Что искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв?
Это головные страсти - игра холодных самолюбий, идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук... часто не свои, а вычитанные, скопированные!
- Нет, я хочу обыкновенной, жизненной и животной страсти, со всей ее классической грозой. Да, страсти, страсти!.. - орал он, несясь по саду и впивая свежий воздух.
Но Вера не дает ее ему: это не льстит даже ее самолюбию! Надежда быть близким к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин - и чем бы ни было - добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском, было что-то "и ум, и много талантов, блеска, шума или жизни, что, может быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь..."
Вот это может быть, никогда, ни в каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло Райского, если еще не в самую тучу страсти, то уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные и в самом деле "гордые" характеры.
Да, надежда в нем была, надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но уж чувствовал, как с каждым днем ему все труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.
Не неделю, а месяц назад, или перед приездом Веры, или тотчас после первого свидания с ней, надо было спасаться ему уехать, а теперь уж едва ли придется Егорке стаскивать опять чемодан с чердака!
"Или страсть подай мне, - вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, - страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, - я готов - но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!"
А пока глупая надежда слепо шепчет: "Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь, в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда..." и т. д. - до тех пор недуг не пройдет!
"Пойду к ней, не могу больше! - решил он однажды в сумерки.
- Скажу ей все, все... и что скажет она - так пусть и будет! Или вылечусь, или... погибну!" VIII
На этот раз он постучался к ней в дверь.
- Кто там? - спросила она.
- Это я, - говорил он, робко просовывая голову в двери, - можно войти?
Она сидела у окна с книгой, но книга, по-видимому, мало занимала ее: она была рассеянна или задумчива. Вместо ответа она подвинула Райскому стул.
- Сегодня не так жарко, хорошо! - сказал он.
- Да, я ходила на Волгу: там даже свежо, - заметила она. - Видно, погода хочет измениться.
И замолчали
- Что это так трезвонили сегодня у Спаса? - спросил он, - праздник, что ли, завтра?
- Не знаю, а что?
- Так, звон не дал мне спать, и мухи тоже. Какая их пропасть у бабушки в доме: отчего это!
- Я думаю, оттого, что варенье варят.
- Да, в самом деле! То-то я все замечаю, что Пашутка поминутно бегает куда-то и облизывается... Да и у всех в девичьей, а у Марфеньки тоже, рты черные... Ты не любишь варенья, Вера?
Она покачала головой.
- Вчера Егор отнес ваш чемодан на чердак, я видела... - сказала она, помолчав.
- Да, а что?
- Так...
- Ты хочешь спросить, еду ли я, и скоро ли?..
- Нет, я так только...
- Не запирайся, Вера! что ж, это естественно. На этот вопрос я скажу тебе, что это от тебя зависит.
- Опять от меня?
- Да, от тебя: и ты это знаешь.
Она глядела равнодушно в окно.
- Вы мне приписываете много значения, - сказала она.
- Ну, а если это так, что бы ты сделала?
- Для меня собственно - я бы ничего не сделала, а если б это нужно было для вас, я бы сделала так, как вам счастливее, удобнее, покойнее, веселее...
- Постой, ты смешиваешь понятия; надо разделить по родам и категориям: "удобнее и покойнее", с одной стороны, и "веселее и счастливее" - с другой. Теперь и решай!
- Вам надо решать, что вам больше нравится.
- Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.
- Вы не послушаетесь, поэтому нечего и говорить!
- Почему ты так думаешь?
- В который раз Егорка таскает чемодан с чердака вниз и обратно? - спросила она вместо ответа.
- Ну, так ты решительно хочешь, чтоб я уехал?
Она молчала.
- Скажи - да, и я завтра уеду.
Она посмотрела на него, потом отвернулась к окну.
- Я не верю вам, - сказала она.
- Попробуй, скажи - и, может быть, уверуешь.
- Ну, если так, уезжайте! - вдруг выговорила она.
- Изволь, - подавляя вздох, проговорил он. - Мне тяжело, почти невозможно уехать, но так как тебе тяжело, что я здесь... "может быть, она скажет: нет, не тяжело", думал он и медлил, то.
- То и уезжайте! - повторила она, встав с места и подойдя к окну.
- Уеду, не гони, - с принужденной улыбкой сказал он, - но ты можешь облегчить мне тяжесть, и даже ускорить этот отъезд..
- Как!
- Это от тебя зависит, повторяю опять.
- Говорите, что надо делать: "жертвы" приносить? Я даже готова сама принести ваш чемодан с чердака.
Он не отвечал на ее насмешку.
- Что же?
- Скажи, во-первых, любишь ли ты кого-нибудь?
Она живо обернулась к нему и с изумлением взглянула на него.
- И от кого, во-вторых, было письмо на синей бумаге: оно не от попадьи! - поспешил он договорить.
- Зачем это вам нужно знать для вашего отъезда? - спросила она, делая большие глаза.
- Я объясню тебе, Вера; но чтоб понять мое объяснение, не надо так удивляться, а терпеливо выслушать и потом призвать весь своей ум...
- Это что-нибудь очень умное, мудреное?
- Нужна доброта, участие, дружба, которою было ты так польстила мне и которую опять за что-то отняла...
- Я плачу дружбой за дружбу, брат, - сказала она мягче.
- А разве у меня нет дружбы к тебе?
Она отрицательпо покачала головой.
- Что же такое во мне: ты видишь, что я тебе не чужой, не по одному родству...
- Это не дружба...
- Ну, так любовь?
- Мне ее не надо: я не разделяю ее...
- Знаю - и вот я и хочу объяснить, как ты одна можешь сделать, чтоб ее не было и во мне!
- Кажется, я все для этого сделала... Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо отголкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное - и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь... да?
Он сбоку заглядывал ей в лицо.
- Ну, я боролся что было сил во мне, - ты сама видела, - хватался за всякое средство, чтобы переработать эту любовь в дружбу, но лишь пуще уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине - и теперь только вижу два выхода из этого положения...
Он остановился на минуту.
- Один ты заперла мне: это взаимность, - продолжал он. -
Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь: в дружбу, пожалуй, в глубокую, святую, неизменную любовь - я ей не верю - но во что бы ни было, во всяком случае в удовлетворение, в покой... Ты отнимаешь у меня всякую надежду... на это счастье... да?
Он опять подвинулся к ее лицу, глядя ей пытливо в глаза.
Она утвердительно кивнула головой.
- Да, всякую, - повторила она.
- Ну... - сказал он, - чтоб вынуть боль безнадежности или убить совсем надежду, надо...
- Сделать то, что я сказал сейчас, то есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого письмо на синей бумаге! это - второй выход...
- А если я не сделаю ни того, ни другого? - спросила она гордо, обернувшись к нему от окна.
- Пуще всего - без гордости, без пренебрежения! - с живостью прибавил он, - это все противоречия, которые только раздражают страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты зла, Вера...
- А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия - и я должна делить ее, лечить, облегчать: да что мне за дело до вас, как вам до меня? Я требую у вас одного - покоя: я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь...
- И я был свободен и горд еще недели две назад, - а вот теперь и не горд, и не свободен, и боюсь - тебя!
Она с пренебрежением взглянула на него и слегка пожала плечами.
- Погоди казнить меня этими взглядами: не случилось бы с тобой того же! - говорил он почти про себя.
- Я не боюсь, не случится!
- И дети тоже не боятся, и на угрозы няньки "волком" храбро лепечут: "А я его убью!" И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час...
- Никого не боюсь, - повторила она, - и этого вашего волка - страсти, тоже! Не стращайте напрасно: вы напустили на себя, и мне даже вас не жаль!
- Ты злая! А если б я сделался болен горячкой? Бабушка и Марфенька пришли бы ко мне, ходили бы за мной, старались бы облегчить. Ужели бы ты осталась равнодушной и не заглянула бы ко мне, не спросила бы...