- Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, - заключил Райский, - и потому теперь я не приму вашей руки... Бабушка выдумала это...
- Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! - заметил Марк, - я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, - если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел... Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала...
- А вот что, не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, - сказал Райский.
- Нет, я поужинаю ужо дома.
- Может быть... у вас денег нет?.. - робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
- Нет, нет, - у меня теперь есть деньги... - сказал он, глядя загадочно на Райского. - Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят, я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.
- Вы похудели - и как будто нездоровы! - заметил Райский, - глаза у вас...
Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.
- А вы, на мой взгляд, еще нездоровее! - сказал он. - Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем...
- У меня разные беспокойства...
- И у меня тоже, - сухо заметил Волохов. - Прощайте.
Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтью и подошел на цыпочках к постели.
- Кто тут? - спросил слабо Козлов.
- Здравствуй, Леонтий, - это я! - сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.
- А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, - заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. - А я все ждал - не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, - продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, - теперь только одно не противно мне...
- Меня не было в городе, - отвечал Райский, - я сейчас только воротился и узнал, что ты болен...
- Врут, я не болен. Я притворился... - сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.
- Что бишь такое я хотел сказать тебе?..
Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.
- Ты бы лег, Леонтий, - заметил Райский, - ты болен.
- Я не болен, - почти с досадой отвечал Козлов. - Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь...
- Ты, однако, слаб, насилу ходишь - право, ляг...
- Да, слаб, это правда, - наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
- Это слабость, да... - всхлипывая, говорил Леонтий, - но я не болен... я не в горячке... врут они... не понимают... Я и сам не понимал ничего... Вот, как увидел тебя... так слезы льются, сами прорвались... Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются... эти учителя, товарищи... Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.
- Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! - сказал он, насилу одолевая себя.
- Ты добрый, старый товарищ... ты и в школе не смеялся надо мной... Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?
Райский молчал.
- Вот я тебе покажу... - Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.
Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.
- Уничтожь его, - советовал он, - пока оно цело, ты не успокоишься...
- Как можно! - с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. - Ведь это единственные ее строки ко мне, других у меня нет... Это одно только и осталось у меня на память от нее... - добавил он, глотая слезы.
- Да, такое чувство заслуживало лучшей доли... - тихо сказал Райский. - Но, друг Леонтий, прими это, как болезнь, как величайшее горе... Но все же не поддавайся ему - жизнь еще длинна, ты не стар...
- Жизнь кончилась, - перебил Леонтий, - если...
- Если что?
- Если она... не воротится... - шепнул он.
- Как, ты хотел бы... ты принял бы ее теперь!..
- Ах, Борис, и ты не понимаешь! - почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. - Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели - и все-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно...
Райский молчал.
Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плеча и, сильно тряся, шептал в отчаянии:
- Ее нет - вот моя болезнь! Я не болен, я умер: и настоящее мое, и будущее - все умерло, потому что ее нет! Подь, вороти ее, приведи сюда - и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.
- Теперь я понимаю, - заметил он, - но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян...
Козлов горько улыбнулся.
- Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, - сказал он, - и не случись этого... я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил... живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников... и тебя самого... и этот - город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами - потому только - что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать... Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
Райский вздохнул.
- А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы - и как любил бы - она бы узнала это теперь... - добавил он.
У него опять закапали слезы.
- Знаешь что, Леонтий, я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны! - сказал Райский.
Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.
- Бабушка просит тебя переехать к нам, - продолжал Райский, - ты здесь один пропадешь с тоски.
Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
- Спасибо ей, она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..
- Это не чужой угол, Леонтий, мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства криви...
- Да, да, виноват, горе одолело меня! - ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского: - прости за эгоизм. После... после... я сам притащусь, попрошусь посмотреть за твоей библиотекой... когда уж надежды не будет...
- А у тебя есть надежда?
А что? - вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, - ты думаешь, что нет надежды?..
Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.
- Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать. Я так мало следил за твоей женою, давно не видал... не знаю хорошо ее характера.
- Да, ты не хотел немного заняться ею... Я знаю, ты дал бы ей хороший урок... Может быть,этого бы и не было...
Он вздохнул глубоко.
- Нет, ты знаешь ее, - прибавил он, - ты мне намекал на француза, да я не понял тогда... мне в голову не приходило... - Он замолчал. - А если он бросит ее? - почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. - Может быть, она вспомнит... может быть...
- Может быть... - нерешительно сказал Райский.
- Постой... что это?.. Кто-то будто едет сюда... - заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.
- Я все жду... все думаю, не опомнится ли! - мечтал он, - и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. "Не воротится, говорит, лежи смирно!" Боюсь я этого Марка.
Он вопросительно поглядывал на Райского.
- А ты как думаешь! - шептал он, - ты лучше знаешь женщин - что он смыслит! Есть надежда... или...
- Если и есть, то во всяком случае не теперь, - сказал Райский, - разве после когда-нибудь...
Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.
- Завтра я перевезу тебя к нам, - сказал ему Райский, - а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.
Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина - и бог знает чего еще.
- Зачем это? он ничего не ест, бабушка, - сказал Райский.
- А как тот... опять придет?
- Кто тот?
- Ну, кто - Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там...
- Ах, бабушка! я сейчас поеду и скажу Марку...
- Сохрани тебя господи! - удержала она его, - на смех поднимет...
- Нет - поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас...
- Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт - и бог с ним! Он пропащий! А что... о восьмидесяти рублях не поминает?
Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие, полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами. VII
"Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? - писал Аянов, - в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями,то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы - Малиновки, в какую-нибудь трущобу - Смородиновку, и получишь ли мое письмо?