Он любил жену свою, как любят воздух и тепло. Мало того, он, погруженный в созерцание жизни древних, в их мысль и искусство, умудрился видеть и любить в ней какой-то блеск и колорит древности, античность формы.
Вдруг иногда она мелькнет мимо него, сядет с шитьем напротив, он нечаянно из-за книги поразится лучом какого-то света, какой играет на ее профиле, на рыжих висках или на белом лбу.
Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы римских женщин на классических барельефах, на камеях: с строгим, чистым профилем, с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах лица сдержанным смехом. VII
Леонтий не узнал Райского, когда тот внезапно показался в его кабинете.
- Позвольте узнать, с кем я имею честь говорить... - начал было он.
Но только Борис Павлович заговорил, он упал в его объятия..
- Жена! Уленька! Поди-ка, посмотри, кто приехал! - кричал он в садик жене.
Та бросилась и поцеловала Райского.
- Как вы возмужали и... похорошели! - сказала она, и глаза у нее загорелись от удовольствия.
Она бросила беглый взгляд на лицо, на костюм Райского, и потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза...
- Вы всех здесь с ума сведете, меня первую... Помните?.. - начала она и глазами договорила воспоминание.
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтия, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
Бойкость выглядывала из ее позы, глаз, всей фигуры. А глаза по-прежнему мечут искры, тот же у ней пунцовый румянец, веснушки, тот же веселый, беспечный взгляд и, кажется, та же девическая резвость!
- Как вы... сохранились, - сказал он, - все такая же...
- Моя рыжая Клеопатра! - заметил Леонтий. - Что ей делается: детей нет, горя мало...
- Вы не забыли меня: помните? - спросила она.
- Еще бы не помнить! - отвечал за него Леонтий. - Если ее забыл, так кашу не забывают... А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
- Что же мне сказать?
- Скажи - salve, amico {Приветствую, друг... (лат.).}...
- Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи!
- Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали...
- Да, если б не ты, - перебил Райский, - римские поэты и историки были бы для меня все равно, что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали...
- А в школе, - продолжал Козлов, не слушая его, - защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы... всего два раза...
- Так было и это? - спросила жена. - Ужели вы его били?
- Вероятно, шутя...
- Ах, нет, Борис: больно! - сказал Леонтий, - иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то - для тебя же: ты взбесился! А в другой раз... ошибкой съел что-то у тебя...
- Не рисовую ли кашу? - спросила жена.
- Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, - заметил Леонтий, - уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что ли!
- Нет, ты у меня "умный, добрый и высокой нравственности", - сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского. Он, по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило. Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и Леонтья.
"Все та же; все верна себе, не изменилась, - думал он. - А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой... Увижу, посмотрю..."
- Кстати о каше: ты с нами обедаешь, да? - спросил Леонтий.
- Как это можно! - вступилась жена, - приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы же не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю...
- Ты что ешь? - спросил Леонтий
- Все, - отвечал Райский.
- А если все, так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис...право, и высказать не умею!
Он стал собирать со стола бумаги и книги.
- Бабушка как бы не стала ждать... - колебался Райский.
- Ну, уж ваша бабушка! - с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.
- А что?
- Не люблю я ее!
- За что же?
- Командовать очень любит... и осуждать тоже...
- Да, правда, она деспотка... Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы!
- Если послушать ее, - продолжала Ульяна Андреевна, - так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там...
Райский засмеялся.
- Что вы, она просто святая! - сказал он.
- Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее - посмотрим!
- Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит...
- А кто ее знает, что она там делает за Волгой?
- Нет, я бабушку люблю, как мать, - сказал Райский, - от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней...
- Поэтому вы поверите ей, если она...
Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.
- Поэтому вы поверите, если она скажет вам...
- Всему, - сказал Райский.
- Не верьте, неправда, - говорила она, - я знаю, она начнет вам шептать вздор... про m-r Шарля...
- Кто это m-r Шарль?
- Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, чихают вместе до глубокой ночи... Чем я тут виновата? А по огороду бог знает что говорят... будто я... будто мы...
Райский молчал.
- Не верьте - это глупости, ничего нет... - Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.
- Что мне за дело? - сказал Райский, порываясь от нее прочь, - я и слушать не стану...
- Когда же к нам опять придете? - спросила она.
- Не знаю, как случится... s203
- Приходите почаще... вы, бывало, любили...
- Вы все еще помните прошлые глупости! - сказал Райский, отодвигаясь от нее, - ведь мы были почти дети...
- Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали...
- Что вы! - сказал Райский, еще отступая от нее.
- Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..
- Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может!
- Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, "высокой нравственности"... Шалун! - прибавила она певучим, нежным голосом.
- Полноте, полноте! - унимал он ее. Ему становилось неловко.
- Да, мое время проходит... - сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. - Немного мне осталось... Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить...
- Любить! - иронически, почти про себя сказал Райский.
- Вы теперь уже не влюбитесь в меня - нет? - говорила она.
- Полноте: ни в вас, ни в кого! - сказал он, - мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь - у вас муж, у меня свое дело... Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому...
Он задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме. Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.
- Ну, уж выдумают: труд! - с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. - Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они - труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад... Помните наш сад?..
- Да, да, пойдемте! - пристал к ним Леонтий, - там и обедать будем. Вели, Оленька, давать, что есть - скорее. Пойдем, Борис, поговорим... Да... - вдруг спохватился он, - что же ты со мной сделаешь... за библиотеку?
- За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал...
- Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри!
Он достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.
- Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы "Dictionnaire philosophique" {"Философского словаря" (фр.).} стали... А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли...
- Что мне за дело? - с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги... - Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я затем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
- Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это - книги, книги... Ты посмотри!
Он с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.
- Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним. Видишь!..
Он хвастливо показывал ему толстую писаную книгу, в переплете.
- Все своей рукой написал! - прибавил он, поднося книгу к носу Райского.
- Отстань, я тебе говорю! - с нетерпением отозвался Райский.
- Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам ... - говорил Леонтий.
- Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.
- Ну, так после обеда - и в самом деле теперь не успеем.
- Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? - спросил Райский.