- Прощайте, кузина! - сказал он вяло.
- Разве вы не у нас сегодня? - отвечала она ласково.Когда вы едете?
"Лесть, хитрость: золотит пилюлю!" - думал Райский.
- Зачем я вам? - отвечал он вопросом.
- Вижу, что дружба моя для вас - ничто! - сказала она.
- Ах, неправда, кузина! Какая дружба: вы боитесь меня!
- Слава богу, мне еще нечего бояться.
- Еще нечего? А если будет что-нибудь, удостоите ли вы меня вашего доверия?
- Но вы говорите, что это оскорбительно: после этого и боялась бы...
- Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь... нет? - робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
Она медленно и отрицательно покачала головой.
- И... быть не может? - все еще пытливо спрашивал он.
Она засмеялась.
- Вы неисправимы, cousin, - сказала она. - Всякую другую вы поневоле заставите кокетничать с вами. Но я не хочу и прямо скажу вам: нет.
- Следовательно, вам и бояться нечего ввериться мне!в унынием договорил он.
- Parole d'honneur {Честное слово (фр.).}, мне нечего вверять
- Ах, есть, кузина!
- Что же такое хотите вы, чтоб я вверила вам, dites positivement {Скажите определеннее (фр.).}.
- Хорошо: скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с тех пор, как этот Милари...
Она сделала движение, и лицо опять менялось у нее из дружеского на принужденное и холодное.
- Нет, нет, pardon - я не назову его... с тех пор, хочу я сказать, как он появился, стал ездить в дом...
- Послушайте, coisin... - начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, - положим, если б... enfin si c'etait vгаi {Словом, если б это была правда (фр.).} - это быть не может, - скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, - но что... вам... за дело после того; как...
Он вспыхнул:
- Что за дело! - вдруг горячо перебил он, делая большие глаза. - Что за дело, кузина? Вы снизойдете до какого нибудь parvenu, до какого-то Милари, итальянца, вы, Пахотина, блеск, гордость, перл нашего общества! Вы... вы! - с изумлением, почти с ужасом повторял он.
А она с изумлением смотрела на него, как он весь внезапно вспыхнул, какие яростные взгляды метал на нее.
- Но он, во-первых, граф... а не parvenue {Выскочка (фр.).}... - сказала она.
- Купленный или украденный титул! - возражал он в пылу. - Это один из тех пройдох, что, по словам Лермонтова, приезжают сюда "на ловлю счастья и чинов", втираются в большие дома, ищут протекции женщин, протираются в службу и потом делаются гран-сеньорами. Берегитесь, кузина, мой долг оберечь вас! Я вам родственник!
Все это он говорил чуть не с пеной у рта.
- Никто ничего подобного не заметил за ним! - с возрастающим изумлением говорила она, - и если папа и mes tantes {Тетушки (фр.).} принимают его...
- Папа и mes tantes! - с пренебрежением повторил он, - много знают они: послушайте их!
- Кого же слушать: вас?
- Она улыбнулась.
- Да, кузина, и я вам говорю: остерегайтесь! Это опасные выходцы: может быть, под этой интересной бледностью, мягкими кошачьими манерами кроется бесстыдство, алчность и бог знает что! Он компрометирует вас...
- Но он везде принят, он очень скромен, деликатен, прекрасно воспитан...
- Все это вы видите в своем воображении, кузина,поверьте!
- Но вы его не знаете, cousin! - возражала она с полуулыбкой, начиная наслаждаться его внезапной раздражительностью.
- Довольно мне одной минуты было, чтоб разглядеть, что это один из тех chevaliers industrie {Рыцарей наживы, проходимцев. (фр.).}, которые сотнями бегут с голода из Италии, чтобы поживиться.
- Он артист, - защищала она, - и если он не на сцене, так лютому, что он граф и богат... c'est un homme distingue {Это благовоспитанный человек (фр.).}.
- А! вы защищаете его - поздравляю! Так вот на кого упали лучи с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради бога! Вам ли, с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа...
Она уже окончательно развеселилась и, казалось, забыла свой страх и осторожность.
- А Ельнин? - вдруг спросила она.
- Что Ельнин? - спросил и он, внезапно остановленный ею. - Ельнин - Ельнин... - замялся он, - это детская шалость, институтское обожание. А здесь страсть, горячая, опасная!
- Что же: вы бредили страстью для меня - ну, вот я страстно влюблена, - смеялась она. - Разве мне не все равно идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна "увидеть счастье, упиться им"!
Райский стиснул зубы, сел на кресло и злобно молчал. Она продолжала наслаждаться его положением.
- Уф! - говорил он, мучаясь, волнуясь, не оттого, что его поймали и уличили в противоречии самому себе, не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения только, что счастье быть любимым выпало другому. Не будь другого, он бы покойно покорился своей судьбе.
А она смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она была права, а он запутался.
- Что же, cousin, чему я должна верить: им ли? - она указала на предков, - или, бросив все, не слушая никого, вмешаться в толпу и жить "новою жизнью"?
- И тут вы остались верны себе! - возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, - завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! - судорожно засмеялся он. - А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был. не граф? Делайте, как хотите! - с досадой махнул он рукой.Ведь... "что мне за дело?" - возразил он ее словами. - Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и... и... да, да?
Он принужденно засмеялся.
- Что ж, прекрасно! Италия, небо, солнце и любовь... - говорил он, качая, в волнении, ногой.
- Да, помните, в вашей программе было и это, - заметила она, - вы посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, "наедине с природой"... По вашим словам, я должна быть теперь счастлива? - дразнила она его. - Ах, cousin! - прибавила она и засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
Он исподлобья смотрел на нее. Она опять становилась задумчива и холодна; опять осторожность начала брать верх.
- Успокойтесь: ничего этого нет, - сказала она кротко, - и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение . Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу - теперь... боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать?.. - с комическим послушанием спросила она.
Оба молчали.
- Я возьму портрет с собой, - вдруг сказал он.
- Зачем? Вы говорили, что готовите мне подарок.
- Нет, я переделаю: я сделаю из него... грешницу...
Она опять засмеялась.
- Делайте, что хотите, cousin, бог с вами!
- И с вами тоже!.. Но...кузина...
Он остановился: у него вдруг отошло от сердца. Он засмеялся добродушно, не то над ней, не то над собой.
- Но... но... ужель мы так расстанемся: холодно, с досадой, не друзьями?.. - вдруг прорвалось у него, и досада миновала. Он, встав, протянул к ней руки, и глаза опять с упоением смотрели на нее. Ему не то чтобы хотелось дружбы, не то чтобы сердце развернулось к прежним, добрым чувствам. А зародыш впечатлеяия еще не совсем угас, еще искра тлела, и его влекло к ней, пока он ее видел. В голосе у него все еще слышалась робкая дрожь.
Говорила: вместе и доброта, прирожденная его душе, где не упрочивались никогда дурные чувства.
- Друзьями! Как вы поступили с моей дружбой?.. - упрекнула она.
- Дайте, возвратите ее, кузина, - умолял он, - простите немножко ...влюбленного в вас cousin, и прощайте!
Он поцеловал у ней руку.
- Разве я не увижу вас больше? - живо спросила она.
- За этот вопрос дайте еще руку. Я опять прежний Райский и опять говорю вам: любите, кузина, наслаждайтесь, помните, что я вам говорил вот здесь... Только не забывайте до конца Райского. Но зачем вы полюбили... графа? - с улыбкой, тихо прибавил он.
- Вы опять свое "любить"!.
- Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, - говорил он, закрывая глаза и уши. - Но если, - вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, - вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас... на свою шею - скажете ли вы мне?.. я стою этого.
- Вы напрашиваетесь на "оскорбление"?
- Нужды нет, я буду героем, рыцарем дружбы, первым из кузеней! Подумав, я нахожу, что дружба кузеней и кузин очень приятная дружба, и принимаю вашу.
- A la bonne heure {В добрый час! (фр.).}! - сказала она, протягивая ему руку, - и если я почувствую что-нибудь, что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! - торопливо добавила она. - Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.
Она встала, оправилась у зеркала и пошла им навстречу.
- А будете отвечать мне на письма? - спросил он, идучи за ней.
- С удовольствием: обо всем, кроме... любви!
"Неисправима! - подумал он, - но посмотрим, что будет!"
Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали. Не стало страсти, ни стало как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было и ненавистного Милари.
Перед ним, как из тумана, возникал один строгий образ чистой женской красоты, не Софьи, а какой-то будто античной, нетленной, женской фигуры. Снилась одна только творческая мечта, развивалась грандиозной картиной, охватывала его все более и более.
Он, притаив дыхание, погрузился в артистический сон и наблюдал видение, боялся дохнуть.
Женская фигура, с лицом Софьи, рисовалась ему белой, холодной статуей, где-то в пустыне, под ясным, будто лунным небом, но без луны; в свете, но не солнечном, среди сухих нагих скал, с мертвыми деревьями, с нетекущими водами, с странным молчанием. Она, обратив каменное лицо к небу, положив руки на колени, полуоткрыв уста, кажется, жаждала пробуждения.