Петрович, детина лет тридцати пяти, смуглый и мужественный, принялся рассматривать ложку.
-- Давать ли денег Петровичу? -- продолжал Крокодил.
После некоторого молчания один из десятников спросил:
-- А много ли?
-- Это чего-с?
-- Денег-то много ли, Сазон Психеич?
-- Денег две десятки.
Опять наступило молчание.
-- Оно, конечно, -- произнес один из соседей Крокодила, -- оно отчего не дать... -- Он крякнул. -- Оно дело удобное... Только вот по кабакам, ежели...
Петрович вдруг бросил ложку и обратил смущенное лицо к Крокодилу.
-- Что ж, по кабакам, -- заторопился он, -- я разве что говорю... Я зашел в кабак. Ну, положи мне за это... Я не сто... Я ведь прямо говорю: хоть сейчас...Но только матушка ни в чем тут не повинна. {499}
Крокодил подумал.
-- Ну хорошо, Петров, -- наконец сурово произнес он, -- деньги я матери пошлю... Это пошлю. А уж поучить тебя надо... надо. Вот ужо поучите его, ребята. Слегка, а поучите.
Петрович немного побледнел и осунулся. Все стали есть кашу, и ели с какой-то серьезной сосредоточенностью.
-- Вот тоже с Ефимкой что нам делать? -- сказал десятник.
-- А что?
-- Цыгарки курит.
Крокодил снова подумал, но, подумавши, ничего не ответил. Десятник прискорбно вздохнул. После обеда Крокодил помолился и сел в сторонке. Плотники в глубоком молчании выходили из-за стола, медленно крестились на икону и, степенно подходя к Крокодилу, отвешивали ему низкий поклон. Когда эта процедура была кончена, Крокодил вздохнул и произнес:
-- Ефим!
К нему подбежал молодой малый, еще без малейшего признака пуха на бороде.
-- Ты что же это, Ефим, цыгарки куришь? -- спросил его Крокодил.
Тот повалился в ноги.
-- Сазон Психеич!.. Век не буду! -- молил он.
Крокодил отстранил одну ногу, вероятно для того, чтобы Ефимке удобнее было валяться по земле, и несколько минут равнодушно смотрел на него.
-- Ежели простить его на первый раз, -- вопросительно произнес он, -- ежели теперь простить его, а в другой -- выпороть?
Все молчали.
-- Егорыч, потряси-ка его за виски! -- сказал Крокодил.
Десятник усердно вцепился в Ефимкину голову и пребольно оттрепал его. После трепки Ефимка снова поклонился в ноги Крокодилу и, сдерживая слезы, скрылся в толпе. Там его встретили осторожным хихиканием.
-- Ну, ступайте, я сосну малость, -- вымолвил Крокодил, и плотники тихою гурьбою вышли из избы. Остались десятник Егорыч и я. {500}
-- Мы в пятницу Фому пороли, -- кратко заявил Егорыч.
Крокодил зевнул.
-- Скверным словом выругался, -- продолжал Егорыч.
-- Что ж, это хорошо, -- лениво отозвался Крокодил, преодолевая новый зевок.
Я простился и ушел. Вслед за мной пошел и Егорыч.
-- Почитаете вы Сазона Психеича, -- сказал я.
-- Отец!.. -- с чувством ответил Егорыч. -- Мы с ним свет увидели. Теперь ведь против наших артельных порядков хоть всю Рязань обойди, -- не найдешь. Что насчет строгости, что насчет чести... Нас ведь и господа помещики за это уважают. Лишние деньги платят!
-- А много, пожалуй, наживает от вас Сазон Психеич?
-- Как, поди, не наживать. Наживает, -- хладнокровно произнес Егорыч.
Вечером пришел Крокодил. Свечей еще не зажигали. Он прошел тяжелой поступью в зал и смолк. Мы с Петром Петровичем сидели в кабинете; Олимпиада Петровна суетилась по хозяйству.
-- Что он теперь делает? -- сказал я, входя в положение Крокодила, оставленного в пустынном зале.
-- А спит небось, чего же ему еще делать! -- пренебрежительно произнес Петр Петрович.
Но чрез несколько мгновений робкий звук рояля достиг до нас.
Батеев прыснул.
-- Ведь это Крокодил играет! -- воскликнул он.
Мы тихо подошли к дверям зала. Действительно, неуклюжая и тучная фигура Крокодила виднелась за роялью. Указательным пальцем заскорузлой руки он странствовал по клавиатуре и, видимо, подбирал ноты. Я прислушался: было некоторое сходство с "Лучинушкой". Но часто верный звук сопровождался ужаснейшим диссонансом, и тогда Крокодил тяжко вздыхал.
Принесли свечи, и мы вошли. Крокодил конфузливо поднялся из-за рояля и, отираясь гремящим своим платком, опустился на стул.
-- Любишь? -- спросил Батеев, указывая на рояль.
-- Штука важная, -- ответил Крокодил и улыбнулся.
-- Ну, погоди, барыня придет. Она тебя утешит.
Мы вступили в посторонние разговоры. Крокодил {501} упорно молчал и потел. Я его попробовал втянуть в разговор. Это оказалось положительно невозможным: он путался и не понимал самых простейших вещей. Часто отвечал совершенно невпопад и, видимо, страдал. Тогда мы его оставили в покое.
-- Где же будет барыня? -- спросил он немного спустя и покосился на рояль.
-- Придет, придет.
Действительно, Олимпиада Петровна скоро присоединилась к нам. Она с достоинством заявила, что отвешивала провизию для рабочих.
-- Говядинку-то получше давайте! -- вымолвил Крокодил.
Олимпиада Петровна ничего на это не ответила. Тогда Петр Петрович со смехом заявил ей о меломанстве Крокодила. Это и в ней возбудило веселость. Она села за рояль и разразилась шумными solfedgio. 1 Лицо Сазона Психеича преобразилось. В глазах засветилось живое и теплое участие. Он подсел к Олимпиаде Петровне и в наивном восхищении смотрел на ее руки. Она заиграла из "Жизни за царя", затем из "Фауста", из "Тангейзера". Крокодил слушал, не меняя позы и выражения. Только пухлое лицо его, казалось, все более и более светлело и вместе с тем переполнялось какой-то странной привлекательностью. Наконец Олимпиада Петровна заиграла "Не белы-то снежки". Крокодил не утерпел: как-то странно шевельнув носом, он всхлипнул и в умилении произнес:
-- Вот, вот, оно самое!.. Самое оно и есть!.. -- затем с каким-то азартом загремел своим платком.
Потом мы перешли к чайному столу. Крокодил снова впал в недвижимое свое состояние и только и делал, что глотал чай.
-- У вас, кажется, есть рояль? -- спросила его Олимпиада Петровна.
Он встрепенулся.
-- Чего это-с?
Ему пояснили.
-- Завел, завел, -- ответил он и опять улыбнулся, -- только у меня вроде, например, как веялка: вертишь ее, {502} ну она и разделывает. Ничего, здорово разделывает. Семьсот целковых...
-- Ну, что же мы насчет амбара-то, сойдемся или нет? -- прервал его Батеев.
Крокодил допил свое блюдечко.
-- Завтра с артелью подумаю, -- сказал он.
-- Да ведь хорошая цена.
-- Как артель.
Петр Петрович пожал плечами и постучал пальцем по самовару. А мне снова захотелось поисповедовать Крокодила.
-- Какую вы пользу берете с артели? -- спросил я.
-- Разную берем пользу, -- ответил Крокодил.
-- Однако же?
-- Мы лесом торгуем, --.неожиданно произнес он после маленькой паузы.
-- Ну так что же?
-- За лес берем пользу.
-- Я у него лес беру, -- пояснил мне Батеев, -- и почти все наши помещики берут.
Крокодил помолчал.
-- С подрядов берем десятую копейку, -- задумчиво продолжал он и снова помолчал. -- Комиссионные берем... -- прибавил он. -- За подожданье берем... Лавку имеем для артели...
Все это проговорил он, как будто с трудом вспоминая.
-- А велика ваша артель?
-- Человек сто двадцать.
Вечер закончился неожиданным казусом. Передняя вдруг переполнилась сдержанным топотом мужицких сапогов, и неуверенные голоса требовали барыню. Лицо Олимпиады Петровны покрылось багровыми пятнами. Она быстро вышла в переднюю. Голоса сразу загудели.
Мы тоже пошли туда.
-- Воля ваша, сударыня, а мы голодать не согласны, -- говорил красивый парень, выступив вперед. За ним галдел добрый десяток других рабочих.
-- Как голодать? -- трепетно спросила Олимпиада Петровна.
-- Как голодать! -- воскликнул Петр Петрович.
Несколько мгновений ничего нельзя было разобрать в беспорядочном шуме. {503}
-- Говори один... Чего кричите, говори один! -- волновался Батеев. Переконфуженная барыня в нерешительности перебирала оборку своего миленького платья цвета gris de perle. 1
Выступил снова красивый парень.
-- Воля ваша, Петр Петрович, никак невозможно.
-- Что никак невозможно-то?
-- Три фунта? Помилуйте-с... Барыня изволит три фунта отвешивать. Нам это никак невозможно. Он решительно закинул назад волосы.
-- Я знаю тебя, ты вечно недоволен, -- прошипел Петр Петрович.
-- Воля ваша, -- твердо произнес парень.
-- Сколько же вам прикажете хлеба отпускать? -- иронически спросил Батеев.
-- Да уж сколько плотникам. Сколько плотникам, столько и нам.
Петр Петрович согласился на это требование, и толпа, рассыпавшись в благодарностях, удалилась. Но наше настроение было жестоко испорчено; Олимпиада Петровна хмурилась; Петр Петрович волновался и приводил какие-то оправдания... В конце концов, правда, разговор начал налаживаться, и уж Олимпиада Петровна с живостью заговорила было о новой пьеске Рубинштейна, которую ей только что прислал Юргенсон, как вдруг неожиданно и совершенно некстати Крокодил ляпнул:
-- Нет, барыня, это не модель.
-- Что-о? -- удивленно протянула она.
-- Не модель, говорю, по три фунта отпущать. Человек рабочий, ему пищия нужна удобная. А ты жадничаешь! Это совсем не модель.
Мы сидели как на иголках. А Крокодил продолжал:
-- И говядинку плотникам получше давай. В честь тебя прошу. Не будешь хорошей отпущать, буду из города возить. Я и так ноне тридцать фунтов привез. Мужик ведь что лошадь: что поест, то и повезет.
Можете судить о чувствах, волновавших наши души. Олимпиада Петровна если и не упала в обморок, то лишь потому, что воспитывалась в гимназии, а не в институте. Петр Петрович не знал, куда смотреть ему... Один Кроко-{504}дил как бы не сознавал переполоха, произведенного им, и преспокойно отирал мокрое лицо, которое снова удивительно стало походить на рыхлый и расплывчатый комок теста.
Он скоро ушел, с обычною решимостью посовав рукою, и мы, в каком-то приниженном молчании, разбрелись по своим углам. Было еще рано. Я отворил окно в своей комнате и долго смотрел на притихшую окрестность. За прудом бледным румянцем погорала заря. Кваканье лягушек звонко и ясно расходилось в воздухе. Темный сад уходил вдаль неподвижным островом и точно обретался в задумчивости. В его чаще звенели соловьи.