Татьяна Марковна печально поникала головой и не знала, чем и как вызвать Веру на откровенность. Сознавши, что это почти невозможно, она ломала голову, как бы, хоть стороной, узнать и отвратить беду.
"Влюблена! в экстазе!" Это казалось ей страшнее всякой оспы, кори, лихорадки и даже горячки. И в кого бы это было? Дай бог, чтоб в Ивана Ивановича! Она умерла бы покойно, если б Вера вышла за него замуж.
Но бабушка, по-женски, проникла в секрет их взаимных отношений и со вздохом заключила, что если тут и есть что-нибудь, то с одной только стороны, то есть со стороны лесничего, а Вера платила ему просто дружбой или благодарностью, как еще вернее догадалась Татьяна Марковна, за "баловство".
- Обожает ее, - говорила она, - а это всегда нравится.
Кто же, кто? Из окрестных помещиков, кроме Тушина, никого нет - с кем бы она видалась, говорила. С городскими молодыми людьми она видится только на бале у откупщика, у вице-губернатора, раза два в зиму, и они мало посещают дом. Офицеры, советники - давно потеряли надежду понравиться ей, и она с ними почти никогда не говорит.
- Не в попа же влюбилась! Ах! ты боже мой, какое горе! - заключила она.
Так она волновалась, смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та, заметив бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
- Вот так в глазах исчезла, как дух! - пересказывала она Райскому, - хотела было за ней, да куда со старыми ногами! Она, как птица, в рощу, и точно упала с обрыва в кусты.
Райский пошел после этого рассказа в рощу, прошел ее насквозь, выбрался до деревни и, встретив Якова, спросил, не видал ли он барышню?
- Вон оне там у часовни, сию минуту видел, - сказал Яков.
- Что она там делает?
- Молятся богу.
Райский пошел к часовне.
- Молиться начала! - в раздумье шептал он.
Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне, на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона почернела от времени, краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.
Райский подошел по траве к часовне. Вера не слыхала. Она стояла к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста не слагали пальцы ее, ни молитвы не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд - все было молитва.
Райский боялся дохнуть
"О чем молится? - думал он в страхе. - Просит радости или слагает горе у креста, или внезапно застиг ее тут порыв бескорыстного излияния души перед всеутешительным духом? Но какие излияния: души, испытующей силы в борьбе, или благодарной, плачущей за луч счастья?..
Вера вдруг будто проснулась от молитвы. Она оглянулась и вздрогнула, заметив Райского.
- Что вы здесь делаете? - спросила она строго.
Ничего. Я встретил Якова: он сказал, что ты здесь, и я пришел... Бабушка...
- Кстати о бабушке, - перебила она, - я замечаю, что она с некоторых пор начала следить за мною; не знаете ли, что этому за причина?
Она зорко глядела на него. Он покраснел. Они шли в это время к роще, через луг.
- Я думаю, она всегда... - начал он.
- Нет, не всегда... Ей и в голову не пришло бы следить. Послушайте, "раб мой", - полунасмешливо продолжала она, - без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то есть, о любви, о синем письме?..
Нет, о синем письме, кажется, ничего не говорил...
- Стало быть, только о любви. Что же сказали вы ей?
Он молчал и даже начал поглядывать к лесу.
- Мне нужно это знать - и потому говорите! - настаивала она. - Вы ведь обещали исполнять даже капризы, а это не каприз. Вы сказали ей? Да? Конечно, вы не скажете "нет"...
- Зачем столько слов? Прикажи - и я выдам тебе все тайны. Был разговор о тебе. Бабушка стала догадываться, отчего ты была задумчива, а потом стала вдруг весела...
- Ну?
- Ну, я и сказал только... "не влюблена ли, мол, она?.." Это уж давно.
- Что же бабушка?
- Испугалась!
- Чего?
- Экстаза больше всего.
- А вы и об экстазе сказали?
- Она сама заметила, что ты стала очень весела, и даже обрадовалась было этому...
- А вы испугали ее!
- Нет - я только назвал по имени твое состояние, она испугалась слова "экстаз".
- Послушайте, - сказала она серьезно, - покой бабушки мне дорог, дороже, нежели, может быть, она думает...
- Нет, - живо перебил Райский, - бабушка верит в твою безграничную к ней любовь, только сама не знает почему. Она мне это говорила.
- Слава богу! благодарю вас, что вы мне это передали! Теперь послушайте, что я вам скажу, и исполните слепо. Подите к ней и разрушьте в ней всякие догадки о любви, об экстазе, все,все. Вам это не трудно сделать - и вы сделаете, если любите меня.
- Чего бы я не сделал, чтобы доказать это! Я ужо вечером...
- Нет, сию минуту. Когда я ворочусь к обеду, чтоб глаза ее смотрели на меня, как прежде... Слышите?
- Хорошо, я пойду... - говорил Райский, не двигаясь с места.
- Бегите, сию минуту!
- А ты... домой?
Она указала ему почти повелительно рукой к дому, чтоб он шел.
- Еще одно слово, - остановила она, - никогда с бабушкой не говорите обо мне, слышите?
- Слушаю, сестрица, - сказал он и засмеялся,
- Честное слово?
Он замялся.
- А если она станет... - возразил было он.
- Вы только молчите - честное слово?
- Хорошо.
- Merci {Спасибо (фр.).} и бегите теперь к ней.
- Хорошо, бегу... - сказал он и еле-еле шел, оглядываясь.
Она махала ему, чтобы шел скорее, и ждала на месте, следя, идет ли он. А когда он повернул за угол аллеи и потом проворно вернулся назад, чтобы еще сказать ей что-то, ее уже не было.
- Да, правду бабушка говорит: как "дух" пропала! - шепнул он.
В эту минуту вдали, внизу обрыва, раздался выстрел.
"Это кто забавляется?" - спрашивал себя Райский, едучи к дому.
Вера явилась своевременно к обеду, и как ни вонзались в нее пытливые взгляды Райского, никакой перемены в ней не было. Ни экстаза, ни задумчивости. Она была такою, какою была всегда. Бабушка раза два покосилась на нее, но, не заметив ничего особенного, по-видимому, успокоилась. Райский исполнил поручение Веры и рассеял ее живые опасения, но искоренить подозрения не мог. И все трое, поговорив о неважных предметах, погрузились в задумчивость.
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо поводит глазами вокруг себя, - поглядывая в свою очередь подозрительно на каждого.
Но через день, через два прошло и это, и когда Вера являлась к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в комнате по ночам.
"Что она делает? - вертелось у бабушки в голове, - читать не читает - у ней там нет книг (бабушка это уже знала), разве пишет: бумага и чернильница есть".
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; "тайком от нее девушка переписывается, может быть переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна - и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют..." - шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
Она ждала, не откроет ли чего-нибудь случай, не проговорится ли Марина? Не проболтается ли Райский? Нет. Как ни ходила она по ночам, как ни подозрительно оглядывала и спрашивала Марину, как ни подсылала Марфеньку спросить, ничего из этого не выходило.
Вдруг у бабушки мелькнула счастливая мысль - доведаться о том, что так ее беспокоило, попытать вывести на свежую воду внучку - стороной, или "аллегорией", как она выразилась Райскому, то есть, примером. Она вспомнила, что у ней где-то есть нравоучительный роман, который еще она сама в молодости читывала и даже плакала над ним.
Тема его состояла в изображении гибельных последствий страсти от неповиновения родителям. Молодой человек и девушка любили друг друга, но, разлученные родителями, виделись с балкона издали, перешептывались, переписывались. Сношения эти были замечены посторонними, девушка потеряла репутацию и должна была идти в монастырь, а молодой человек послан отцом в изгнание, куда-то в Америку.
Татьяна Марковна разделяла со многими другими веру в печатное слово вообще, когда это слово было назидательно, а на этот раз, в столь близком ее сердцу деле, она поддалась и некоторой суеверной надежде на книгу, как на какую-нибудь ладонку или нашептыванье.
Она вытащила из сундука, из-под хлама, книгу и положила у себя на столе, подле рабочего ящика. За обедом она изъявила обеим сестрам желание, чтоб они читали ей вслух попеременно, по вечерам, особенно в дурную погоду, так как глаза у ней плохи и сама она читать не может.
Это случалось иногда, что Марфенька прочтет ей что-нибудь, но бабушка к литературе была довольно холодна, и только охотно слушала, когда Тит Никоныч приносил что-нибудь любопытное по части хозяйства, каких-нибудь событий вроде убийств, больших пожаров или гигиенических наставлений.
Вера ничего не сказала в ответ на предложение Татьяны Марковны, а Марфенька спросила:
- А конец счастливый, бабушка?
- Дойдешь до конца, так узнаешь, - отвечала та.
- Что это за книга? - спросил Райский вечером. Потом взял, посмотрел и засмеялся.
- Вы лучше "Сонник" купите да читайте! Какую старину выкопали! Это вы, бабушка, должно быть, читали, когда были влюблены в Тита Никоныча.