- Но ведь если в тебе ничего нет, то в других и подавно.
- Если разобраться, нигде нет ничего настоящего, - сказала я. - Есть только тот выбор, которым ты заполняешь пустоту. И когда ты радуешься за другого, ты заполняешь пустоту любовью.
- Чьей любовью? Если нигде никого нет, чья это тогда любовь?
- А пустоте это безразлично. И ты тоже не парься по этому поводу. Но если тебе нужен смысл жизни, то лучшего тебе не найти.
- А любовь - это что, не пустота?
- Пустота.
- Тогда какая разница?
- А разница - тоже пустота. Он немного подумал.
- А можно заполнить пустоту... справедливостью?
- Если ты начнешь заполнять пустоту справедливостью, ты быстро станешь военным
преступником.
- Чего-то ты здесь путаешь, рыжая. Почему это военным преступником?
- Ну а кто будет решать, что справедливо, а что нет?
- Люди.
- А кто будет решать, что решат люди?
- Придумаем, - сказал он и поглядел на летевшую мимо него муху. Муха упала на пол.
- Ты чего, озверел? - спросила я. - Хочешь быть, как они?
И я кивнула головой в сторону города.
- А я и есть как они, - сказал он.
- Кто они?
- Народ.
- Народ? - переспросила я недоверчиво. Кажется, его самого смутил пафос этой фразы,
и он решил сменить тему.
- Я вот думаю, не сходить ли на работу. Узнать, как там и что.
Я опешила.
- Ты серьезно? Тебе что, мало трех пуль? Еще хочешь?
- Бывают служебные недоразумения.
- Какие недоразумения, - простонала я, - это же система! Ты думал, системе нужны
солисты? Ей нужен хрюкающий хор.
- Если надо, хрюкну хором. Ты сама подумай, что мы делать будем, когда деньги
кончатся?
- Ой, ну уж это не проблема. Не переживай. Тут до людей меньше километра. Как пойду
в магазин, заскочу на панель.
Он нахмурил брови.
- Не смей так даже говорить!
- А ты не смей говорить мне "не смей", понял?
- Моя девушка пойдет на панель... В голове не укладывается.
- "Моя девушка, моя девушка..." Когда это ты меня приватизировал?
- Будешь деньги зарабатывать проституцией? А я на них питаться? Прямо какой-то
Достоевский.
- Да е... я твоего Достоевского, - не выдержала я.
Он поглядел на меня с интересом.
- Ну и как?
- Ничего особенного.
Мы оба засмеялись. Не знаю, чему смеялся он, а у меня причина была. Из уважения к
русской литературе я не стану приводить ее на этих страницах, скажу только, что красный
паучок из "Бесов" полз в свое время по подолу моего сарафана... Ах, скольким титанам духа я сделала свой маленький смешной подарок! Единственное, чего мне по-настоящему жаль - что не довелось поднести к губам Владимира Владимировича Набокова так мастерски расписанного им кубка. Но в совке были проблемы с выездом. Пусть же это повиснет еще одним злодеянием на совести мрачного коммунистического режима.
К счастью, зарождающаяся ссора кончилась смехом. Я чуть не совершила ошибку -
никогда не следует прямо перечить мужчине, особенно если его обуревают сомнения в
собственной значимости. Надо было сперва понять, что у него на уме.
- Хочешь вернуться на нефтекачку? - спросила я.
- Нет. Не туда. Теперь там Михалыч воет.
Я догадалась, что за время своего отсутствия он установил контакт с внешним миром -
возможно, виделся с кем-то или говорил по телефону. Но я не стала проявлять лишнего
любопытства на этот счет.
- Михалыч? Но ведь когда он выл, череп не плакал.
- А они новую технологию придумали. К пяти кубам кетамина добавляют три куба
перевитина, а после укола пускают ток.
- Через череп?
- Через Михалыча.
- Вот извращенцы.
- Не говори, - сказал он. - Так они его за год угробят.
- Михалыча?
- Да этому Михалычу все один хрен. Череп угробят. Он и так уже от слез весь в
трещинах... Временщики, Нефть идет, деньги капают - и ладно. А что завтра будет, никто
даже думать не хочет.
- Слушай, а что это за череп? - решилась я задать давно мучивший меня вопрос.
- А вот этого я сказать не могу, - сразу поскучнел он. - Государственная тайна. И
вообще, не надо о моей работе.
Меня не удивляло, что он до сих пор считал контору своей работой. Есть места, откуда нельзя уволиться по собственному желанию. Но я не ожидала, что он захочет вернуться к людям, пославшим в него три серебряных пули. Впрочем, я ведь даже не знала, кто и почему это сделал - он ничего не рассказал.
- Куда же ты пойдешь, если не на нефть? - спросила я.
- Сверхоборотню работа найдется.
- Чего? - наморщилась я. - Какому сверхоборотню?
- Мне, - ответил он удивленно.
- Когда это ты стал сверхоборотнем?
- Как когда? А то ты не видела.
- Ты думаешь, что ты сверхоборотень?
- Что значит - думаю? Я знаю.
- Откуда?
- А вот отсюда, - сказал он. - Гляди.
И еще одна летавшая под потолком муха упала на пол. Это выглядело занятно - мухи
падали не вертикально, а по параболе, продолжая движение, и походили на микроскопических
камикадзе, пикирующих с высоты на врага.
- Кончай быковать, - сказала я. - Какое отношение одно имеет к другому?
- То есть?
- Ну, допустим, валишь ты этих мух. Допустим, ты Пиздец и Гарм. Но почему ты вдруг
решил что вдобавок ко всему ты еще и сверхоборотень?
- А кто же тогда сверхоборотень, если не я?
- Я тебе уже говорила, - сказала я. - Сверхоборотень - это метафора. Называть
какое-то отдельное существо сверхоборотнем - значит опускаться на очень примитивный
уровень.
- Вот на этом примитивном уровне я им и буду, - сказал он примирительно. - Тебе
что, жалко, рыжая?
- Нет, так у нас не пойдет. Давай-ка разберемся с этим вопросом.
Он вздохнул.
- Ну давай.
- Вот представь себе, куплю я на Арбате мундир и начну ходить в нем по городу,
представляясь генералом ФСБ. Ты мне скажешь, что я не генерал. А я тебя попрошу - ну
давай я побуду генералом, что тебе, жалко?
- Это совсем другое дело. Генерал - звание, которое дает определенная структура.
- Вот. О чем я и говорю. Теперь подумай, откуда ты узнал про сверхоборотня. Ведь не от Михалыча услышал, верно?
- Верно.
- Есть, наверно, некая система взглядов, откуда пришло это слово. Сверхоборотень -
точно такое же звание, как генерал. Только дает его традиция. И ты к этой традиции имеешь такое же отношение, как я к твоей конторе. Понял, серый?
- А ты, рыжая, конечно, имеешь к этой традиции отношение, да?
- Не просто имею, - сказала я. - Я держатель традиции. Держатель линии, как это
правильно называют.
- Какой еще линии?
- Линии передачи.
- То есть ты и тут в полном авторитете? - спросил он. - А не широко ты пальцы
раскинула, а? Сможешь столько сразу удержать?
- Не путай мистическую традицию с казино "Шангри-Ла". Держатели линии называются
так не потому, что они ее держат, а потому, что они за нее держатся.
Похоже, мой ответ его озадачил.
- А что это такое - линия передачи? - спросил он. - Что по ней передается?
- Ничего. - Как?
- Так. Ничего. Я столько раз тебе объясняла, что скоро этот чайник поймет.
- А за что же тогда они держатся, эти держатели линии?
- В линии передачи нет ничего, за что можно было бы держаться.
- Я не понимаю.
- Понимать там тоже нечего. Видеть это и означает держаться за линию.
- Хорошо, - сказал он, - а скажи мне тогда вот что, по-простому. Кто-нибудь в мире
имеет формальное право называться сверхоборотнем по этой традиции? Пускай даже на самом
примитивном уровне?
- Имеет, - сказала я.
- И кто же это?
Я скромно потупила глаза.
- Кто? - повторил он вопрос.
- Я знаю, что это будет ударом по твоему самолюбию, - сказала я. - Но мы ведь
условились говорить друг другу только правду...
- Опять ты?
Я кивнула. Он тихо выругался,
- И от кого идет эта линия передачи?
- Потом как-нибудь расскажу.
- Нет, давай прямо сейчас. Чтоб выдумать не успела.
Ну что ж, подумала я, правды не скрыть. Когда-нибудь он все равно ее узнает.
- Хорошо. Тогда слушай и не перебивай. Однажды вечером, примерно тысячу двести лет
тому назад, в стране, которую сейчас называют Китай, я ехала в своем паланкине из одного
города в другой. Что это были за города и зачем я путешествовала, сейчас совершенно не
важно. Важно, что в тот вечер мы остановились возле ворот монастыря на Желтой Горе...
*
Случались иногда в древнем Китае туманные тихие вечера, когда мир словно открывал
свое детское лицо, показывая, каким он был в самом начале. Все вокруг - дома, заборы,
деревья, заросли бамбука, шесты с горящими на них лампами - менялось самым чудесным
образом, и начинало казаться, что ты сама только что вырезала все это из цветной бумаги и аккуратно разложила вокруг, а потом притворилась, будто перед тобой и впрямь большой-большой мир с живущими в нем людьми, по которому ты сейчас пойдешь на прогулку... Как раз в такой вечер двенадцать веков тому назад я сидела в паланкине возле ворот монастыря на Желтой Горе. Мир вокруг был прекрасен, и я то ли радовалась, глядя в окошко, то ли грустила, но в глазах у меня стояли слезы.
Так сильно на меня подействовала музыка. Неподалеку уже долгое время пела флейта - о том самом, что было у меня на сердце. Что когда-то в детстве мы жили в огромном доме и играли в волшебные игры. А потом так заигрались, что сами поверили в свои выдумки - пошли понарошку гулять среди кукол и заблудились, и теперь никакая сила не вернет нас домой, если мы сами не вспомним, что просто играем. А вспомнить про это почти невозможно, такой завораживающей и страшной оказалась игра...
Не знаю, может ли музыка быть "о чем-то" или нет - это очень древний спор. Первый
разговор на эту тему, который я помню, произошел при Цинь Шихуане. А через много веков,
когда я приехала в Ясную Поляну под видом нигилистической курсистки, Лев Николаевич
Толстой весь ужин издевался над этой идеей, особенно налегая на Бетховена - мол, почему
лунная соната? В общем, не стану утверждать, что звуки флейты содержали именно такой
смысл. Или что смысл вообще в них присутствовал. Но я поняла, что мне прямо сейчас надо