Ириней сделал мучительную гримасу.
Липат несколько оживился.
-- Вы, папаша, довольно неравнодушны...
-- Не финти, говорю!.. -- настоятельно и грозно повторил старик.
И благодаря ли этой настоятельности, но Липат действительно перестал финтить. Кратко и сжато обрисовал он старику положение дел. Народ бедствует и голодает. Земли истощены. Население прибывает и дробит наделы. На миру идет разладица. И самый раз дать мужику работу. Он пойдет за всякую дешевку, особливо зимою. Работник он не чета немецкому: нет в нем привередливости, не запросит он лишнего четвертака на сосиски, не устроит стачку, не будет хлопотать о сбавке рабочих часов. Чело-{426}век он выносливый и терпкий. Да к тому же, можно будет и уряднику отвести квартиру на фабрике. Все страху больше. А между тем сбыт тоже обеспечен. В земледельческой полосе фабрик совсем нет, а потребность в ситцах растет. Краснорядцы богатеют. Народ балуется. Щегольство одолевает всех. Труд дешев. Начальство благоприятствует.
И чем больше говорил Липатка, тем опускалась все ниже и ниже спесивая голова Праксела и тем ласковей и добродушней становился его лик.
-- Так, так... -- лепетал он сладостным шепотом, умиленно поглядывая на Липата, -- так... утрафил... попал... дока, пес тебя слопай!..
А Липат не унимался. Он оживился, и глаза его заблистали, язык утратил свою деревянность и работал с живописностью... Он настоятельно указывал отцу на необходимость расширить дело, завести сношения с Лондоном и Кенигсбергом, устроить в Воронеже контору с английской обстановкой -- молчаливыми писцами и накрахмаленным кассиром, -- придать фирме европейское обличье, затеять в степях интенсивное хозяйство, нанять батраков, упразднить отрядные наемки... Он, рядом убедительных и простых фактов, доказывал отцу, сколько теряется оттого, что нет непосредственных сношений с иностранными фирмами и что всякий продукт лезет за границу в первобытном виде. И когда Праксел, ошеломленный цифрами, отуманенный смелыми предположениями Липатки, обругал его и обозвал "ветрогоном", тот даже разозлился. "Вы слепцы!" -- кричал он. -- Весь край можно бы заполонить и опутать одной сетью. Деньги -- пустое: они всегда найдутся. Нашлось бы дело. Банки затрещат от английских стерлингов и немецких марок, если только отец послушает Липатку. Дворянство издыхает, мужик путается; начальство благосклонствует... Трудно вообразить более подходящее время! Нужно скупать землю, брать ее на аренду, заводить фабрики, устраивать конторы для ссыпки хлеба, открыть широкий кредит господам помещикам...
-- Не миллион -- десятки миллионов запляшут по нашей дудке!.. -- восклицал Липатка.
И старик теперь уже не прерывал его. Он потирал руками и беспомощно хихикал. Липаткины грезы неодолимо {427} встали пред ним и до конца заполонили его мужицкое воображение. И когда Липатка кончил, он только произнес: "Выпьем, Липатушка!" -- и смачно расцеловал великолепное свое детище.
-- Ну, а как же, Липатушка, Гуделку нам вытравить? -- сказал он после выпивки, плутовски прижмуривая осоловевшие глаза.
Липатушка только усмехнулся.
-- Кредитец ему открыть, -- ответил он, -- кратковременные ссуды... И притом Иринею Маркычу, по всей вероятности, надоест фабричное дело, а ликвидировать его -- опять нужно капиталец. Дело простое -- борьба за существование!
-- Хе-хе-хе... хорошее ты слово сказал, Липатушка!.. Не возьму я его в толк, а хорошее оно слово... Вот словами-то ты его этими одолевай... Лясами-то!.. Господин -- в нем прежде всего струна есть... И как ты его за эту за струну дернешь -- бери голыми руками... Дается он... Оченно даже хорошо дается!.. Ох, падки господишки до ляс!.. Ежели по совести говорить, баба да лясы -- весь живот ихний... -- И он погрузился в мечтание. -- А что, Липатка, бабу бы ему... а? Гашку бы...
Липат отрицательно покачал головой.
-- О? Не примет, думаешь?.. Ну, как хочешь. А хорошо бы... Я тебе вот что скажу, Липатушка! -- Старик наклонился к сыну и таинственно заговорил: -- Востра была к этому делу мать твоя покойница, царство ей небесное. -- Он благоговейно перекрестился, -- и-их, угар была баба!.. Бывало, так опутает -- моргнуть не управишься!.. Графчика раз приспособила... Эх!.. Выпьем, упокой господи ее душу!.. -- И тоном авторитета добавил громко и внушительно: -- Больше из книжек их осаживай... Осаживай из книжек, и шабаш!.. Тебе бог дал -- действуй... -- И затем усмехнулся пьяной улыбкой. -- Ах, Гуделка, Гуделка!.. Ведь ишь фабрикант выискался... Фу ты, ну ты!.. Ну-ка, выпьем, Липатушка... Вижу, произошел ты у меня... Исполать, детинушка! -- И после некоторого молчания добавил: -- А что ежели фортуплясы запустить?..
Но Липат отговорил его, представляя на вид наше сонное состояние. Старик махнул рукою. {428}
-- Ну ладно!.. Обдери их совсем... Пусть дрыхнут... -- и добавил со смехом, -- мы их еще рано освежуем!..1 Явлюсь к ним ужо -- пословоохочусь...
Иринея била лихорадка. Уткнувшись лицом в подушку, он щипал короткие свои волосики и ругался. Старика Чумакова, уже окончательно рассолодевшего, увели спать. На балконе остался Липатка. Долго сидел он и неподвижно смотрел на небо. (В небе ходили тучи и редкие звезды мигали тускло и трепетно.) Наконец самодовольно выпрямил стан и, закинув жирные ноги свои одна на другую, важно воскликнул:
-- Гаша!
На этот зов явилась горничная. Остановившись у порога, она спрятала руки под передник и вымолвила робко:
-- Что прикажете, Алипат...
-- Говорите "сударь", -- внушительно прервал ее Липатка.
-- Что прикажете, сударь, -- повторила Гаша.
-- Замечаю я в вашем поведении несообразности...
-- Я, кажись, ни в чем не повинна, Алипат Пракселыч...
-- Зовите -- "сударь". И я не досказал -- вы молчите, -- в скобках заметил Липат. -- Замечаю несообразности. Сегодня за столом вы мне осмелились сказать "душечка".
Он вперил в нее тяжелый и пристальный взгляд.
-- Ей-богу как влюблёмши в вас, сударь...
-- Молчите. Вы -- горничная. Ваше поведение я не одобряю.
Гаша внезапно обиделась.
-- Что ж вы попрекаете, -- заговорила она, всхлипывая и глотая слезы, -- ежели я родила, так окромя греха вам, Алипат Пракселыч...
-- Ну, ну... -- поспешно возразил Липат и, скорей шутливо, чем грозно, заметил: -- Я тебе сказал -- "сударем" зови! -- но тотчас же снова напустил на себя важность: -- Не кукситесь. Подите разденьте меня... И обратите внимание: ваши манжетки сегодня необыкновенно грязны. Я терпеть не могу грязных манжеток. {429}
Он тяжело поднялся и подошел к Гаше, снисходительно потрепав румяную ее щечку. Нужно было полагать, что этим он изъявлял прощение. По-видимому, так поняла это и Гаша: она подобострастно поцеловала жирную Липаткину руку и отерла слезы.
-- Каков гусь!.. -- сказал мне Ириней.
-- Европеец, -- заметил я.
-- Н-да, европеец... -- саркастически произнес Гуделкин и порывисто завернулся в одеяло.
Наутро приятель мой являл вид печальный. Его бородка Ю la Henri IV торчала без всякой бодрости. Лицо осунулось и пожелтело. И вообще он походил на воробья, мокрого и сконфуженного. Отказавшись от завтрака и чая, он приказал подавать экипаж и на все разговоры Липатки отвечал односложно и сухо.
Погода соответствовала скверному состоянию Иринеева духа. Дождь пошел еще ночью, и теперь над степью плавали скучные, серые тучи. Мокрые галки торчали на крышах. Густая черная грязь прилипала к колесам экипажа. Лошади тяжко сопели и обливались потом. Даль хмурилась. Рев молотилок отдавался глухо и тоскливо. Хутор казался мрачным.
Ириней, завернувшись в плащ по самый подбородок, печально выглядывал из-под шляпы. Он походил на Гамлета.
Когда чумаковский хутор скрылся из вида, я заговорил. Но Ириней не ответил мне. Только спустя добрых полчаса он в каком-то раздумье произнес, медленно и горько:
-- Какая же это культура, наконец?
-- Вы насчет чего? -- осведомился я.
Он помолчал, по-видимому что-то соображая, и затем повторил:
-- Нет, какую же культуру подразумевал этот -- гусь?
Я пожал плечами. Иринея вдруг как бы осенило.
-- Помилуйте! -- воскликнул он, -- это не культура, а разбой... Естественнейший разбой!
И после этого опять поник и пребывал долго в грустном молчании, а затем внезапно воспрянул и, с скорбной улыбкой на устах, произнес:
...К чему упрек? Смиренье в душу вложим
И в ней затворимся -- без желчи, если можем... {430}
Тучи плакали и нескончаемой вереницей тянулись над степью.
Немного спустя Гуделкин заложил-таки Дмитряшевку. Но он не завел фабрику -- он устроил крестьянам блистательный обед, на котором, говорят, была даже спаржа, и укатил в Швейцарию. Там, в Vevey,1 проживает он и доныне. {431}
XVII. ОФИЦЕРША
Я только что пришел с гумна, где у меня домолачивали гречиху (дело было в сентябре), и садился за самовар, сиротливо звеневший на столе, как ко мне в комнату вошел известный уже читателю березовский мужик Василий Мироныч. Совершив с обычною своей степенностью крестное знамение и солидно поздоровавшись со мною, он вдруг хлопнул по бедрам руками и воскликнул:
-- Оказия, братец ты мой!
Тут только я заметил, что степенность, соблюденная Василием Миронычем при входе, была напускная: он явно был возбужден, и лицо его являло вид недоумевающий.
-- Оказия, -- повторил он, принимаясь за чай.
-- Что такое?
-- Учительша у нас замудрила!
-- Офицерша?
-- Она. Так то есть замудрила -- помирай! Ребятишки от рук отбились.
-- Учит плохо?
-- Чего плохо -- в отделку бросила...
-- Как бросила?
-- Кинула, и шабаш! Никак не учит...
-- Что же это?..
-- Подивись.
-- Ну, делает она что-нибудь?
-- А ничего не делает. Лежит ничком, только и делов от ей...
-- Больна?
Василий Мироныч развел было в недоумении руками, но затем поправил волосы и решительно добавил: {432}
-- Замудрила.
-- Не пойму... -- сказал я.
-- Замудрила, -- повторил он настоятельно и, вынув клетчатый платок, старательно отер им лоб.
-- Отчего же ей мудрить-то?
Василий Мироныч подумал и сразу утратил решительность.
-- Диво!.. -- произнес он. -- Мы уж ходили, ходили вокруг ей... И так понимали; испорчена-то она: бабку приводили. Бабка поглядела, поглядела -- плюнула. И умоляли-то ей: неладно, мол, ребятишки без призору... И попрекать принимались: такая ты сякая, мол... ты, мол, деньги получаешь, ты уговор, как-никак, соблюдать должна, а не то что... И так говорили: ежели, мол, насчет прибавки -- не постоим, получай, дело твое мы видим... Хошь убей -- колода колодой! Ах ты...