начала... О, вот они, доблести святорусские... Вот где родник неумирающей самобытности... О, Русь святая! Какое сердце не дрожит... -- и при этом шелковым фуляром, изображающим карту Европы, отирал раскаленные щеки.
По уходе Мартишки он не вытерпел. Проглотив наскоро пук блинцов и опрокинув в рот свой чуть ли не десятую рюмку холодной вишневки, он тяжело приподнялся и, с усилием опираясь на стол, изъявил желание произнесть "здравицу". Мы, по примеру оратора, тоже выпили, а выпив, в почтительном молчании стали слушать.
-- ЧестнАя хранительница правды русской! -- несколько путающимся языком возгласил Гундриков, обращаясь к лицу Устиньи Спиридоновны, -- твоими устами вся исконная, вся самобытная Русь возглаголала!.. В твоем сердце широкое сердце земли русской сказалося!.. {281} (Устинья горько плакала, утираясь передником.) Сгинет с лица земли накрахмаленный немец; до срока исчезнет субтильный француз; прахом пропадет поганая туретчина; но ты, святая Русь, превечна пребудешь!.. Живо слово русское, ибо мы внимали ему здесь вот, во всей его силе и во всей красе его... Живо горячее русское сердце, ибо здесь же воочию совершилось перед нами то, что мы именуем деянием, присущим палящей любови большого брата русского к меньшому брату русскому... К тому меньшому брату, коего цвет и краса женщин русских (Семен Андреич торжественным жестом указал на рыдающую мельничиху) так красноречиво уподобила смердам...
В это время оратору точно кто дал шпоры. Внезапно воспрянув и внезапно же возвысив голос до степени крика, он, всецело обратясь к мельничихе, в благоговейном тоне акафиста возговорил:
-- О ты, подъявшая дух наш на высоту исторической задачи нашей!.. О ты, указавшая смысл и значение устоев наших!.. О ты, воплощенная правда земли русской!.. О, нашу самость и нашу здравость в духе единения совокупившая... О, проникновенно проникшая в недра духа русского... Ты... ты... ты...
Но тут Гундриков настоятельно уставил палец правой руки своей на согбенную фигуру Устиньи Спиридоновны и вдруг разразился рыданиями.
Эффект произошел неописуемый. Мы с Лазарем, не щадя животов наших, кричали "ура!" и, наполняя опустевшие рюмки душистой наливкой, воздвигали их... Воздвигая же, чокались и целовались и снова будили тишину, парившую окрест, заздравными кликами. Устинья Спиридоновна, неоднократно восклицая: "О, чтоб тебя, Андреич, -- уморил!", смеялась и плакала и обнималась с сияющим Гундриковым. Степаха, просунув в дверь голову свою, сияла не менее Гундрикова и по временам испускала смех, подобный ржанию.
Утомленный гамом и криком, я вышел на воздух. На дворе стояла тишина. В развесистых ветлах играл ветер, и они с важною задумчивостью лепетали листами своими. Водяная струйка с неустанным постоянством журчала по колесам и тихо звенела, ниспадая.
По возвращении моем в комнату я заметил, что взаимная приязнь собеседников еще более разгорелась. Мель-{282}ник и мельничиха сидели около Гундрикова. Мельничиха обнимала его, а мельник угощал наливкой. Гундриков усиливался сохранить свое достоинство и потому как-то уморительно морщил лоб свой и старался вызвать на лицо многозначительное выражение, но, вопреки усилиям этим, сладкая улыбка то и дело растягивала его губы, придавая лицу несколько дурковатый вид.
-- Знаем мы господ-то! -- подобострастно говорил Лазарь, смакуя наливку и приглашая к тому же Семена Андреича, -- знаем мы их достаточно... Вот Гуделкин, Ириней Маркыч -- он-те не то что подоброхотствовать -- он русского языка не понимает. Ей-богу!.. Мужик ему говорит, а он не понимает... И он ежели мужику заговорит -- мужик его не понимает. Так разве это возможно? С мужиком живи, так живи не как немец... Я вам, сударь, без лести буду говорить: настоящий вы человек!.. С мужиком ли, с купцом ли--вы все свои... Об вас ведь иных и речей нет, кроме как великатных...
Гундриков уподоблялся коту, которого щекочут за ушами.
-- Ну, нельзя того сказать... Это ты, Лазарь, может быть, и преувеличиваешь, -- для приличия возразил он.
-- Ветром море колышет, молвою народ, -- подхватила Устинья Спиридоновна, -- молва не по лесу ходит -- по людям... Нам что? Мы люди тебе приятные -- спроси у чужих, у сторонних...
-- Ну и что же? -- с самодовольной улыбкой поинтересовался Гундриков.
-- А и то же -- все одно скажут: свой человек, Семен Андреич, свой, расейский.
-- А я вот ономнясь мужичка встретил, -- произнес Лазарь. -- Ты чей? говорю. "Дурманинский". -- Кто у вас нАбольшим? спрашиваю. "Семен Андреич". Хорош человек? (Я-то как будто не знаю.) "Такой, говорит, человек -- душа; ежечасно бога, говорит, молим за ихнюю милость... Им живем, им дышим, говорит..."
-- Я что же -- я рад... Я все, что могу... Я русский народ люблю, -- охорашиваясь, сказал Гундриков и отпил немного наливки.
-- Да уж, мало у нас таких управителев, как ты, сударь! -- сказал Лазарь, в пылу чувств заменяя подобострастное вы не менее подобострастным ты: -- хозяйскому {283} добру печальник первый... Мне тоже вот Чумаков говорит ономнясь: "Голова, говорит, господин Гундриков; за этакой, говорит, головой не токмо Дурманиным, Шереметеву прожить можно".. Вон оно что!..
-- Что ж -- я по мере сил... Я совесть свою берегу... Я рад... -- окончательно разнежился Гундриков.
-- А уж и паны-то твои чудны, Андреич, -- с соболезнованием подхватила мельничиха, -- ты бьешься, ты ночей не спишь, ты об добре об ихнем печалишься, -- а они живут себе припевают, да об радетелях своих забывают... Ни от них ласки, ни от них угождения...
-- Ну, как же так -- я доволен... я рад... -- возразил несколько опешенный Семен Андреич.
-- Хе-хе-хе, -- в мягком тоне пустил Лазарь. -- Это уж, сударь, нечего бы толковать... баба-то она хоть и баба, а попала в самую центру. Не по твоим заслугам тебя ценят. Твоя заслуга -- прямо скажу, не рублевая заслуга, а тысячная.
Семен Андреич пожал плечами. По-видимому, ему и самому начинало казаться, что заслуги его в должной мере не оценены.
-- А я тебе на этот случай притчу, сударь, скажу, -- продолжал Лазарь, -- и не то что какую житейскую притчу, а прямо от писания -- божественная, значит...
Мы, разумеется, изъявили желание послушать притчу.
-- Жил, скажем мы, -- начал Лазарь, -- на свете хозяин -- в Рассее ли, ино ли где, не знаю, -- ну, и нанял, значит, эфтот хозяин управителя своему дому. Жестокосердый попался управитель! Ну, и по своему жестокосердию первым долгом поналег он на хозяйских должников. Прямо надо говорить -- должникам от него житья не стало. И проценты ему подавай и работу ему исправляй -- все. А чуть какой не исправен, сейчас это в яму его. Одним словом, аспид и василиск... Ну, и был, стало быть, у хозяина другой управитель. Тот как делал? Призовет тебе должника и спрашивает: "Что ты хозяину должен?" -- "Сто пудов масла", говорит. "Давай сюда расписку". Тот даст расписку, а управитель в ней и напишет: "Не сто пудов, а семьдесят должен человек этот". Так и с другим. Призвал одного, призвал другого -- всем долги поспустил. Ну, только много ли, мало ли времени прошло, посогнали управителей с местов. И доброго согнали, и сроптивого {284} согнали. Ну, и стал, скажем мы, сроптивый бедствовать -- и не то что как, а просто главы не знал где преклонить. А другой добрый-то, значит, не токмо сыт был -- капитал приобрел немалый, потому всякое ему угожденье от должников и всякое приятство воспоследовало. Вот она, притча какая!.. Так что сказано, сам господь доброго управителя-то одобрил -- добрый ты раб мне, говорит...