- А если б я не так сказал?.. - вдруг подняв голову, отозвался он.
- Как знаете, Иван Иванович, так и решайте. Что другое могли бы вы сказать?
- Я сказал бы Тычкову, - да не ему, я с ним и говорить не хочу, а другим, - что я был в городе, потому что это - правда: я не за Волгой был, а дня два пробыл у приятеля здесь - и сказал бы, что я был накануне... в обрыве - хоть это и неправда, - с Верой Васильевной... Прибавил бы, что... делал предложение и получил отказ, что это огорчило меня и вас, так как вы были - за меня, и что Вера Васильевна сама огорчилась, но что дружба наша от этого не расстроилась... Пожалуй, можно намекнуть на какую-нибудь отдаленную надежду... обещание подумать...
- То есть, - сказала Татьяна Марковна задумчиво, - сказать, что было сватовство, не сладилось... Да! если вы так добры... можно и так. Но ведь не отстанут после, будут ждать, спрашивать: скоро ли, когда? Обещание не век будет обещанием...
- Забудут, Татьяна Марковна, особенно если вы уедете, как говорите... А если не забудут... и вы с Верой Васильевной будете все тревожиться... то и принять предложение... - тихо досказал Тушин.
Татьяна Марковна изменилась в лице.
- Иван Иванович! - сказала она с упреком, - за кого вы нас считаете с Верой? Чтобы заставить молчать злые языки, заглушить не сплетню, а горькую правду, - для этого воспользоваться вашей прежней слабостью к ней и великодушием? И потом чтоб всю жизнь - ни вам, ни ей, не было покоя! Я не ожидала этого от вас!..
- Напрасно! никакого великодушия тут нет! А я думал, когда вы рассказывали эту сплетню, что вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: "Иван Иванович, и ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!" Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы вас бабушкой и стал бы на колени перед вами. Да оно бы так и должно быть! - сказал он уныло. - Простите, Татьяна Марковна, а у вас дело обыкновенно начинается с старого обычая, с старых правил, да с справки о том, как было, да что скажут, а собственный ум и сердце придут после. Вот если б с них начать, тогда бы у вас этой печали не было, а у меня было бы меньше седых волос, и Вера Васильевна...
Он остановился, как будто опомнившись.
- Виноват! - вдруг понизив тон, перешедший в робость, сказал он. - Я взялся не за свое дело. Решаю и за Веру Васильевну, - а вся сила в ней!
- Вот видите, без моего "ума и сердца", сами договорились до правды, Иван Иванович! Мой "ум и сердце" говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас - опять скажу - ради вашего... великодушия... Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы знаете нас...
- И честно, и правильно, если она чувствует ко мне, что говорит. Она любит меня, как "человека", как друга: это ее слова, - ценит, конечно, больше, нежели я стою... Это большое счастье! Это ведь значит, что со временем... полюбила бы - как доброго мужа...
- Иван Иванович, вам-то что этот брак принес бы!.. сколько горя!.. Подумайте! Боже мой!
- Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, - и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! - вдруг сказал Тушин резко. - Счастье на всю жизнь - вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!
Он почесал голову почти с отчаянием, что эти две женщины не понимают его и не соглашаются отдать ему в руки то счастье, которое ходит около него, ускользает, не дается и в которое бы он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил вон.
А они не видят, не понимают, все еще громоздят горы, которые вдруг выросли на его дороге и пропали - их нет больше, он одолел их страшною силою любви и муки!
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась быть счастлива с этим другим - вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее ("а она никогда не лжет и знает себя", подумал он) - следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
"А их нет, нет, нет!" - с бешенством про себя шептал Тушин - и почти злобно смотрел на Татьяну Марковну.
- Татьяна Марковна! - заговорил он, вдруг опять взяв высокую ноту, горячо и сильно. - Ведь если лес мешает идти вперед, его вырубают, море переплывают, а теперь вон прорывают и горы насквозь, и все идут смелые люди вперед! А здесь ни леса, ни моря, ни гор - ничего нет: были стены и упали, был обрыв и нет его! Я бросаю мост чрез него и иду, ноги у меня не трясутся... Дайте же мне Веру Васильевну, дайте мне ее! - почти кричал он, - я перенесу ее через этот обрыв и мост - и никакой черт не помешает моему счастью и ее покою - хоть живи она сто лет! Она будет моей царицей и укроется в моих лесах, под моей защитой, от всяких гроз и забудет всякие обрывы, хоть бы их были тысячи!! Что это вы не можете понять меня!
Он встал, вдруг зажал глаза платком и в отчаянии начал ходить по комнате.
- Я-то понимаю, Иван Иванович, - тихо, сквозь слезы, сказала Татьяна Марковна, помолчав, - но дело не во мне...
Он вдруг остановился, отер глаза, провел рукой по своей густой гриве и взял обе руки Татьяны Марковны.
- Простите меня, Татьяна Марковна, я все забываю главное: ни горы, ни леса, ни пропасти не мешают - есть одно препятствие неодолимое: Вера Васильевна не хочет, стало быть - видит впереди жизнь счастливее, нежели со мной...
Изумленная, тронутая Татьяна Марковна хотела что-то возразить, он остановил ее.
- Виноват опять! - сказал он, - я не в ту силу поворотил. Оставим речь обо мне, я удалился от предмета. Вы звали меня, чтоб сообщить мне о сплетне, и думали,что это обеспокоит меня - так? Успокойтесь же и успокойте Веру Васильевну, увезите ее, - да чтоб она не слыхала об этих толках! А меня это не обеспокоит!
Он усмехнулся.
- Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом... так как я давно надеялся... Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) - и все забудется. Я и прежде ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что нет, с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой...
- Будет вашей женой, Иван Иванович, - сказала Татьяна Марковна, бледная от волнения, - если... то забудется, отойдет... (Он сделал нетерпеливый, отчаянный жест...) если этот обрыв вы не считаете бездной... Я поняла теперь только, как вы ее любите...
Она еще боялась верить слезам, стоявшим в глазах Тушина, его этим простым словам, которые возвращали ей всю будущность, спасали погибшую судьбу Веры.
- Будет? - повторил и он, подступив к ней широкими шагами, и чувствовал, что волосы у него поднимаются на голове и дрожь бежит по телу. - Татьяна Марковна! Не маните меня напрасной надеждой, я не мальчик! Что я говорю - то верно, но хочу, чтоб и то, что сказано мне - было верно, чтобы не отняли у меня потом! Кто мне поручится, что это будет, что Вера Васильевна... когда-нибудь...
- Бабушка поручится: теперь - это все равно,что она сама...
Тушин блеснул на нее благодарным взглядом и взял ее руку.
- Но погодите, Иван Иванович! - торопливо, почти с испугом, прибавила она и отняла руку, видя, как Тушин вдруг точно вырос, помолодел, стал, чем был прежде. - Теперь я - уж не как бабушка, а как женщина, скажу: погодите, рано, не до того ей! Она еще убита, дайте ей самой оправиться! Не тревожьте, оставьте ее надолго! Она расстроена, не перенесет... Да и не поймет вас, не поверит теперь вам, подумает, что вы в горячке, хотите не выпустить ее из рук, а потом одумаетесь. Дайте ей покой. Вы давеча помянули про мой ум и сердце; вот они мне и говорят: погоди! Да, я бабушка ей, а не затрону теперь этого дела, а вы и подавно... Помните же, что я вам говорю...
- Я буду помнить одно слово! "будет", и им пока буду жить. Видите ли, Татьяна Марковна, что сделало оно со мной, это ваше слово?..
- Вижу, Иван Иванович, и верю, что вы говорите не на ветер. Оттого и вырвалось у меня это слово; не принимайте его слишком горячо к сердцу - я сама боюсь...
- Я буду надеяться... - сказал он тише и смотрел на нее молящими глазами. - Ах, если б и я, как Викентьев, мог когда-нибудь сказать: "бабушка"!
Она сделала ему знак, чтоб он оставил ее, и когда он вышел, она опустилась в кресло, закрыв лицо платком. XXI
На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он просит позволения прийти к ней в половине первого часа, и получил ответ: "Charmee, j'attends" {Очень рада, жду (фр.).} и т.д.
Сторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был стол, и рядом стояли два прибора.
- Мой прощальный визит! - сказал он, кланяясь ей и останавливая на ней сладкий взгляд.
- Как прощальный! - с испугом перебила она, - я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы... Не может быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..
- Что это у вас? - радостно произнес он, вдруг уставив глаза на стол, - свежая икра!
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу, на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
- Я знаю, что вы любите... да любите...
- Икру? Даже затрясся весь, как увидал! А это что? - с новым удовольствием заговорил он, приподнимая крышки серебряных блюд, одну за другой. - Какая вы кокетка, Полина Карповна: даже котлетки без папильоток не можете кушать! Ах, и трюфли - роскошь юных лет! - petit-fours, bouchees de dames! Ах! что вы хотите со мной делать? - обратился он к ней, потирая от удовольствия руки. - Какие замыслы у вас?
- Вот, вот чего я жду: этой улыбки, шутки, смеха - да! Не поминайте об отъезде. Прочь печаль! Vive l'amour et la joie {Да здравствует любовь и веселье (фр.).}.