- Вы говорите, - начал, однако, он, - что у меня есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты.
Я, может быть, и художник в душе, искренний художник, - но я не готовился к этому поприщу...
- Почему же?
- Да как вам сказать: у нас нет этой арены, оттого нет и приготовления к ней.
- Вот видите, - заметил Марк, - однако вас учили, нельзя прямо сесть за фортепиано да заиграть. Плечо у вас на портрете и криво, голова велика, а все же надо выучиться держать кисть в руке.
- Да, если хотите, учили, "чтоб иметь в обществе приятные таланты", как говаривал мой опекун: рисовать в альбомы, петь романсы в салоне. Я и достиг этого уменья очень быстро. А когда подрос, узнал, что значит призвание - хотел одного искусства и больше ничего, - мне показали, в каких черных руках оно держится. Заезжие певцы и певицы давали концерты, на них смотрели свысока. Учитель рисованья сидел без хлеба. Бабушка руками всплеснула, когда узнала, какое поприще выбираю себе. У меня вон предки есть: с историческими именами, в мундирах, лентах и звездах: ну, и меня толкали в камер-юнкеры, соблазняли гусарским мундиром. Я был мальчик, соблазнился и пошел в гусары.
- Ну,а потом? Там в Петербурге есть академия...
- Потом...
- Что потом? - перебил Марк и засмеялся.
- Известно что... поздно было: какая академия после чада петербургской жизни! - с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, - у меня, видите, есть имение, есть родство, свет... Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти... как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди... - Он вздохнул. - Но я ворочусь и дойду! - сказал он решительно. - Время не ушло, я еще не стар...
Марк опять засмеялся.
- Нет, - говорил он, - не сделаете: куда вам!
- Отчего нет? почему вы знаете? - горячо приступил к нему Райский, - вы видите, у меня есть воля и терпение...
- Вижу, вижу: и лицо у вас пылает, и глаза горят - и всего от одной рюмки: то ли будет, как выпьете еще! Тогда тут же что-нибудь сочините или нарисуете. Выпейте, не хотите ли?
- Да почему вы знаете? Вы не верите в намерения?..
- Как не верить: ими, говорят, вымощен ад. Нет, вы ничего не сделаете, и не выйдет из вас ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это все неудачники!
Он с усмешкой подвинул ему рюмку и выпил сам.
"Он холодный, злой, без сердца!" - заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. "Много у нас этаких!" - шептал он и задумался. "Ужели я из тех: с печатыю таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине... "одна нога в калоше, другая в туфле", - мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. - Ужели я... неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!"
- Вы увидите, что не все такие... - возразил он горячо, - увидите, я непременно...
И остановился, вспомнив бабушкину мудрость о заносчивом "непременно".
- Сами же видите, что я не топлю дар в вине... - прибавил он.
- Да, не пьете: это правда: это улучшение, прогресс! Свет, перчатки, танцы и духи спасли вас от этого. Впрочем, чад бывает различный: у кого пары бросаются в голову, у другого... Не влюбчивы ли вы?
Райский слегка покраснел.
- Что, кажется, попал?
- Почему вы знаете?
- Да потому, что это тоже входит в натуру художника: она не чуждается ничего человеческого: nihil humanum... {Ничто человеческое... (лат.).} и так далее! Кто вино, кто женщин, кто карты, а художники взяли себе все.
- Вино, женщины, карты! - повторил Райский озлобленно,
- когда перестанут считать женщину каким-то наркотическим снадобьем и ставить рядом с вином и картами! Почему вы думаете, что я влюбчив? - спросил он, помолчав.
- Вы давеча сами сказали, что любите красоту, поклоняетесь ей...
- Ну,так что же: поклоняюсь - видите...
- Верно, влюблены в Марфеньку: недаром портрет пишете! Художники, как лекаря и попы, даром не любят ничего делать Пожалуй, непрочь и того... увлечь девочку, сыграть какой-нибудь романчик, даже драму...
Он глядел бесцеремонно на Райского и засмеялся злым смехом.
- Милостивый государь! - сказал Райский запальчиво, кто вам дал право думать и говорить так И вдруг остановился, вспомнив сцену с Марфенькой в саду, и сильно почесал свои густые волосы.
- Тише, бабушка услышит! - небрежно сказал Марк.
- Послушайте!.. - сдвинув брови, начал опять Райский...
-...если я вас до сих пор не выбросил за окошко, - договорил за него Марк, - то вы обязаны этим тому, что вы у меня под кровом! Так, что ли, следует дальше? Ха,ха,ха!
Райский прошелся по комнате.
- Нет, вы обязаны тому, что вы пьяны! - сказал он покойно, сел в кресло и задумался.
Ему вдруг скучно стало с своим гостем, как трезвому бывает с пьяным.
- О чем вы думаете? - спросил Марк.
- Угадайте, вы мастер угадывать.
- Вы раскаиваетесь, что зазвали меня к себе.
- Почти... - отвечал Райский нерешительно. Остаток вежливости мешал ему быть вполне откровенным.
- Говорите смелее - как я: скажите все, что думаете обо мне. Вы давеча интересовались мною, а теперь...
- Теперь, признаюсь, мало.
- Я вам надоел?
- Не то что надоели, а перестали занимать меня, быть новостью. Я вас вижу и знаю.
- Скажите же, что я такое?
- Что вы такое? - повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. - Вы не загадка: "свихнулись в ранней молодости" - говорит Тит Никоныч: а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете... Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру...
- Пожалуйста, пожалуйста, продолжайте, без оговорок! - оживляясь, сказал Марк, вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там...А в вас есть спирт...хорошо! продолжайте!
Райский небрежно молчал.
- Что такое воспитание? - заговорил Марк. - Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manieres. {С хорошими манерами... (фр.).} Согласитесь, что они не. больше моего делают? А вы сами тоже с воспитанием - вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе...
Райский сделал движение нетерпения, а Марк кончил свою фразу смехом. Смех этот раздражал нервы Райского. Ему хотелось вполне заплатить Марку за откровенность откровенностью.
- Да, вы правы: ни их, ни меня к делу не готовили: мы были обеспечены... - сказал он.
- Как не готовили? Учили верхом ездить для военной службы, дали хороший почерк для гражданской. А в университете: и права, и греческую, и латынскую мудрость, и государственные науки, чего не было? А все прахом пошло. Ну-с, продолжайте, что же я такое?
- Вы заметили, - сказал Райский, - что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс, то есть воспитание. Артисты вашего сорта - еще не улучшились... все те же, как я вижу...
- Какие же это артисты - скажите, только, пожалуйста, напрямик?
- Артисты - sans facons {Без церемоний(фр.).}, которые напиваются при первом знакомстве, бьют стекла по ночам, осаждают трактиры, травят собаками дам, стреляют в людей, занимают везде деньги...
- И не отдают! - прибавил Марк. - Браво! Славный очерк: вы его поместите в роман...
- Может быть, помещу.
- A propos {Кстати (фр.)..} о деньгах: для полноты и верности вашего очерка дайте мне рублей сто взаймы: я вам... никогда не отдам, разве что будете в моем положении, а я в вашем...
- Что это, шутка?
- Какая шутка! Огородник, у которого нанимаю квартиру, пристает: он же и кормит меня. У него ничего нет. Мы оба в затруднении...
Райский пожал плечами, потом порылся в платьях, наконец отыскал бумажник и, вынув оттуда несколько ассигнаций, положил их на стол.
- Тут только восемьдесят: вы меня обсчитываете, - сказал Марк, сосчитав.
- Больше нет: деньги спрятаны у бабушки, завтра пришлю.
- Не забудьте. Пока довольно с меня. Ну-с, что же дальше: "занимают деньги и не отдают?" - говорил Марк, пряча ассигнации в карман.
- Праздные повесы, которым противен труд и всякий порядок, - продолжал Райский, - бродячая жизнь, житье нараспашку, на чужой счет - вот все, что им остается, как скоро они однажды выскочат из колеи. Они часто грубы, грязны; есть между ними фаты, которые еще гордятся своим цинизмом и лохмотьями...
Марк засмеялся.
- Не в бровь, а прямо в глаз: хорошо, хорошо! - говорил он.
- Да, если много таких художников, как я, - сказал Райский, - то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!
- Еще немножко, и вы заплатите мне вполне, - заметил Марк, - но прибавьте: легион, пущенный в стадо...
Он опять засмеялся. За ним усмехнулся и Райский.
- Что ж, это не правда? - добавил Райский, - скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу тех художников, которых вы назвали... как?
- Неудачниками.
- Ну, очень хорошо, и слово хорошее, меткое.
- Здешнего изделия: чем богаты, тем и рады! - сказал, кланяясь, Марк. - Вам угодно, чтоб я согласился с верностью вашего очерка: если б я даже был стыдлив, обидчив, как вы, если б и не хотел согласиться, то принужден бы был сделать это. Поэтому поздравляю вас: наружно очерк верен - почти совершенно.
- Вы соглашаетесь и...
- И остаюсь все тем же? - досказал Марк, - вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, - а все-таки ничего не делаете?
- Но я хочу... делать - и буду! - с азартом сказал Райский.
- И я смертельно хочу делать, но - я думаю - не буду.
Райский пожал плечами.
- Отчего же?
- Поприща, "арены" для меня нет... как вы говорите.
- Есть же у вас какие-нибудь цели?
- Вы скажите мне прежде, отчего я такой? - спросил Марк, - вы так хорошо сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего делать.
Райский начал ходить по комнате, вдумываясь в этот новый вопрос.