-- Стой! -- нашелся Мартын, -- коли ты мне не веришь, собачий сын, поедем вместе.
Семка запустил в раздумье руку в лохматую свою голову и остановился. "Ну ладно!" -- сказал он после некоторого молчания и полез на облучок. Я ему напомнил о шапке: тогда он снова задумался и в нерешительности посмотрел на отца. "Иди, леший, куда тебя понесет без шапки-то!" -- увещевал его тот. Наконец, при моем содействии, Семка слез и, подозрительно оглядываясь, удалился. Когда мы остались одни, Мартын покачал головою и сказал: "Делла! -- и после короткой паузы с живостью произнес: -- Ай уехать?" Но сам же и ответил себе: "Нет, не уедешь!.. Он кобель, Семка-то, чистый кобель!" {488}
Семка вернулся очень скоро и даже забыл подпоясаться.
Никогда я не забуду этой долгой дороги и этой шершавой лошаденки, кропотливо трусившей под тяжестью громадной телеги и трех здоровенных путешественников. Правда, мы часто останавливались на лужайках и выпрягали кормить ее. А во время жары простояли часа четыре. Тут же, во время этой стоянки, я сделал находку: в кармане жилета обрел двугривенный. Возчики мои моментально выпросили его и в ближайшем кабаке пропили. С тех пор во всю дорогу пошли у них нескончаемые пререкания. Семка относился к отцу с высокомерием и насмешливо. Мартын горячился.
-- Бездомовники! -- кричал Мартын, -- я, может, в твои года-то до кровавого пота работал!.. Я на двадцатом году водку-то узнал, как ее пьют... А вы и ум-то весь пропили!
-- Умники! -- возражал Семка, -- то-то вас и пороли, умников-то... За ум-то вас и драли!.. Солдаты вышли с ружьями, а они на ружья лезут... Умники!.. От ума-то и в Сибирь гоняли!..
-- От ума!.. А ты думал, не от ума... Мы за мир!.. -- кипятился Мартын.
-- За мир!.. Много тебя мир-то попомнил... ты как у целовальника жилетку-то оборвал, помиловал тебя мир-то?.. Мало тебя гладили-то?.. За ум-то за твой!
-- Мир-то велик! -- в некотором смущении оправдывался Мартын, -- мир накажет -- срама никакого нету... Дело было в драке, а жилетка -- она денег стоит... А вы вот пропойцы!.. Тебя небось каждую весну за подушное-то жарят...
-- Сказывай!.. Мы, как-никак, не воруем...
-- А я ворую?! А я ворую?!
-- Воруешь.
-- Брешешь! Прямо ты брешешь... ты, бесстыжие твои глаза, людей бы постыдился!
-- Нечего мне стыдиться.
-- Нечего, а?.. Вот и брешешь... Ты корову пропил... У тебя одна была тележонка, ты и ту о Покрове в орлянку проиграл!..
-- И проиграл, -- невозмутимо ответил Семка, -- а ты все-таки воруешь!.. {489}
-- Что я украл? что? говори, говори...
-- Кочан капусты украл!
-- Когда?! Когда?! -- в неописуемом волнении заголосил Мартын.
-- Когда? -- спросил Семка и пренебрежительно посмотрел на Мартына. -- Эх ты, воришка! -- сказал он.
-- Нет, я не воришка, а вот ты так вор. Кто в барском лесу березу-то срубил?
-- Попал! -- насмешливо произнес Семка, -- да я у барина, может, сто берез нарублю, так это разве воровство?.. Эх ты... А еще старик!.. Лес-то -- он божий!.. А вот кочан-то ты украл, -- Семка оборотился ко мне. -- Я иду этак около полден, -- сказал он, -- а он крадется промеж гряд... Я -- хвать, а у него кочан в подоле... Ну, я его пощипал маленько.
-- Брешет все! -- оправдывался Мартын и с озлоблением стегал лошаденку.
А ночь опять сходила на землю. Лошаденка усердно трусила по гладкой дороге. Кругом во все стороны расходилась степь. Там и сям виднелись копны; подымались стога высокими громадами; светились огоньки у косарей... Иногда добегала до нас песня и разносилась над степью протяжным стоном. Телега плавно колыхалась и трещала однообразным треском. Какое-то странное изнеможение одолевало меня. Я то закрывал глаза, то с усилием раскрывал их. Мне казалось, что мы плывем в каком-то бесконечном пространстве и синяя степь плывет вместе с нами. А на душе вставала тоска и насылала сны, долгие, тяжкие, скорбные...
В полночь мы приехали к Ерзаеву. {490}
XIX. КРОКОДИЛ
Я познакомился с Крокодилом в Батеевке.
Но вы не знаете Батеевки? О, это славная усадьба, и хозяева ее славные люди. Кроме того, они либералы. Сам Петр Петрович даже в некотором смысле пострадал за свои убеждения, и пострадал, по его словам, из-за любви к мужику.
Что же касается до Олимпиады Петровны, -- она не страдала за свои убеждения. Она только очень мило путала волосы Петра Петровича, когда он рассказывал о своем увлечении "теоретическим мужичком", и сладко восклицала: "О, мой романтик!" -- на что Петр Петрович меланхолически улыбался.
Но теперь он уже не был романтиком. Он, по его словам, "раскусил" мужика и, отчаявшись в его лучезарности, обратился в образцового сельского хозяина. Но, вместе с тем, он, как и подобает просвещенному человеку, не забывал "принципов". Каждый сельскохозяйственный поступок свой, каждое свое распоряжение о починке хомута на счет неисправного рабочего или об изловлении мужицкой коровы, пожирающей его траву, он с усердием притягивал к возвышенным принципам. Так кучер притягивает друг к другу клещи неподатливого хомута, налегая на них коленом... А превозмогающим принципом был у него один: внесть в заскорузлую мужицкую душу идею порядка, черствого и сухого, как старая пятикопеечная булка, и посвятить этого мужика в очаровательные секреты культуры. Для этого ("и только для этого!", -- как уверял он) все его хозяйство было поставлено на "либеральную" ногу. Сохи и допотопные сабаны заменились {491} рансомовскими плугами; ручной разброс семян уступил место механическому; неуклюжая молотилка, воздвигнутая крепостным изобретателем Федулаем, отстранилась в пользу паровой машины Маршаля... И так во всем. Изящные хомуты и шлеи, красивые фуры и вилы, окрашенные в однообразный зеленый цвет, -- все это заклеймилось яркими номерами и поступило на руки годовых рабочих. Каждую субботу производилась поверка. Недостающая вещь моментально вползала в пассив злополучного батрака, и всякий разорванный ремешок неукоснительно отзывался на его бюджете.
Впрочем, иногда проверка производилась не самим Петром Петровичем, и тогда принцип страдал. Тогда происходило то, что рабочие называли: "Бить морду по номерам". Дело в том, что ключник Малафей, заменявший в таких случаях барина, имел какое-то неизъяснимое отвращение к отметкам в книге и всякий недостаток в инвентаре предпочитал возмещать руганью и мордобоем. И рабочие всегда радовались, когда суровый Малафей выступал на сцену, а мягкий барин, посвистывая, уходил в дом, откуда призывно неслись звуки шопеновской мазурки и либеральные разговоры неосторожными раскатами будили сельскую тишину.
Олимпиада Петровна деятельно помогала мужу. Она отвешивала рабочим хлеб, штрафовала коровниц, посещала кладовые и ледники, а в промежутках читала умные книжки и рожала здоровых и розовых детей, которых Петр Петрович величал "будущими интеллигентами".
Нужно ли добавлять, что Батеевы сторонились "консервативных элементов"? О да, -- они их очень сторонились. Их общество по обыкновению состояло или из деловых, нужных людей, и тогда не редкость было встретить в щегольской батеевской гостиной прасола Уcтюшкина, или из господ образа мыслей самого возвышенного и даже благородного.
Вот у этих-то милых и передовых людей я гостил однажды. Олимпиада Петровна была в детской и производила с будущим интеллигентом какие-то в высшей степени либеральные манипуляции. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете и говорили о важных материях.
Но нам надоело говорить о важных материях. Мы начали курить, слегка вздыхая, и сосредоточенно погляды-{492}вали в окна. Не подумайте, однако же, чтобы за окнами было что-либо особенно примечательное. Там зеленел пруд, покрытый водорослями (дело было в июне), стояли ленивые березы, расслабленно поникнув ветвями, да синело бесконечное ласковое небо. Ближе пруда плотники рубили новую кухню. Синие и коричневые рубахи плотно облепили стены, и сверкающие топоры однообразно гремели.
-- Чьи у вас плотники? -- спросил я Петра Петровича.
-- Э, да разве вы не слыхали! Это знаменитая Сазонова артель работает.
Я кое-что слышал об этой артели, но все-таки спросил:
-- Чем же она знаменитая?
-- Работники великолепные. Трезвость, смышленость, распределение труда, взаимные отношения -- изумительнейшие.
-- А вот вы все говорите... -- не утерпел я, чтобы не упрекнуть Батеева. Но он вдруг взбеленился.
-- Что я говорю?! Что?! -- вскинулся он на меня, отрываясь от сигары. Человек я смирный, и мне его натиск показался неприятным.
-- Всегда насчет мужика говорите как-то... -- возразил я.
-- Как я говорю? Я говорю, что стадо ваш мужик. Что без героя, без личности -- поступать ему в архаические музеи. Вот что я говорю. Так на это я право имею. Я на своей шкуре...-- Тут Батеев внушительно потряс отрепьями истерзанной своей альмавивы.
-- А Сазонова артель?
-- Что Сазонова артель?
-- Да сами же вы говорите...
-- Что я говорю?..
-- Хвалите, и вообще... ну, превозносите, что ли.
-- Так разве это потому я ее хвалю, что она артель? Какая она к черту артель. Она ерунда, а не артель. Да и все наши артели ерунда.
-- В чем же дело-то, позвольте вас спросить?
Петр Петрович посмотрел на меня иронически и отрезал:
-- В порядке.
-- Как в порядке?
-- А вот погодите, -- сказал он, взглянув в окно, -- {493} я вам покажу, как в порядке. Смотрите. Видите: на жирном жеребце подъехал пузатенький человечек?
-- Вижу.
-- В нем и заключается порядок.
-- Да кто же он?
-- Это Сазон. Жена прозвала его Крокодилом. Именно Крокодил, проглотивший утленькое и беспомощное созданьице, эту вашу мистическую артель. Теперь смотрите, как артель встречает Крокодила.
Я смотрел. В то время как Крокодил подъехал к плотникам, взмыленный жеребец остановился. Плотники дружно поднялись и отдали пузатенькому человечку низкий поклон. Затем из них отделились два человека в бородах, почтенного вида и немолодые ("Десятники!" -- сказал Батеев), и поспешно направились к тележке. Пузатенький человек сидел недвижимо. Когда же десятники подошли к нему, он шевельнул головою и приподнял картуз. Потом каждому из них ткнул руку для пожатия.