Это был крепкий, в своем роде красивый малый. Румяный, белозубый, с жидкими рыжеватыми усиками, ярко-пунцовым ртом и наглыми серыми глазами, он мог играть роль деревенского льва.
Я спросил его, скоро ли приедет отец.
-- Да надо быть завтра к вечеру. А вам для чего он требуется?
Я сказал. Пармен как-то сразу стал почтительнее; видно, и ему известно было визгуновское правило "привечать" покупателя. Он предложил мне дождаться отца. По словам его, продажные лошади в заводе были.
Подумал-подумал я, да и решился остаться. Помимо предстоявшей возможности купить лошадь, меня еще интересовали и нравы "Визгуновской экономии".
Воротилась Ульяна с Химкой. При взгляде на них Пармен слегка было усмехнулся, но тотчас же опять поспешил напустить на себя подобающую степенность, вероятно вызванную моим присутствием. Эта степенность, по-видимому, ужасно смешила девок. Они украдкою все взглядывали на Пармена и визгливо хохотали, закрываясь рукавом. И чем больше хмурился Пармен, чем строже и серьезнее поводил он глазами, тем сильней и неудержимей раздавался их хохот. Наконец он не на шутку испугался быть скомпрометированным в моем присутствии...
-- Не хотите ли пройтиться? -- предложил он мне.
Я, разумеется, согласился.
Мы оставили ригу и, обогнувши гумно, вышли на выгон, тянувшийся от гумна к реке. Множество маленьких, безобразно сложенных кладушек загромождали этот выгон. Пармен пояснил мне, что здесь молотится гречиха. Мерный стук цепов гулко отдавался в чутком воздухе, вперемежку с отрывочным говором и грубым шелестом черной соломы. Около каждой кладушки был ток. Гречиху молотили -- как объяснил мне Пармен -- семьями, и не за деньги, а за мякину и солому. Кое-где, несмотря на тишину, стоявшую в воздухе, веяли, высоко подбрасывая лопатой "невейку". Тяжелое зерно частым и дробным дождем упадало с высоты, а темная и легкая мякина тихо относилась в сторону, где ее прямо и насыпали в телеги.
У одной из таких телег, наполненных мякиною, мы заметили небольшую толпу, странно размахивавшую руками и, по-видимому, горячо о чем-то рассуждавшую. По-{136}среди толпы неподвижно возвышалась какая-то изумительно длинная фигура, своей необычайной прямизною как бы подтверждавшая старую историю о проглоченном аршине. Кожаная жокейская фуражка вроде каски и прямоугольный нос, удивительно пространных размеров, придавали этой фигуре вид какой-то диковинной, важно нахохлившейся птицы.
-- А ведь это Алкидыч бушует! -- заметил Пармен, пристально всматриваясь в толпу.
-- Кто это -- Алкидыч? -- спросил я.
-- А вон длинный-то!.. Это конторщик наш.
-- Что же он тут делает?
-- А вот пойдемте к нему. Он тут над молотьбой надсматривает.
Мы подошли. В середине толпы, устало понурившись, стоял перед Алкидычем крошечный, приземистый мужичок, с выражением страшнейшей скуки на маленьком, худощавом лице. Он лениво, как сквозь сон, тянул одну и ту же фразу: "Как-нибудь невзначай, Алкидыч, ей-богу, невзначай..." И каждый раз Алкидыч важно и внушительно прерывал скучающего мужичка, восклицая: "Ефрем Алкидыч!", и затем внятно и с расстановкою, каким-то убийственно-деревянным тоном -- тем тоном, которым так злоупотребляют провинциальные актеры в роли благородных отцов, -- читал ему какую-то нотацию, с величественной строгостью размахивая правой рукой. В левой он держал табакерку и платок.
Около этих двух, по-видимому главных действующих лиц, тесно группировались второстепенности. У самых ног Алкидыча ковырял пальцем в носу пузатый мальчуган, лет девяти, с изумленно раскрытым ртом и высоко подсученными штанишками. Около мальчугана торчала чумазая девчонка с плаксивой миной на востреньком, усеянном веснушками личике и с мешковато спущенным рукавом рубашки... Из-за спины Алкидыча насмешливо выглядывал белоголовый парень с подслеповатыми, беспрестанно моргающими глазками, кривым носом и непрерывно двигающимися лопатками. Рядом с скучающим мужичком стоял старичок с пронзительным взглядом, попеременно устремляемым то на Алкидыча, то на мужичка, -- с желтыми усами, засыпанными табаком, и с цепом в руках. За старичком толпились бабы с обиженными физиономиями. {137} Все это бестолково галдело и размахивало руками, хотя и не могло заглушить дубового Алкидычева баса. "Как же, рассказывай -- невзначай!" -- ядовито пищал косоносый парень, очевидно с сочувствием относившийся к Алкидычу и его суровой нотации. "Стало быть, что невзначай! -- озлобленно кричали бабы, -- аль мы воры какие... На что она нам нужна, гречиха твоя..." -- "Известно, на что она вам, гречиха-то", -- с серьезнейшим тоном подтверждал старичок с пронзительным взглядом. "А на кашу, да на блины, вот на что!" -- возражал косоносый парень. "Ну, уж и на блины..." -- робко заступался старичок, а бабы сулили парню всевозможные пакости. Неподалеку от толпы молодой малый, почему-то напомнивший мне Ульяну, в синей китайчатой рубахе с озабоченным и недовольным видом подметал ток. В полуразрытом возе с мякиной виднелась чистая гречиха.
-- В чем дело? -- вмешался Пармен.
-- Ей-богу, невзначай, Алкидыч! -- вяло произнес мужичок, по-видимому с трудом удерживаясь от зевоты.
-- Ефрем Алкидыч! -- внушительно поправил конторщик.
Мужичок внезапно оживился и хлопнул руками по бедрам.
-- Поди вот! Точит тебя, да и шабаш!.. -- воскликнул он, обращаясь к нам.
Обернулся к нам и Алкидыч. Слегка дотронувшись до козырька своей каски, он торжественно взмахнул рукою и с медлительной важностью произнес:
-- Теперь позвольте вас спросить -- есть ли у этого человека совесть?
-- Да ты расскажи, Алкидыч... -- начал было Пармен.
-- Ефрем Алкидыч! -- хладнокровно поправил конторщик, открывая табакерку.
-- Ты расскажи, Ефрем Алкидыч, в чем дело-то? Алкидыч медленно и с достоинством понюхал табаку.
-- Есть ли у этого человека совесть? -- строго повторил он, пристально устремляя в пространство неподвижный взор свой, и, немного помолчав, грустно и вдумчиво произнес: -- Я так полагаю -- нет у него совести...
-- Заточил в отделку! -- с комичным отчаянием воскликнул теперь уже окончательно развеселившийся мужичок. {138}
-- Ежели бы была у него совесть, -- наставительно продолжал Алкидыч, возвышая голос и придавая ему патетическое выражение, -- то ужели возмог бы он, так сказать, посягнуть на своих благодетелев?.. Ужели же...
-- Да замолчи ты, ради Христа-а!.. Говорят тебе, невзначай! -- умолял несчастный мужичок, которого, вместо смертельной скуки, стал теперь пронимать пот.
-- Ужели же ты, -- Алкидыч поднял палец к небу, -- ужели ты утратил, так сказать, благодарность и возомнил поработать аггелам!.. Ужели...
-- Да брось ты его, батюшка Алкидыч! -- заступилась какая-то баба, горько подпиравшая ладонью щеку, как будто вот-вот собиралась заплакать.
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное.
-- Ефрем Алкидыч, каналья ты этакая! -- громоносно воскликнул доселе невозмутимый резонер и, ухватив близлежавшую метлу, устремился за бабой. Эффект этой неожиданной выходки был поразительный. Весь выгон задрожал от хохота. Народ, бросивши работу, всецело занялся Алкидычем и несчастной бабой. Оглушительный гомон стоял в воздухе. "Держи, держи ее! -- кричали со всех сторон. -- Лупи ее по пяткам-то!.. Лупи ее, шельму... Швырком-то в нее, Алкидыч!.. Пущай в нее швырком-то!.. А-ах, братец ты мой... По пяткам-то, чудачина ты этакий, потрафляй!.. Трафь по пяткам... Го! го! го!.. вот так урезал! вот так звезданул!.. ай да Алкидыч!.." Мужики и бабы помирали со смеху. Мужичок, над которым обрушилась Алкидычева распеканция, смеялся громче всех; у него даже животик подергивало от смеха, и в глазах проступили слезы... Когда же все поуспокоилось и Алкидыч скрылся из вида, он глубоко вздохнул и, смахнувши рукавом рубахи пот с лица, воскликнул:
-- Ну, братцы, умаял он меня!.. Вот так умаял...
-- Да из-за чего у вас дело-то вышло? -- спросил Пармен.
-- Дело-то вышло у нас из-за чего? -- добродушно переспросил мужичок, -- а вот из-за чего оно вышло, дело-то, друг ты мой милый... Вот видишь ты гречишку-то? -- Он указал на гречиху, видневшуюся в возе с мякиной, -- видишь?.. ну вот, друг ты мой сладкий, Алкидыч, возьми эту гречишку-то самую да и найди... Нашел он ее, сладость ты моя, -- мужичок легонько вздохнул, -- Да и ну {139} меня точить, и ну... Уж он точил, точил... Аж в пот ударило! -- Мужичок снисходительно засмеялся и опять смахнул с лица пот.
-- Да как же попало зерно-то в мякину? -- удивился Пармен.
Мужичок с недоумевающим видом развел руками.
-- Как попало-то оно?.. А уж этого-то я тебе, друг ты мой любезный, и не скажу-у!.. Нечего греха таить -- не скажу... Признаться, грешу я, голубь ты мой, на баб... Как сыпали они, ироды, мякину, так и гречишки туда как-нибудь шибанули... Ироды бабы!.. Всякой -- не дело на уме, а тут-то что, прости ты господи мое согрешение! -- Мужичок отплюнулся. Тираду свою, направленную против баб, он проговорил таинственным полушепотом.
Пармен приказал высыпать из воза гречиху. На это мужичок согласился с превеликим удовольствием и, усердно выгребая гречиху, повел такие речи:
-- Чтой-то, я подумаю, подумаю, друг ты мой любезный, -- и на какой ляд этих баб господь произвел!.. Только с ими склыка одна... Пра -- склыка!.. Где бы мужику и не согрешить, ан, глядь, тут баба-то и подгадила... Сказано -- ироды!.. ишь, вот Алкидыч: ведь он беспременно теперь на меня грешит... А я, вот те Христос, Ерофеич, хоть бы сном-духом!.. Ей богу!
-- Уж будет тебе, батя, Христа-то дергать, -- угрюмо отозвался малый в китайчатой рубахе, -- кабы ты жил по правде, небосъ бы бабы не помешали... Ишь какой спасёный выискался!
Наш мужичок опешил и как-то растерянно заморгал своими умильными глазками. Но растерянность эта продолжалась недолго: он тотчас же оправился и стремительно накинулся на малого в китайчатой рубахе.
-- Сын мне ты ай нет? А?.. Говори, ирод этакий!.. Говори!.. -- дребезжащим голоском кричал он, подступая к нему. Тот медленно отступал пред расходившимся стариком и мрачно посматривал на него исподлобья.