Сжавшись в комок, он сидел неподвижен: ноги, руки не шевелились, точно замерли, глаза смотрели на все покойно или холодно.
Но под этой неподвижностью таилась зоркость, чуткость и тревожность, какая заметна иногда в лежащей, по-видимому покойно и беззаботно, собаке. Лапы сложены вместе, на лапах покоится спящая морда, хребет согнулся в тяжелое, ленивое кольцо: спит совсем, только одно веко все дрожит, и из-за него чуть-чуть сквозит черный глаз. А пошевелись кто-нибудь около, дунь ветерок, хлопни дверь, покажись чужое лицо - эти беспечно разбросанные члены мгновенно сжимаются, вся фигура полна огня, бодрости, лает, скачет...
Посидев немного с зажмуренными глазами, он вдруг открыл их и обратился к Райскому.
- Вы, верно, привезли хороших сигар из Петербурга: дайте мне одну, - сказал он без церемонии.
Райский подал ему сигарочницу.
- Леонтий! Ты нас и не представил друг другу! - упрекнул его Райский.
- Да чего представлять: вы оба пришли одной дорогой и оба знаете, кто вы! - отвечал тот.
- Как это ты обмолвился умным словом, а еще ученый! - сказал Марк.
- Это тот самый... Марк... что... Я писал тебе: помнишь... - начал было Козлов.
- Постой! Я сам представлюсь! - сказал Марк, вскочил с кресел и, став в церемонную позу, расшаркался перед Райским.Честь имею рекомендоваться: Марк Волоков, пятнадцатого класса, состоящий под надзором полиции чиновник, невольный здешнего города гражданин!
Потом откусил кончик сигары, закурил ее и опять свернулся в комок на креслах.
- Что же вы здесь делаете? - спросил Райский.
- Да то же,я думаю;что и вы...
- Разве вы...любите искусство:артист,может быть?
- А вы...артист?
- Как же! - вмешался Леонтий, - я тебе говорил: живописец, музыкант... Теперь роман пишет: смотри, брат, как раз тебя туда упечет. - Что ты: уж далеко? - обратился он к Райскому.
Райский сделал ему знак рукой молчать.
- Да, я артист, - отвечал Марк на вопрос Райского. - Только в другом роде. Я такой артист, что купцы называют "художник". Бабушка ваша, я думаю, вам говорила о моих произведениях!
- Она слышать о вас не может.
- Ну, вот видите! А я у ней пока всего сотню какую-нибудь яблок сорвал через забор!
- Яблоки мои: я вам позволяю, сколько хотите...
- Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения делать, так и яблоки буду брать без спросу: слаще так!
- Я очень хотел видеть вас: мне так много со всех сторон наговорили...
- сказал Райский.
- Что же вам наговорили?
- Мало хорошего...
- Вероятно, вам сказали, что я разбойник, изверг, ужас здешних мест!
- Почти...
- Что же вас так позывало видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал. Вот он, я думаю, сказывал...
- Да, да: вот он налицо: я рад, что он сам заговорил! - вмешался Леонтий. - Так бы и надо было сначала отрекомендовать тебя...
- Делайте с книгами, что хотите, я позволяю! - сказал Райский.
- Опять! Кто просит вашего позволения? Теперь не стану брать и рвать: можешь, Леонтий, спать покойно.
- А ведь в сущности предобрый! - заметил Леонтий про Марка, - когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку... И чего не знает? Все! Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый...
- Полно врать, Козлов! - перебил Марк.
- Впрочем, не все бранят вас, - вмешался Райский, - Ватутин отзывается или по крайней мере старается отзываться хорошо.
- Неужели! Этот сахарный маркиз! Кажется, я ему оставил кое-какие сувениры: ночью будил не раз, окна отворял у него в спальне. Он все, видите, нездоров, а как приехал сюда, лет сорок назад, никто не помнит, чтоб он был болен. Деньги, что занял у него, не отдам никогда. Что же ему еще? А хвалит!
- Так вот вы какой артист! - весело заметил Райский.
- А вы какой? Расскажите теперь! - просил Марк.
- Я... так себе, художник - плохой, конечно: люблю красоту и поклоняюсь ей; люблю искусство, рисую, играю... Вот хочу писать - большую вещь, роман...
- Да, да, вижу: такой же художник, как все у нас...
- Все?
- Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют - как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления - по утрам, третьи сидят у своих лавок и играют в шашки, четвертые живут по поместьям и проделывают другие штуки - везде искусство!
- У вас нет охоты пристать к которому-нибудь разряду? - улыбаясь, спросил Райский.
- Пробовал, да не умею. А вы зачем сюда приехали? - спросил он в свою очередь.
- Сам не знаю, - сказал Райский, - мне все равно, куда ни ехать... Подвернулось письмо бабушки, она звала сюда, я и приехал.
Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая по обыкновению рисовала портрет за портретом с этой новой личностью.
"Слава богу! - думал он, - кажется, не я один такой праздный, не определившийся, ни на чем не остановившийся человек. Вот что-то похожее: бродит, не примиряется с судьбой, ничего на делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем не доволен... Что же он такое? Такая же жертва разлада, как я? Вечно в борьбе, между двух огней? С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю жизнь, все явления, а с другой - холодный анализ разрушает все - и не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольством холод...То ли он, или другое что-нибудь?.."
Он вглядывался в дремлющего Марка, у Леонтья тоже слипались глаза.
- Пора домой, - сказал Райский. - Прощай, Леонтий!
- Куда же я его дену? - спросил Козлов, указывая на Марка.
- Оставь его тут..
- Да, оставь козла в огороде! А книги-то? Если б можно было передвинуть его с креслом сюда, в темненькую комнату, да запереть! - мечтал Козлов, но тотчас же отказался от этой мечты. - С ним после и не разделаешься! - сказал он, - да еще, по жалуй, проснется ночью, кровлю с дома снесет!
Марк вдруг засмеялся, услыхав последние слова, и быстро вскочил на ноги.
- И я с вами пойду, - сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав:
- Тебе спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
Райский последовал, хотя не так проворно, его примеру, и оба тем же путем, через садик, и перелезши опять через забор, вышли на улицу.
- Послушайте, - сказал Марк, - мне есть хочется: у Леонтья ничего нет. Не поможете ли вы мне осадить какай-нибудь трактир?
- Пожалуй, но это можно сделать и без осады...
Нет, теперь поздно, так не дадут - особенно когда узнают, что я тут: надо взять с бою. Закричим: "Пожар!", тогда отворят, а мы и войдем.
- Потом выгонят.
- Нет, уже это напрасно: не впустить меня еще можно, а когда я войду, так уж не выгонишь!
- Осадить! Ночной шум - как это можно? - сказал Райский.
- А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? - смеялся Марк. - Ну, прощайте, я есть хочу и один сделаю приступ...
- Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка - я говорил вам, не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда не накормит вас...
- Ну, так что же?
- Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж и ночуйте у меня! Я не знаю, что она сделает и скажет, знаю только, что будет смешно.
- Идея недурна: пойдемте. Да только уверены ли вы, что мы достанем у ней ужин? Я очень голоден.
- Достанем ли ужин у Татьяны Марковны? Наверное можно накормить роту солдат. Они молча шли дорогой. Марк курил сигару и шел, уткнувши нос в бороду, глядя под ноги и поплевывая.
Они пришли в Малиновку и продолжали молча идти мимо забора, почти ощупью в темноте прошли ворота и подошли к плетню, чтобы прелезть через него в огород.
- Вон там подальше лучше бы: от фруктового сада или с обрыва, - сказал Марк. - Там деревья, не видать, а здесь, пожалуй, собак встревожишь, да далеко обходить! Я все там хожу... Вы ходите...сюда, в сад? Зачем?
- А за яблоками! Я вон их там в прошлом году рвал, с поля, близ старого дома. И в нынешнем августе надеюсь, если... вы позволите...
- С удовольствием: лишь бы не поймала Татьяна Марковна!
- Нет, не поймает. А вот не поймаем ли мы кого-нибудь? Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э, постой, не спрячешься. Кто тут? Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
Он бросился вперед шагов на десять и схватил кого-то.
- Что за кошачьи глаза у вас: я ничего не вижу! - говорил
Райский и поспешил на голос.
Марк уже держал кого-то - этот кто-то барахтался у него в руках, наконец упал наземь, прижавшись к плетню.
- Ловите, держите там: кто-то еще через плетень пробирается в огород! - кричал опять Марк. Райский увидел еще фигуру, которая уже влезла на плетень и вытянула ноги, чтоб соскочить в огород. Он крепко схватил ее за руку.
- Кто тут? Кто ты? Зачем? Говори! - спрашивал он.
- Барин! пустите, не губите меня! - жалобно шептал женский голос.
- Это ты, Марина!- сказал Райский, узнав ее по голосу, - зачем ты здесь?
- Тише, барин, не зовите меня по имени: Савелий узнает, больно прибьет!
- Ну, ступай, иди же скорей... Нет, постой! кстати попалась: не можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
- Все могу, барин: только не губите, Христа ради!
- Не бойся, не погублю! Есть ли что-нибудь на кухне?
- Все есть: как не быть! целый ужин! Без вас не хотели кушать, мало кушали. Заливные стерляди есть, индейка, я все убрала на ледник...
- Ну, неси. А вино есть ли?
- Осталась бутылка в буфете, и наливка у Марфы Васильевны в комнате...
- Как же достать: разбудишь ее?
- Нет, Марфа Васильевна не проснется: люта спать! Пустите, барин - муж услышит...
- Ну, беги же, "Земфира", да не попадись ему, смотри!
- Нет, теперь ничего не возьмет, если и встретит: скажу на вас, что вы велели...
Она засмеялась своей широкой улыбкой во весь рот, глаза блеснули, как у кошки, и она, далеко вскинув ноги, перескочила через плетень, юбка задела за сучок. Она рванула ее, засмеялась опять и, нагнувшись, по-кошачьи, промчалась между двумя рядами капусты.