- Стало быть, ты не знаешь, куда я твои деньги тратила?
- Не знаю, бабушка, да и не желаю знать! - отвечал он, приглядываясь из окна к знакомой ему дали, к синему небу, к меловым горам за Волгой. - Представь, Марфенька: я еще помню стихи Дмитриева, что в детстве учил:
О Волга пышна, величава,
Прости, но прежде удостой
Склонить свое вниманье к лире
Певца, незнаемого в мире,
Но воспоенного тобой...
- Ты, Борюшка, прости меня: а ты, кажется, полоумный!сказала бабушка.
- Может быть, бабушка, - равнодушно согласился он.
- Куда же ты девал ведомости об имении, что я посылала тебе? С тобой они?
Он покачал отрицательно головою.
- Где же они?
- Какие ведомости, бабушка: ей богу, не знаю.
- Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов... Помнишь ли, сколько за последние годы дохода было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей - вот смотри... - Она хотела щелкнуть на счетах. - Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя...
- Что мне до этого за дело, бабушка! - с нетерпением сказал он.
- Кому же дело? - с изумлением сбросила она, - ты этак не думаешь ли, что я твоими деньгами пользовалась? Смотри, вот здесь отмечена всякая копейка. Гляди... - Она ему совала большую шнуровую тетрадь.
- Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать с ними ко мне.
Он взял было счеты, но она быстро вырвала их у него.
- Разорвешь: как ты смеешь? - вспыльчиво сказала она. - Рвал счеты!
Он засмеялся и внезапно обнял ее и поцеловал в губы, как, бывало, делывал мальчиком. Она вырвалась от него и вытерла рот.
- Я тут тружусь, сижу иногда за полночь, пишу, считаю каждую копейку: а он рвал! То-то ты ни слова мне о деньгах, никакого приказа, распоряжения, ничего! Что же ты думал об имении?
- Ничего, бабушка: Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю... Зато только ее одну, и больше никого... Да вот теперь полюблю сестер, - весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, - все полюблю здесь, - до последнего котенка!
- Отроду не видывала такого человека! - сказала бабушка, сняв очки и поглядев на него. - Вот только Маркушка у нас бездомный такой...
- Какой это Маркушка? Мне что-то Леонтий писал... Что Леонтий, бабушка, как поживает? Я пойду к нему...
- Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место... он и не видит, что под носом делается. Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал... '
- Bu-ona sera! bu-ona sera {Добрый вечер! добрый вечер!(ит.).}! - напевал Райский из "Севильского цирюльника".
- Странный, необыкновенный ты человек! - говорила с досадой бабушка. - Зачем приехал сюда: говори толком!
- Видеть вас, пожить, отдохнуть, посмотреть на Волгу, пописать, порисовать...
- А имение? Вот тебе и работа: пиши! Коли не устал, поедем в поле, озимь посмотреть.
- После, после, бабушка. - Ти, ти, ти, та, та, та, ля, ля, ля...выделывал он тщательно опять мотив из "Севильского цирюльника".
- Полно тебе: ти, ти, ти, ля, ля, ля! - передразнила она.Хочешь смотреть и принимать имение?
- Нет, бабушка, не хочу!
- Кто же будет смотреть за ним: я стара, мне не углядеть, не управиться. Я возьму да и брошу: что тогда будешь делать?..
- Ничего не буду делать; махну рукой, да и уеду...
- Не прикажешь ли отдать в чужие руки?
- Нет, пока у вас есть охота - посмотрите, поживите.
- А когда умру?
- Тогда... оставить как есть. А мужики: пусть делают, что хотят?
Он кивнул головой.
- Я думал, что они и теперь делают, что хотят.
- Их отпустить бы на волю: около пятидесяти душ, на волю! - повторила она, - и даром, ничего с них не взять?
- Ничего!
- Чем же ты станешь жить?
- Они наймут у меня землю, будут платить мне что-нибудь
- Что-нибудь: из милости, что вздумается! Ну, Борюшка!
Она взглянула на портрет матери Райского. Долго глядела она на ее томные глаза, на задумчивую улыбку.
- Да, - сказала потом вполголоса, - не тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
- Что же с домом делать? Куда серебро, белье, бриллианты, посуду девать? - спросила она, помолчав. - Мужикам, что ли, отдать?
- А разве у меня есть бриллианты и серебро?.. - спросил он.
- Сколько я тебе лет твержу! От матери осталось: куда оно денется? На вот, постой, я тебе реестры покажу...
- Не надо, ради бога, не надо: мое, мое, верю. Стало быть, а вправе распорядиться этим по своему усмотрению?
- Ты хозяин, так как же не вправе? Гони нас вон: мы у тебя в гостях живем - только хлеба твоего не едим, извини... Вот, гляди, мои доходы, а вот расходы...
Она совала ему другие большие шнуровые тетради, но он устранил их рукой.
- Верю, верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое...
Бабушка сильно нахмурилась и с нетерпением ждала конца речи, чтобы разразиться.
- Но пока вы живы, - продолжал он, - все должно оставаться в вашем непосредственном владении и заведывании. А мужиков отпустить на волю...
- Не бывать этому! - пылко воскликнула Бережкова. - Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да после бабушки втрое, а может быть и побольше останется: это все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
- Здесь, здесь, сейчас! - отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла, и она впорхнула веселая, живая, резвая, с улыбкой, и вдруг остановилась. Она глядела то на бабушку, то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
- Вот слышишь: братец тебе жаловать изволит дом, и серебро, и кружева. Ты ведь бесприданница, нищенка! Приседай же ниже, благодари благодетеля, поцелуй у него ручку. Что же ты?
Марфенька прижалась к печке и глядела на обоих, не зная, что ей сказать.
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
- Скажи, Марфенька, ты бы хотела переехать отсюда в другой дом, - спросил он, - может быть, в другой город?
- Ах, сохрани боже: как это можно! Кто это выдумал такую нелепость!.
- Вон кто, бабушка! - сказал Райский, смеясь.
Марфенька сконфузилась, а бабушка, к счастью, не слыхала. Она сердито глядела в окно.
- Ведь у меня тут все: сад, грядки, цветы... А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно - ни за что...
- Ну, вот бабушка хочет уехать и увезти вас обеих.
- Бабушка, душенька, куда? Зачем? Что это вы затеяли? - бросилась она ласкаться к бабушке.
- Отстань! - сердито оттолкнула ее бабушка.
- Ты не хотела бы, Марфенька, не правда ли, выпорхнуть из этого гнездышка?
- Нет, ни за что! - качая головой, решительно сказала она. - Бросить цветник, мои комнатки...как это можно!
- И Верочка тоже?
- Она еще пуще меня: она ни за что не расстанется с старым домом...
- Она любит его?
- Она там и живет, там ей только и хорошо. Она умрет, если ее увезут, - мы обе умрем.
- Ну, так вы никогда не уедете отсюда, - прибавил Райский, - вы обе здесь выйдете замуж, ты, Марфенька, будешь жить в этом доме, а Верочка в старом.
- Слава богу:зачем же пугаете? А вы где сами станете жить?
- Я жить не стану, а когда приеду погостить, вот как теперь, вы мне дайте комнату в мезонине - и мы будем вместе гулять, петь, рисовать цветы, кормить птиц: ти, ти, ти, цып, цып, цып! - передразнил он ее.
- Ах, вы злой! - сказала она. - Я думала, вы не успели даже разглядеть меня, а вы все подслушали!
- Ну, так это дело решенное: вы с Верочкой принимаете от меня в подарок все это, да?
- Да... братец... - весело сказала она и потянулась было к нему.
- Не сметь! - горячо остановила бабушка, до тех пор сердито молчавшая. Марфенька села на свое место.
- Бесстыдница! - укоряла она Марфеньку. - Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась... А ты не успела и двух слов сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та - гордая!
Марфенька надулась.
- Сами же давеча... сказали, - говорила она сердито, - что он нам не чужой, а брат, и велели поцеловаться с ним; а брат может все подарить.
- Это логично! Против этого спорить нельзя, - одобрял Райский. - Итак, решено: это все ваше, я у вас гость...
- Не бери! - повелительно сказала бабушка. - Скажи: не хочу, не надо, мы не нищие, у нас у самих есть имение. -
- Не хочу, братец, не надо... - начала она с иронией повторять и засмеялась. - Не надо, так не надо! - прибавила она и вздохнула, лукаво поглядывая на него.
- Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, - продолжал Райский. - Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
- Я садик возьму! - шепнула она, - только бабушке не го-во-ри-те... - досказала она движениями губ, без слов.
- А кружева, белье, серебро? - говорил он вполголоса.
- Не надо! Кружева у меня есть свои, и серебро тоже! Да я люблю деревянной ложкой есть... У нас все по-деревенски.
- А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники? Таких теперь не делают. Ужели не возьмешь?
- Чашки возьму, - шептала она, - и чайники, еще вон этот диванчик возьму и маленькие кресельца, да эту скатерть, где вышита Диана с собаками. Еще бы мне хотелось взять мою комнатку... - со вздохом прибавила она.
- Ну, весь дом - пожалуйста, Марфенька, милая сестра... Марфенька поглядела на бабушку, потом, украдкой, утвердительно кивнула ему.
- Ты любишь меня? да?
- Ах, очень! Как вы писали, что приедете, я всякую ночь вижу вас во сне, только совсем не таким...