- Ты не свободна, любишь? - с испугом спросил он
Она нахмурилась и стала упорно смотреть на Волгу.
- Ну, если б и любила: что же, грех, нельзя, стыдно... вы не позволите, братец? - с насмешкой сказала она.
- Я!
- "Рыцарь свободы!" - еще насмешливее повторила она.
- Не смейся, Вера: да, я ее достойный рыцарь! Не позволить любить! Я тебе именно и несу проповедь этой свободы! Люби открыто, всенародно, не прячься: не бойся ни бабушки, никого! Старый мир разлагается, зазеленели новые всходы жизни - жизнь зовет к себе, открывает всем свои объятия. Видишь: ты молода, отсюда никуда носа не показывала, а тебя уже обвеял дух свободы, у тебя уж явилось сознание своих прав, здоавые идеи. Если заря свободы восходит для всех: ужели одна женщина останется рабой? Ты любишь? Говори смело... Страсть - это счастье. Дай хоть позавидовать тебе!
- Зачем я буду рассказывать, люблю я или нет? До этого никому нет дела. Я знаю, что я свободна и никто не вправе требовать отчета от меня...
- А бабушка? Ты ее не боишься? Вон Марфенька...
- Я никого не боюсь, - сказала она тихо, - и бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру... Вот мое желание! Только это я и хотела сказать.
Она встала со скамьи.
- Да, Вера, теперь я несколько вижу и понимаю тебя и обещаю: вот моя рука, - сказал он, - что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду "умник", - прибавил он, - буду "справедлив", буду "уважать твою свободу", и как рыцарь буду "великодушен", буду просто - велик! Я - grand coeur {Великодушен! (фр.).}!
Оба засмеялись.
- Ну, слава богу, - сказала она, подавая ему руку, которую он жадно прижал к губам.
Она взяла руку назад.
- Посмотрим, - прибавила она. - А впрочем, если нет... Ну, да ничего, посмотрим...
- Нет, доскажи уж, что начала, не то я стану ломать голову!
- Если я не буду чувствовать себя свободной здесь, то как я ни люблю этот уголок (она с любовью бросила взгляд вокруг себя), то тогда... уеду отсюда! - решительно заключила она.
- Куда? - спросил он, испугавшись.
- Божий мир велик. До свидания, cousin!
Она пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты к талии, голова мелькала между цветов, кустов, наконец явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло в дверях старого дома.
"Прошу покорно! - с изумлением говорил про себя Райский, провожая ее глазами, - а я собирался развивать ее, тревожить ее ум и сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни... А она уж эмансипирована! Да кто же это?.."
- Каково отделала! А вот я бабушке скажу! - закричал он, грозя ей вслед, потом сам засмеялся и пошел к себе. ХХII
На другой день Райский чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже на нашел в себе никаких следов зародыша любви.
"Так, впечатление: как всегда у меня! Вот теперь и прошло!" - думал он.
Он смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.
"Ошибется же он, когда увидит меня теперь, - думал он, - вот будет хорошо, если он заранее рассчитает на триста рублей этого глупейшего пари и сделает издержку!"
Ему страх как захотелось увидеть Веру опять наедине, единственно затем, чтоб только "великодушно" сознаться, как он был глуп, неверен своим принципам, чтоб изгладить первое, невыгодное впечатление и занять по праву место друга - покорить ее гордый умишко, выиграть доверие.
Но при этом все ему хотелось вдруг принести ей множество каких-нибудь неудобоисполнимых жертв, сделаться ей необходимым, стать исповедником ее мыслей, желаний, совести, показать ей свою силу, душу, ум.
Он забывал только, что вся ее просьба к нему была - ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она узнала его, то сама избрала бы его в руководители, не только ума и совести, но даже сердца.
На другой, на третий день его - хотя и не раздражительно, как недавно еще, но все-таки занимала новая, неожиданная, поразительная Вера, его дальняя сестра и будущий друг.
На него пахнуло и новое, свежее, почти никогда не испытанное им, как казалось ему, чувство - дружбы к женщине: он вкусил этого, по его выражению, "именинного кулича", помимо ее красоты, помимо всяких чувственных движений грубой натуры и всякого любовного сентиментализма.
Это бодрое, трезвое и умное чувство: в таком взаимном сближении - ни он, ни она ничего не теряют и оба выигрывают, изучая, дополняя друг друга, любя тонкою, умною, полною взаимного уважения и доверия привязанностию.
"Вот и прекрасно, - думал он, - умница она, что пересадила мое впечатление на прочную почву. Только за этим, чтоб сказать это ей все, успокоить ее - и хотел бы я ее видеть теперь!"
Но он не смел сделать ни шагу, даже добросовестно отворачивался от ее окна, прятался в простенок, когда она проходила мимо его окон, молча, с дружеской улыбкой пожал ей, одинаково, как и Марфеньке, руку, когда они обе пришли к чаю, не пошевельнулся и не повернул головы, когда Вера взяла зонтик и скрылась тотчас после чаю в сад, и целый день не знал, где она и что делает.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно. Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Когда она обращала к нему простой вопрос, он, едва взглянув на нее, дружески отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в роман.
"Да ведь это лучше всякий страсти! - приходило ему в голову, - это доверие, эти тихие отношения, это заглядыванье не в глаза красавицы, а в глубину умной, нравственной девической души!"
Он ждал только одного от нее: когда она сбросит свою сдержанность, откроется перед ним доверчиво вся, как она есть, и также забудет, что он тут, что он мешал ей еще недавно жить, был бельмом на глазу.
Райский дня три нянчился с этим "новым чувством",и бабушка не нарадовалась, глядя на него.
- Ну, просветлело ясное солнышко! - сказала она, - можно и с визитами съездить в город.
- Бог с вами, бабушка: мне не до того! - ласково говорил он.
- Ну, поедем посмотреть, как яровое выходит.
- Нет, нет, - твердил он и даже поцеловал у ней руку.
- Ты что-то ластишься ко мне: не к деньгам ли подбираешься, чтоб Маркушке дать? Не дам!
Он засмеялся и ушел от нее - думать о Вере, с которой он все еще не нашел случая объясниться "о новом чувстве" и о том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
Случай представлялся ему много раз, когда она была одна: но он боялся шевельнуться, почти не дышал, когда завидит ее, чтоб не испугать ее рождающегося доверия к искренности его перемены и не испортить себе этот новый рай.
Наконец, на четвертый или пятый день после разговора с ней, он встал часов в пять утра. Солнце еще было на дальнем горизонте, из сада несло здоровою свежестью, цветы разливали сильный запах,роса блистала на траве.
Он наскоро оделся и пошел в сад, прошел две-три аллеи и - вдруг наткнулся на Веру. Он задрожал от нечаянности и испуга.
- Не нарочно, ей богу, не нарочно! - закричал он в страхе, и оба засмеялись.
Она сорвала цветок и бросила в него, потом ласково подала ему руку и поцеловала его в голову, в ответ на его поцелуй руки.
- Не нарочно, Вера, - твердил он, - ты видишь, да?
- Вижу, - отвечала она и опять засмеялась, вспомнив его испуг. - Вы милый, добрый...
- Великодушный... - подсказал он.
- До великодушия еще не дошло, посмотрим, - сказала она, взяв его под руку. - Пойдемте гулять: какое утро! Сегодня будет очень жарко.
Он был на седьмом небе.
- Да, да, славное утро! - подтвердил он, думая, что сказать еще, но так, чтоб как-нибудь нечаянно не заговорить о ней, о ее красоте - и не находил ничего, а его так и подмывало опять заиграть на любимой струне.
- Я вчера письмо получил из Петербурга... - сказал он, не зная, что сказать.
- От кого? - спросила она машинально.
- От художников; а вот от Аянова все нет: не отвечает. Не знаю, что кузина Беловодова: где проводит лето, как...
- Она...очень хороша? - опросила Вера.
- Да... правильные черты лица, свежесть, много блеску... - говорил он монотонно и, взглянув сбоку на Веру, страстно вздрогнул. Красота Беловодовой погасла в его памяти Еще не получили ли чего-нибудь: кажется, Савелий посылку с почты привез? - спросила она.
- Да, новые книги получил из Петербурга... Маколея, том "Memoires" {"Мемуары" (фр.).} Гизо...
Она молча слушала
- Не хочешь ли почитать?
- После пришлите Маколея.
"Пришлите", - подумал он, - отчего - не "принесите"?"
Они шли молча.
- А Гизо? - спросил он.
- Гизо не надо, скучно.
- Ты почем знаешь?
- Я читала его "Историю цивилизации"...
- И тебе показалось скучно! Где ты брала?
Они шли дальше.
- Чье это на вас пальто: это не ваше? - вдруг спросила она с удивлением, вглядываясь в пальто.
- Ах, это Марка...
- Зачем оно у вас: разве он здесь? - спрашивала она в тревоге.
- Нет, нет, - смеясь, отвечал он, - чего ты испугалась? Весь дом боится его, как огня.
Он рассказал ей, как досталось ему пальто. Она слегка выслушала. Потом они молча обошли главные дорожки сада: она - глядя в землю, он - по сторонам.Но у него, против воли, обнаруживалось нетерпение. Ему все хотелось высказаться.