- Браво! а предки ничего?
- Смейтесь, coisin, оно в самом деле смешно...
- Я радуюсь, кузена, а не смеюсь: не правда ли, вы жили тогда, были счастливы, веселы, - не так, как после, как теперь?..
- Да, правда: мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, - иногда даже побледнеет. Может быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки... У нас было иногда... очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
- Ах, скорее! - сказал Райский, - жду драмы.
- В день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена, ту, которою он восхищался и которую вы тоже любите...
- Так вот откуда совершенство, с которым вы играете ее... Дальше, кузина: это интересно!
- В свете уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
- Мудрость предков говорит, что неприлично артисткой быть! - заметил Райский.
- Я ждала этого вечера с нетерпением, - продолжала Софья, - потому что Ельнин не знал, что я разучиваю ее для...
Беловодова остановилась в смущении.
- Понимаю! - подсказал Райский.
- Все собрались, тут пели, играли другие, а его нет; maman два раза спрашивала, что ж я, сыграю ли сонату? Я отговаривалась, как могла, наконец она приказала играть: j'avais le coeur gros {На сердце у меня было тяжело (фр.).} - и села за фортепиано. Я думаю, я была бледна; но только я сыграла интродукцию, как вижу в зеркале - Ельнин стоит сзади меня... Мне потом сказали, что будто я вспыхнула: я думаю, это неправда, - стыдливо прибавила она. - Я просто рада была, потому что он понимал музыку...
- Кузина! говорите сами, не заставляйте говорить предков.
- Я играла, играла...
- С одушевлением, горячо, со страстью... - подсказывал он.
- Я думаю - да, потому что сначала все слушали молча, никто не говорил банальных похвал: "Charmant, bravo" {Прелестно, браво (фр.).}, а когда кончила - все закричали в один голос, окружили меня... Но я не обратила на это внимания, не слыхала поздравлений: я обернулась, только лишь кончила, к нему... Он протянул мне руку, и я...
Софья остановилась в смущении...
- Ну, вы бросились к нему...
- Уж и бросилась! Нет, я протянула ему тоже руку, и он... пожал ее! и кажется, мы оба покраснели...
- Только?
- Я скоро опомнилась и стала отвечать на поздравления, на приветствия, хотела подойти к maman, но взглянула на нее, и... мне страшно стало: подошла к теткам, но обе они сказали что-то вскользь и отошли. Ельнин из угла следил за мной такими глазами, что я ушла в другую комнату. Maman, не простясь, ушла после гостей к себе. Надежда Васильевна, прощаясь, покачала головой, а у Анны Васильевны на глазах были слезы...
- Помешательства бывают разные, - заметил Райский, - эти все рехнулись на приличии... Ну, что же наутро?
- Наутро, - продолжала Софья со вздохом, - я ждала, пока позовут меня к maman, но меня долго не звали. Наконец за мной пришла ma tante, Надежда Васильевна, и сухо сказала, чтобы я шла к maman. У меня сердце сильно билось, и я сначала даже не разглядела, что было и кто был у maman в комнате. Там было темно, портьеры и сторы спущены, maman казалась утомлена; подле нее сидели тетушка, mon oncle, prince Serge, и папа...
- Весь ареопаг - портреты тут!
- Папа стоял у камина и грелся. Я досмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
- И что же они?
- "Позвольте вас спросить, кто вы и что вы?" - тихо спросила maman. "Ваша дочь", - чуть-чуть внятно ответила я. "Не похоже. Как вы ведете себя?" Я молчала: отвечать было нечего.
- Боже мой! нечего! - произнес Райский...
- "Что это за сцену разыграли вы вчера: комедию, драму? Чье это сочинение, ваше или учителя этого... Ельнина?" - "Maman, я не играла сцены, я нечаянно.." - едва проговорила я, так мне было тяжело. "Тем хуже, - сказала она, - il y a donc du sentiment la dedans {Значит, тут замешано чувство? (фр.).}? Вот послушайте, - обратилась она к папа,что говорит ваша дочь... как вам нравится это признание?.." Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда... "Знаете ли, кто он такой, ваш учитель? - сказала maman. - Вот князь Serge все узнал: он сын какого-то лекаря, бегает по урокам, сочиняет, пишет русским купцам французские письма за границу за деньги, и этим живет..." - "Какой срам!" - сказала ma tante. Я не дослушала дальше, мне сделалось дурно. Когда я опомнилась; подле меня сидели обе тетушки, а папа стоял со спиртом. Maman не было. Я не видала ее две недели. Потом, когда увиделись, я плакала, просила прощения. Maman говорила, как поразила ее эта сцена, как она чуть не занемогла, как это все заметила кузина Нелюбова и пересказала Михиловым, как те обвинили ее в недостатке внимания, бранили, зачем принимали бог знает кого. "Вот чему ты подвергла меня!" - заключила maman . Я просила простить и забыть эту глупость и дала слово вперед держать себя прилично.
Райский расхохотался.
- Я думал, бог знает, какая драма! - сказал он, - а вы мне рассказываете историю шестилетней девочки! Надеюсь, кузина, когда у вас будет дочь, вы поступите иначе...
- Как же: отдать ее за учителя? - сказала она. - Вы не думаете сами серьезно, чтоб это было возможно!
- Почему нет, если он честен, хорошо воспитан...
- Никто не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он хотел вскружить мне голову... из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь не смел...
- Нет! - пылко возразил Райский, - вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Рierre, comte Serge {Князь Пьер, граф Серж (фр.).}: вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, - он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, - женятся на вас par convenance {Выгоды ради (фр.).} и потом меняют на танцовщицу...
- Cousin - серьезно, почти с испугом, сказала она.
- Да, кузина, вы сами знаете это...
- Что же мне было делать? Сказать maman, что я выйду за m-r Ельнина.
- Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. "Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!" В самом деле, какой позор! А они, - он опять указал на предков, - получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое - какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
- Не знаю, - равнодушно сказала она, - ему отказали от дома, и я не видала его никогда.
- И вы - ничего?
- Ничего...
- Перед вами являлась лицом к лицу настоящая живая жизнь, счастье - и вы оттолкнули его от себя! из чего, для чего?
- Но, cousin, вы знаете, что я была замужем и жила этой жизнью..
- С ним? - спросил он, глядя на портрет ее мужа.
- С ним! - сказала она, глядя с кроткой лаской тоже на портрет.
- Как вы вышли замуж?
- Очень просто. Он тогда только что воротился из-за границы и бывал у нас, рассказывал, что делается в Париже, говорил о королеве, о принцессах, иногда обедал у нас и через княгиню сделал предложение.
- Ну, когда согласились и вы остались с ним в первый раз одни... что он...
- Ничего! - сказала она с улыбкой удивления.
- Но ведь... говорил же он вам, почему искал вашей руки, что его привлекло к вам... что не было никого прекраснее, блистательнее...
- И "что он никогда не кончил бы, говоря обо мне, но боится быть сентиментальным..." - добавила она.
- Потом?
- Потом сел играть в карты, а я пошла одеваться; в этот вечер он был в нашей ложе и на другой день объявлен женихом.
- В самом деле это очень просто! - заметил Райский. - Ну, потом, после свадьбы?..
- Мы уехали за границу.
- А! наконец не до света, не до родных: куда-нибудь в Италию, в Швейцарию, на Рейн, в уголок, и там сердце взяло свое...
- Нет, нет, cousin - мы поехали в Париж: мужу дали поручение, и он представил меня ко двору.
- Господи! - воскликнул Райский, - этого недоставало!
- Я была очень счастлива, - сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. Да, cousin, когда я в первый раз приехала на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы...
- Все ахнули? - сказал Райский.
Она кивнула головой, потом вздохнула, как будто жалея, что это прекрасное прошлое невозвратимо.
- Мы принимали в Париже; потом уехали на воды; там муж устраивал праздники, балы: тогда писали в газетах.
- И вы были счастливы?
- Да, - сказала она, - счастлива: я никогда не видала недовольной мины у Paul, не слыхала...
- Нежного, задушевного слова, не видали минуты увлечения?
Она задумчиво и отрицательно покачала головой.
- Не слыхала отказа в желаниях, даже в капризах...добавила она.
- Будто у вас были и капризы?
- Да: в Вене он за полгода велел приготовить отель, мы приехали, мне не понравилось, и...
- Он нанял другой: какой нежный муж!
- Какое внимание, egard {Предупредительность (фр.).}, - говорила она, - какое уважение в каждом слове!..
- Еще бы: ведь вы Пахотина; шутка ли?
- Да, я была счастлива, - решительно сказала она, - и уже так счастлива не буду!
- И слава богу: аминь! - заключил он. - Канарейка тоже счастлива в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а не человеческим счастьем... Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы ума, свободы сердца! Вы - прекрасная пленница в светском серале и прозябаете в своем неведении.