-- Дома хозяин-то?
-- Где ж ему быть? -- вопросом же ответил Семен.
-- Кто там? -- спросил я, внезапно воспрянув духом.
-- Мы, Миколай Василич, -- вваливаясь в комнату, ответил мне неожиданный гость. Это был мужик из соседней деревушки Березовки, Василий Мироныч. Я, конечно, обрадовался ему, как только может обрадоваться человек, почти обезумевший со скуки. Мы сейчас же вплотную подсели к самовару и завели длиннейшие разговоры. Но прежде расскажу, что за мужик был Василий Мироныч.
Ему было лет за пятьдесят. Благообразное, умное лицо, обросшее большой светло-русой бородой, степенная тихая речь, открытый взгляд серьезных серых глаз -- все это располагало в его пользу, заставляло если не чувствовать к нему особой симпатии, то уважать его, а главное -- верить ему, его всегда строго обдуманным и непременно имеющим какое-нибудь практическое значение рассказам, советам и рассуждениям. Именно -- практическое значение, потому что все его рассказы, советы и рассужде-{48}ния вертелись исключительно на почве непосредственной, так сказать осязательной, пригодности. Все, что не соприкасалось с этой пригодностью, -- не пользовалось его уважением. Оно было либо лишнее и вообще "блажное", либо такое, о котором нам, темным и грешным людям, говорить не след. Одним словом, он был не из тех, которые, мечтая о журавле в небе, выпускают синицу из рук. Мне даже всегда почему-то думалось, что и эта пословица, а также и много иных в таком же духе, -- вроде "своей рубашки" и "всяк за себя", -- выдумана и пущена в ход непременно Василием Миронычем. Не этим, не березовским, конечно, а другим, который, может быть, во времена удельных междоусобиц проживал где-нибудь около Твери либо Рязани...
Вот за эту-то "синицу" я хотя и уважал Василия Мироныча, но любить его не мог, -- просто инстинктивно не мог любить... Странно, что не я только один относился так к Василию Миронычу. И на миру его уважали, даже отчасти побаивались, почти всегда слушали, но любить опять-таки не любили.
-- Каков мужик Василий Мироныч? -- спросишь, бывало, какого-нибудь березовского обитателя, и обитатель, не задумываясь, ответит;
-- Мужик умнейший... Обстоятельный мужик...
Другой, пожалуй, прибавит: "ума -- палата", "деляга", "кремень", даже "справедливым" мужиком назовет, но никогда не отзовется как о "душевном человеке", о "мирском". Купцы и помещики почему-то звали его "серым министром",
Мужик он был зажиточный. Богаче его, кажется, не было в Березовке: впрочем, нужно добавить, что быть первым богачом в Березовке значило не очень много. Было у него штук пять лошадей, -- правда, очень порядочных, местной битюцкой породы, -- две или даже три дойных коровы, с полсотни овец, рига изба-двойня. Были и деньжонки, хотя, конечно, по-нашему очень небольшие -- сотни три, четыре, -- но по крестьянству немалые. Он каждый год снимал у меня десятин по семи под посев, а плательщиком был исправным. Были в нем и торговые замашки. Так, недавно выстроил он рушку, а к ней пристроил и помольный постав. Мельницы водяные от нас не близко, а потому дело его пошло хорошо. При постройке {49} рушки он был сам за мастера, а уж откуда научился этому мастерству, требующему немалых познаний, сказать положительно не могу... Слышал я как-то, что жил он исключительно для этой выучки где-то на мельнице простым работником, но жил очень недолго. Я думаю, что поставил он рушку и пустил ее в ход только с помощью своей необыкновенно острой сметки и какой-то врожденной способности к математическим вычетам и расчетам.
Впрочем, слово "необыкновенный" я, пожалуй, употребил неправильно. В среде торговых мужиков, мещан и тому подобных людей, которых принято называть теперь всех вообще "кулаками", эта самая сметка и эта способность к чисто математическим вычислениям встречаются очень часто.
-- Вот беда с осенью-то, Василий Мироныч!
-- Что поделаешь -- божеское произволение!.. -- сокрушительно вздохнул Василий Мироныч, отирая чистым ситцевым платком вспотевшее лицо.
-- Зеленя-то, кажется, подопревают...
-- Как не подопревать, известно -- подопревают... Кабы знато, сев-то попоздней бы начать...
-- Да я и не знаю, Василий Мироныч, к чему спешили? Ведь вы, вон небось, еще до первого спаса ржи-то свои отсеяли...
Василий Мироныч сдержанно улыбнулся.
-- Нешто угадаешь?.. Известно так огадывали: пораней посеешь, зеленя-то будут кустистей, ан по заморозкам скотине корм... Вот вышло-то не по-нашему... Меня и то попрекают севом-то, -- добавил он.
-- Кто?
-- Свои, мужики. Мы, бывало раньше успенья не севали... Так уж исстари... А ноне, как на грех, я и начни до первого спаса, ну, за мной и все... А теперь вот... Просто горе!..
-- Ну, чем же ты-то виноват!
-- Поди ж ты вот!.. А тут, как на смех, Трофим... знаешь?
-- Кузькин что ль?
-- Ну, ну... Так он обапол Ивана постного отсеялся -- как, говорит, старики севали, так и я, -- не дураче нас были...
-- По его и вышло? {50}
-- По его и вышло! -- засмеялся Василий Мироныч, -- зеленя-то у него еле-еле землю закрыли, ну, и ничего -- не преют... Мужики-то и сбились на его сторону... Известно, чтС мужик? Мужик -- дурак!.. Куда ветер потяня -- туда и он...
Было заметно, что Василий Мироныч засел на своего любимого конька. Он хотя и не горячился, но говорил с заметным одушевлением; я, конечно, старался почти не прерывать его: благо разговорился, что с ним бывало не часто.
-- И вот я тебе скажу, Миколай Василич, не дай-то господи в мирские дела встревать... Окромя худого, ничего не выйдет... Одно огорчение...
-- Да какое же огорчение, Василий Мироныч? Что-то я не соображу...
-- Как какое? Так скажем -- один убыток... Пытали мы эфто!..
Василий Мироныч опять отер пот, обильно проступавший на его высоком лбу, и попросил налить еще стаканчик.
-- Годков десять, пожалуй, будя, еще ты на хуторе-то на эфтом не сидел, и занеси меня нелегкая в ходоки... поверенные то ись, -- поправился он. -- И что я греха претерпел, скажу тебе -- страсть!..
Я недоумевающе взглянул на него:
-- Ну, уж и греха?
-- А ты как думал?.. Одно слово -- склыка... Возьмем, к примеру, подводу. Надоть куда по мирскому делу ехать -- подводы нет!.. Бьешься, бьешься... И к старосте-то, и к десятскому, -- нет тебе подводы, да и шабаш!.. Иди, мол, к Прохору, его черед... А к Прохору придешь, -- не мой черед, говорит, я онадысь свой отбыл: к становому сотского возил... Ступай к Аношке!.. А у Аношки, глядишь, одна кобыла, да и та ожеребилась только... Что ты поделаешь?.. А уж чтоб за Аношку кто поехал -- и в уме не держи!.. Не такой народ... Да так-то ходишь, ходишь, бывало, по порядку, да ни с чем и воротишься... Ах, пусто бы вам!.. Ведь раз, что ты думаешь, так и отмахал на своих на двоих до города!
-- Это пятьдесят верст-то?..
-- А как ты думал!.. Вот он, мир-то...
-- Да ты бы уж свою-то лошадь?.. {51}
-- С чего ж эфто убыточиться-то? -- с легким оттенком обидчивости возразил Василий Мироныч. -- Это, надо прямо сказать, расточителем быть свово добра... Ты ее оторвешь, лошадь-то, от работы -- ан рупь... Да еще кое время... А то и целковым не отделаешься... Их, целковых-то, на добрых людей не напасешься!..
Василий Мироныч попросил налить еще стаканчик.
-- Аль теперь возьми ты сходку... тоже мир собрался... мир, -- повторил он иронически, -- а я так полагаю, один эфто беспорядок и больше ничего... Теперь мы с тобой... аль купцы где соберутся... по делам. Один говори, другой слушай... А там другой заговорил... На мой сгад кабыть так. Теперь -- сходка... Кто во что горазд!.. Тот свое горланит, тот свое... Рази это порядок?.. Одна смута...
Я вполне согласился с ним.
-- А уж поналягут в чем -- сполняй!.. У тебя, можа, дела -- посев там на стороне аль коммерция какая торговая, а ты с бадиком по окнам ступай: десятским аль становому самовары ставь; да эфто еще не беда -- хорошему человеку услужить, -- мгновенно поправился Василий Мироныч, -- мир, мол, порешил -- скоряйся!.. То ли вот купецкое дело! -- ни тебе мир, ни тебе...
-- Да ведь и у них и общество, и выборы, и всё...
-- Что обчествС!.. Сравнил... У них так: зах-отел ты там, ну, к примеру, в головы, аль куда, ну обчество... А не захотел -- живи себе особняком... Заплатил там, что причитается, и свят... Ни ты кого, ни до тебе никому делов нету... А ведь тут, ты тС подумай, -- связа!.. Ты хочешь на гору, а самое это обчество-то тебя за ногу, да за ногу... Никакого антересу нету... Ну, возьми теперь землю. Кабы особняк-то у меня был, что мне?.. В раз бы я ее и навозцем угодовал, земельку-то, и ветелочек бы насадил кое место, а посеял-то бы чем хотел... Ну, а теперь -- шалишь! Я вот в позапрошлом году гречишки малость посеял, -- так, осьминник, -- так что ж ты думаешь, ведь так и сгинула дуром!..
-- Вот тебе на! Как же это она сгинула?
-- А вот распорядки-то наши мужицкие всё... мир-то эфтот... обчествС-то...
Василий Мироныч даже рассердился.
-- Да что же с гречихой-то сделалось? {52}
-- Скотина разбила...
-- А пастухи-то чего ж глядели?
-- А пастухам что?.. Кабы свое, ну -- так... Да что пастухи... Их тоже винить нечего... Одно дело -- не углядишь, особливо свинью, а другое... Вольно ему, говорят, гречиху сеять, коли во всем клину ее нет... ради его осьминника не проклажаться тут... Что поделаешь-то? -- Мир!.. А я еще, признаться, гречишки-то у Чумакова, Праксел Алкидыча, две мерки выпросил на семена... Уж такая-то ядреная была, такая-то ядреная!..
Василий Мироныч легонько вздохнул и опрокинул верх донышком порожний стакан.
-- Э-э... ты что же это, любезный?.. Что, Миколай Василич, признаться, распарился -- невмоготу...
-- Ну вот там, распарился!..
Я опять стал наливать ему.
-- Ну что с тобой делать, чай пить -- не дрова рубить... Наливай, видно, еще!..
-- Вот ты, Василий Мироныч, все толкуешь, что ваш мирской порядок не хорош, особняк лучше, мол... Ну, как же ты тогда хоть со скотиной-то обошелся-бы?
-- Это ты насчет чего? Насчет кормов, что ль?..
-- Да. Теперь вот гуляет она стадом по всей мирской земле1, ей и способно, а как же она будет вертеться на пяти-то десятинах, на особняке-то?
-- Зачем вертеться... Да я у тебя же корма сниму... Были бы деньги, а то кормов хватит... Еще повольней мирских.