стр. XVI.
2. Тебя зовут Геката и т. д. Греч, богиня мрака, ночных видений и
чародейства покровительствовала также пастушеству (впрочем, у слова Пастух
есть и еще одна ассоциация - с загадкой: "Поле не мерено, овцы не считаны,
пастух рогат", т.е. небо, звезды, луна), черный петух связан с Гекатой как с
хтоническим божеством, которому мог приноситься в жертву. В то же время
ст-ние может читаться как изображение мистического ритуала "тайгерм" из
романа "Ангел западного окна" (Майринк. С. 80-85; ср.: СиМ. С. 171-172;
указание на опечатку в ст. 27 в СиМ сделано неверно).
6. В ст-нии использован блатной жаргон: шпалер - пистолет, коя] -
сутенер.
8. Ст. 11;-12 имеют в виду ст-ние А.Рембо "Искательницы вшей".
9. В черновом автографе между ст. 8 и 9 был еще один: "Тогда хотел, а
нынче не хочу", между ст. 11 и 12: "От двадцати до двадцати пяти", ст. 15
был дописан до конца: "Как молоко кипел".
10. В черновом автографе ст. 48 первоначально читался: "Нептун уж космы
пробором чешет".
VI. 548-560. Беловой автограф без посвящ. с датой: август 1928 - РГАЛИ.
Черновой автограф - РГАЛИ. См.: "Начал писать "Лазаря" ни с того, ни с сего"
(Дневник, 8 января 1928). В списке РТ-2 "Лазарь" назван в январе, феврале и
марте 1928 г. (далее список не продолжен). Покровский Корнилий Павлович
(1891-1938) познакомился с Кузминым еще в 1907 г. (см.: СиМ. С. 106-115),
будучи учеником Тенишевского училища. После довольно тесного общения они с
Кузминым разошлись и возобновили знакомство, по всей видимости, лишь в
1920-е гг., когда Покровский вошел в круг друзей семьи Радловых. 11 июня
1926г. Кузмин записал в Девнике: "Она <А.Д.Радлова> разводится с Серг<еем>
Эрн<естовичем> и выходит за Покровского". Покончил с собой: "... повесился в
Москве, когда Анна была в Сочи с Сережей" (Кузмин и русская культура. С. 249
/ Публ. Г.А.Морева). См. также: Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб., 1998 (по
указателю). Сюжет цикла основан на евангельском рассказе о воскрешении
Лазаря (Ин., гл. 11). Вилли отождествлен с Лазарем, его сестры: Мицци и
Марта - с евангельскими Марфой и Марией, сестрами Лазаря. А.В.Лавров и
Р.Д.Тименчик высказали предположение, что сюжет цикла восходит к роману в
стихах Р.Браунинга "Кольцо и книга" (1869).
1. Припадочно заколотился джаз. Кузмин был на концерте американского
джаза в 1926 г. См его рец.: Негры // "Красная газета". Веч. вып. 1926, 10
мая. Четыре чувства - осязание у Слепорожденного, зрение у Хозяйки, слух у
Шкета и обоняние у ищейки, за которую говорит в суде Сыщик. Четырехдневный
Лазарь! См.: "Сестра умершего, Марфа, говорит ему: Господи! уже смердит: ибо
четыре дня, как он во гробе" (Ин. 11, 39). "Fur dich!.." - песня из
одноименного берлинского ревю. По воспоминаниям О.НАрбениной, нравилась
Кузмину (Лица: Биографический альманах. Вып. 1. С. 267).
3. Марта сбилася с ног... Мицци - та не хозяйка. Имеются в виду
традиционные евангельские функции Марфы и Марии (см. примеч. 193-199, 7).
...сидела у ног. См.: "Здесь женщина, именем Марфа, приняла Его в дом свой;
у ней была сестра, именем Мария, которая села у ног Иисуса и слушала слово
Его" (Лк. 10, 38-39).
4 Блэк-беттом (в черновом автографе - bleak-buttom; правильно - black
bottom) - американский танец двадцатых годов.
5 Бандерта (в тексте неверно: "бондарша"; исправлено по смыслу) -
содержательница публичного дома. Эммануил Прошке. Ср.: "Се, Дева во чреве
примет и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил, что значит: с нами Бог"
(Мф. 1, 23).
7. Шуцман - полицейский (нем.). Открыла гарнированный я дом - т.е.
меблированный дом. "К Максиму еду я" - слова из оперетты Ф.Легара "Веселая
вдова".
9. Ст. 17 исправлен по беловому автографу (в тексте книги: "Нас
человека три. В поле, за город").
Стихотворения, не вошедшие в прижизненные сборники
----------------------------------------------------------------------------
561
Лодка тихо скользила по глади зеркальной,
В волнах тумана сребристых задумчиво тая.
Бледное солнце смотрело на берег печальный,
Сосны и ели дремотно стояли, мечтая.
Белые гряды песку лежат молчаливо,
Белые воды сливаются с белым туманом,
Лодка тонет в тумане, качаясь сонливо, -
Кажется лодка, и воды, и небо - обманом.
Солнца сиянье окутано нежностью пара,
Сосны и ели обвеяны бледностью света,
Солнце далеко от пышного летнего жара,
Сосны и ели далеки от жаркого лета.
<1896-1897>
562. АПУЛЕЙ
Бледное солнце осеннего вечера;
Грядки левкоев в саду затворенном;
Слышатся флейты в дому, озаренном
Солнцем осенним бледного вечера;
Первые звезды мерцают над городом;
Песни матросов на улицах темных,
Двери гостиниц полуотворенных;
Звезды горят над темнеющим городом.
Тихо проходят в толпе незаметные
Божьи пророки высот потаенных;
Юноши ждут у дверей отворенных,
Чтобы пришли толпе не заметные.
Пестрый рассказ глубины опьяняющей,
Нежная смерть среди роз отцветающих,
Ты - мистагог всех богов единящий,
Смерть Антиноя от грусти томящей,
Ты и познание, ты и сомнение,
Вечно враждующих ты примирение,
Нежность улыбки и плач погребальный,
Свежее утро и вечер печальный.
1902
563-575. ТРИНАДЦАТЬ СОНЕТОВ
Посвящается А. Б<ехли>
1
(Вступительный)
Меня влекут чудесные сказанья,
Народный шум на старых площадях,
Ряд кораблей на дремлющих морях
И блеск парчи в изгибах одеянья.
Неясные и странные желанья...
Учитель сгорбленный, весь в сединах,
И рядом - отрок с тайною в глазах...
В тени соборов дремлют изваянья...
В каналах узких отблески огней,
Звук лютни, пенье, смех под черной маской,
Стук шпаг, повсюду кровь... свет фонарей...
Ряд дам, мечтающих над старой сказкой...
Глаза глядят внимательно и нежно,
А сердце бьется смутно и мятежно.
2
Открыто царское письмо нельзя прочесть,
Но лишь поднесть его к свече горящей -
Увидишь ясно из бумаги спящей
Ряд слов, несущих царственную весть.
Бывает нужно правду с ложью сплесть,
Пустые речи с истиной гласящей,
Чтобы не мог слуга неподходящий
Те думы царские врагу донесть.
Моя душа есть царское письмо,
Закрыто всем, незначаще иль лживо.
Лишь тот прочтет, кому прочесть дано,
Кому гонец приносит бережливо.
От пламени любви печати тают
И знаки роковые выступают.
3
В густом лесу мы дождь пережидали,
По колеям бежали ручейки,
Был слышен шум вздымавшейся реки,
Но солнце виделось уж в ясной дали.
Под толстым дубом мы вдвоем стояли,
Широким рукавом твоей руки
Я чуть касался - большей нет тоски
Для сердца, чуткого к такой печали.
К одной коре щекой мы прижимались,
Но ствол меж нами был (ревнивый страж).
Минуты те не долго продолжались,
Но сердце потерял я вмиг тогда ж
И понял, что с тобой я неразделен,
А солнце так блестит, а лес так зелен!
4
Запел петух, таинственный предвестник,
Сторожкий пес залаял на луну -
Я все читал, не отходя ко сну,
Но все не приходил желанный вестник...
Лишь ты, печаль, испытанный наперсник,
Тихонько подошла к тому окну,
Где я сидел. Тебя ль я ждал одну,
Пустынной ночи сумрачный наместник?
Но ты, печаль, мне радость принесла,
Знакомый образ вдруг очам явила
И бледным светом сердце мне зажгла,
И одиночество мне стало мило-
Зеленоватые глаза с открытым взглядом
Мозжечек каждый мне налили ядом...
5
В романе старом мы с тобой читали
(Зовется он "Озерный Ланселот"),
Что есть страна под ровной гладью вод,
Которой люди даже не видали.
Лишь старики от прадедов слыхали,
Что там живет особый, свой народ,
Что там есть стены, башни, ряд ворот,
Крутые горы, гаснущие дали...
Печали сердца, тающая сладость
Так крепко скрыты от людских очей,
Что им не видны ни печаль, ни радость,
Ни пламень трепетной души моей -
И кажется спокойной моря гладь
Там, где пучин должно бы избегать.
6
Есть зверь норок, живет он в глуби моря,
Он мал, невидим, но когда плывет
Корабль по морю - зверь ко дну прильнет
И не пускает дальше, с ветром споря.
Для мореходцев большего нет горя,
Как потерять богатство и почет,
А сердце мне любовь теперь гнетет
И крепко держит, старой басне вторя.
Свободный дух полет свой задержал,
Упали смирно сложенные крылья,
Лишь только взор твой на меня упал
Без всякого страданья и усилья.
Твой светлый взгляд, волнующий и ясный,
Есть тот норок незримый, но всевластный.
7
В Кремоне скрипку некогда разбили
И склеили; бездушный, тусклый звук
Преобразился в нежный, полный вдруг,
И струны, как уста, заговорили.
Любовь и скорбь в тех звуках слышны были,
Рожденных опытностью властных рук,
Мечты, и страсть, и трепетный испуг
В сердцах завороженных пробудили.
Моя душа была тиха, спокойна,
Счастлива счастьем мертвым и глухим.
Теперь она мятется, беспокойна,
И стынет ум, огнем любви палим.
Воскресшая, она звенит, трепещет,
И скорбь безумная в ней дико блещет.
8
С прогулки поздней вместе возвращаясь,
Мы на гору взошли; пред нами был
Тот городок, что стал мне нежно мил,
Где счастлив я так был, с тобой встречаясь.
И, неохотно с лесом расставаясь,
Когда уж вечер тихо подступил
(Тот теплый вечер - дорог и уныл),
Мы стали оба, медленно прощаясь.
И ноги как в колодках тяжелели,
Идя различною с тобой тропой,
И все в уме слова твои звенели,
Я как скупец их уносил с собой,
Чтоб каждый слог незначащей той речи
Меня питал до новой дальней встречи.
9
Пусть месяц молодой мне слева светит,
Пускай цветок последним лепестком
Мне "нет" твердит на языке немом -
Я знаю, что твой взор меня приметит.
Колдунья мне так ясно не ответит
Своими чарами и волшебством,
Когда спрошу о счастьи я своем,
И звуков счастья слепо не заметит.