любопытство. Слов почти не произносили. Соседи переглядывались. Лакеи
разливали мадеру. Затем во всей славе своей появилась первая перемена; она
оказала бы честь блаженной памяти Камбасересу, его прославил бы
Брийа-Саварен. Вина, бордоские и бургундские, белые и красные, подавались с
королевской щедростью. Эту первую часть пиршества во всех отношениях можно
было сравнить с экспозицией классической трагедии. Второе действие оказалось
немножко многословным. Все гости основательно выпили, меняя вина по своему
вкусу, и когда уносили остатки великолепных блюд, уже начались бурные споры;
кое у кого бледные лбы покраснели, у иных носы уже принимали багровый цвет,
щеки пылали, глаза блестели. На этой заре опьянения разговор не вышел еще из
границ приличия, однако со всех уст мало-помалу стали срываться шутки и
остроты; затем злословие тихонько подняло змеиную свою головку и заговорило
медоточивым голосом; скрытные натуры внимательно прислушивались в надежде не
потерять рассудка. Ко второй перемене умы уже разгорячились. Все ели и
говорили, говорили и ели, пили, не остерегаясь обилия возлияний, -- до того
вина были приятны на вкус и душисты и так заразителен был пример. Чтобы
подзадорить гостей, Тайфер велел подать ронские вина жестокой крепости,
горячащее токайское, старый ударяющий в голову руссильон. Сорвавшись, точно
кони почтовой кареты, поскакавшие от станции, молодые люди, подстегиваемые
искорками шампанского, нетерпеливо ожидавшегося, зато щедро налитого,
пустили свой ум галопировать в пустоте тех рассуждении, которым никто не
внемлет, принялись рассказывать истории, не находившие себе слушателей, в
сотый раз задавали вопросы, так и остававшиеся без ответа. Одна только оргия
говорила во весь свой оглушительный голос, состоявший из множества невнятных
криков, нараставших, как крещендо у Россини. Затем начались лукавые тосты,
бахвальство, дерзости. Все стремились щегольнуть не умственными своими
дарованиями, но способностью состязаться с винными бочонками, бочками,
чанами. Казалось, у всех было по два голоса. Настал момент, когда господа
заговорили все разом, а слуги заулыбались. Когда парадоксы, облеченные
сомнительным блеском, и вырядившиеся в шутовской наряд истины стали
сталкиваться друг с другом, пробивая себе дорогу сквозь крики, сквозь
частные определения суда и окончательные приговоры, сквозь всякий вздор, как
в сражении скрещиваются ядра, пули и картечь; этот словесный сумбур, вне
всякого сомнения, заинтересовал бы философа странностью высказываемых
мыслей, захватил бы политического деятеля причудливостью излагаемых систем
общественного устройства. То была картина и книга одновременно. Философские
теории, религии, моральные понятия, различные под разными широтами,
правительства -- словом, все великие достижения разума человеческого пали
под косою, столь же длинною, как коса Времени, и, пожалуй, нельзя было
решить, находится ли она в руках опьяневшей мудрости или же опьянения.
Подхваченные своего рода бурей, эти умы, точно волны, бьющиеся об утесы,
готовы были, казалось, поколебать все законы, между которыми плавают
цивилизации, -- и таким образом, сами того не зная, выполняли волю бога,
оставившего в природе место добру и злу и хранящего в тайне смысл их
непрестанной борьбы. Яростный и шутовской этот спор был настоящим шабашем
рассуждении. Между грустными шутками, которые отпускали сейчас дети
Революции при рождении газеты, и суждениями, которые высказывали веселые
пьяницы при рождении Гаргантюа, была целая пропасть, отделяющая
девятнадцатый век от шестнадцатого: тот, смеясь, подготовлял разрушение, наш
-- смеялся среди развалин.
-- Как фамилия вон того молодого человека? -- спросил нотариус,
указывая на Рафаэля. -- Мне послышалось, его называют Валантеном.
-- По-вашему, он просто Валантен? -- со смехом воскликнул Эмиль. --
Нет, извините, он -- Рафаэль де Валантен! Наш герб -- на черном поле золотой
орел в серебряной короне, с красными когтями и клювом, и превосходный девиз:
"Non cecidh animus! " ("Дух не ослабел! " (лат. )). Мы -- не какой-нибудь
подкидыш, мы -- потомок императора Валента, родоначальника всех Валантинуа,
основателя Балансы французской и Валенсии испанской, мы -- законный
наследник Восточной империи. Если мы позволяем Махмуду царить в
Константинополе, так это по нашей доброй воле, а также за недостатком денег
и солдат.
Эмиль вилкою изобразил в воздухе корону над головой Рафаэля. Нотариус
задумался на минуту, а затем снова начал пить, сделав выразительный жест,
которым он, казалось, признавал, что не в его власти причислить к своей
клиентуре Валенсию, Балансу, Константинополь, Махмуда, императора Валента и
род Валантинуа.
-- В разрушении муравейников, именуемых Вавилоном, Тиром, Карфагеном
или Венецией, раздавленных ногою прохожего великана, не следует ли видеть
предостережение, сделанное человечеству некоей насмешливой силой? -- сказал
Клод Виньон, этот раб, купленный для того, чтобы изображать собою Боссюэ[*], по десять су за строчку.
-- Моисей, Сулла, Людовик Четырнадцатый, Ришелье, Робеспьер и Наполеон,
быть может, все они -- один и тот же человек, вновь и вновь появляющийся
среди различных цивилизаций, как комета на небе, -- отозвался некий
балланшист[*].
-- К чему испытывать провидение? -- заметил поставщик баллад Каналис.
-- Ну уж, провидение! -- прервав его, воскликнул знаток. -- Нет ничего
на свете более растяжимого.
-- Но Людовик Четырнадцатый погубил больше народу при рытье
водопроводов для госпожи де Ментенон, чем Конвент ради справедливого
распределения податей, ради установления единства законов, ради
национализации и равного дележа наследства, -- разглагольствовал Массоль,
молодой человек, ставший республиканцем только потому, что перед его
фамилией недоставало односложной частицы.
-- Кровь для вас дешевле вина, -- возразил ему Моро, крупный помещик с
берегов Уазы. -- Ну, а на этот-то раз вы оставите людям головы на плечах?
-- Зачем? Разве основы социального порядка не стоят нескольких жертв?
-- Бисиу! Ты слышишь? Сей господин республиканец полагает, что голова
вот того помещика сойдет за жертву! -- сказал молодой человек своему соседу.
-- Люди и события -- ничто, -- невзирая на икоту, продолжал развивать
свою теорию республиканец, -- только в политике и в философии есть идеи и
принципы.
-- Какой ужас! И вам не жалко будет убивать ваших друзей ради одного
какого-то "де"?..
-- Э, человек, способный на угрызения совести, и есть настоящий
преступник, ибо у него есть некоторое представление о добродетели, тогда как
Петр Великий или герцог Альба -- это системы, а корсар Монбар -- это
организация.
-- А не может ли общество обойтись без ваших "систем" и ваших
"организаций"? -- спросил Каналис.
-- О, разумеется! -- воскликнул республиканец.
-- Меня тошнит от вашей дурацкой Республики! Нельзя спокойно разрезать
каплуна, чтобы не найти в нем аграрного закона.
-- Убеждения у тебя превосходные, милый мой Брут, набитый трюфелями! Но
ты напоминаешь моего лакея: этот дурак так жестоко одержим манией
опрятности, что, позволь я ему чистить мое платье на свой лад, мне пришлось
бы ходить голышом.
-- Все вы скоты! Вам угодно чистить нацию зубочисткой, -- заметил
преданный Республике господин. -- По-вашему, правосудие опаснее воров.
-- Хе, хе! -- отозвался адвокат Дерош.
-- Как они скучны со своей политикой! -- сказал нотариус Кардо. --
Закройте дверь. Нет того знания и такой добродетели, которые стоили бы хоть
одной капли крови. Попробуй мы всерьез подсчитать ресурсы истины -- и она,
пожалуй, окажется банкротом.
-- Конечно, худой мир лучше доброй ссоры и обходится куда дешевле.
Поэтому все речи, произнесенные с трибуны за сорок лет, я отдал бы за одну
форель, за сказку Перро или за набросок Шарле.
-- Вы совершенно правы!.. Передайте-ка мне спаржу... Ибо в конце концов
свобода рождает анархию, анархия приводит к деспотизму, а деспотизм
возвращает к свободе. Миллионы существ погибли, так и не добившись торжества
ни одной из этих систем. Разве это не порочный круг, в котором вечно будет
вращаться нравственный мир? Когда человек думает, что он что-либо
усовершенствовал, на самом деле он сделал только перестановку.
-- Ого! -- вскричал водевилист Кюрси. -- В таком случае, господа, я
поднимаю бокал за Карла Десятого, отца свободы!
-- А разве неверно? -- сказал Эмиль. -- Когда в законах -- деспотизм, в
нравах -- свобода, и наоборот.
-- Итак, выпьем за глупость власти, которая дает нам столько власти над
глупцами! -- предложил банкир.
-- Э, милый мой. Наполеон по крайней мере оставил нам славу! --
вскричал морской офицер, никогда не плававший дальше Бреста.
-- Ах, слава -- товар невыгодный. Стоит дорого, сохраняется плохо. Не
проявляется ли в ней эгоизм великих людей, так же как в счастье -- эгоизм
глупцов?
-- Должно быть, вы очень счастливы...
-- Кто первый огородил свои владения, тот, вероятно, был слабым
человеком, ибо от общества прибыль только людям хилым. Дикарь и мыслитель,
находящиеся на разных концах духовного мира, равно страшатся собственности.
-- Мило! -- вскричал Кардо. -- Не будь собственности, как могли бы мы
составлять нотариальные акты!
-- Вот горошек, божественно вкусный!
-- А на следующий день священника нашли мертвым...
-- Кто говорит о смерти?.. Не шутите с нею! У меня дядюшка...
-- И конечно, вы примирились с неизбежностью его кончины.
-- Разумеется...
-- Слушайте, господа!.. СПОСОБ УБИТЬ СВОЕГО дядюшку. тсс! (Слушайте,
слушайте! ) Возьмите сначала дядюшку, толстого и жирного, по крайней мере