оледеневшие души, когда вошел молодой человек. Но разве палачи не роняли
порою слез на белокурые девичьи головы, которые они должны были отсечь по
сигналу, данному Революцией?
С первого же взгляда игроки прочли на лице новичка какую-то страшную
тайну; в его тонких чертах сквозила грустная мысль, выражение юного лица
свидетельствовало о тщетных усилиях, о тысяче обманутых надежд! Мрачная
бесстрастность самоубийцы легла на его чело матовой и болезненной
бледностью, в углах рта легкими складками обрисовалась горькая улыбка, и все
лицо выражало такую покорность, что на него было больно смотреть. Некая
скрытая гениальность сверкала в глубине этих глаз, затуманенных, быть может,
усталостью от наслаждений. Не разгул ли отметил нечистым своим клеймом это
благородное лицо, прежде чистое и сияющее, а теперь уже помятое? Доктора,
вероятно, приписали бы этот лихорадочный румянец и темные круги под глазами
пороку сердца или грудной болезни, тогда как поэты пожелали бы увидеть в
этих знаках приметы самозабвенного служения науке, следы бессонных ночей,
проведенных при свете рабочей лампы. Но страсть более смертоносная, чем
болезнь, и болезнь более безжалостная, чем умственный труд и гениальность,
искажали черты этого молодого лица, сокращали эти подвижные мускулы,
утомляли сердце, которого едва лишь коснулись оргии, труд и болезнь. Когда
на каторге появляется знаменитый преступник, заключенные встречают его
почтительно, -- так и в этом притоне демоны в образе человеческом,
испытанные в страданиях, приветствовали неслыханную скорбь, глубокую рану
которой измерял их взор; по величию молчаливой иронии незнакомца, по
нищенской изысканности его одежды они признали в нем одного из своих владык.
На молодом человеке был отличный фрак, но галстук слишком вплотную прилегал
к жилету, так что едва ли под ним имелось белье. Его руки, изящные, как у
женщины, были сомнительной чистоты, -- ведь он уже два дня ходил без
перчаток. Если банкомет и даже лакеи вздрогнули, так это оттого, что
очарование невинности еще цвело в хрупком и стройном его теле, в волосах,
белокурых и редких, вьющихся от природы. Судя по чертам лица, ему было лет
двадцать пять, а порочность его казалась случайной. Свежесть юности еще
сопротивлялась опустошениям неутоленного сладострастия. Во всем его существе
боролись мрак и свет, небытие и жизнь, и, может быть, именно поэтому он
производил впечатление чего-то обаятельного и вместе с тем ужасного. Молодой
человек появился здесь, словно ангел, лишенный сияния, сбившийся с пути. И
все эти заслуженные наставники в порочных и позорных страстях почувствовали
к нему сострадание -- подобно беззубой старухе, проникшейся жалостью к
красавице девушке, которая вступила на путь разврата, -- и готовы были
крикнуть новичку: "Уйдите отсюда! " А он прошел прямо к столу, остановился,
не задумываясь, бросил на сукно золотую монету, и она покатилась на черное:
потом, как все сильные люди, презирающие скряжническую нерешительность, он
взглянул на банкомета вызывающе и вместе с тем спокойно. Ход этот возбудил
такой интерес, что старики ставки не сделали; однако итальянец с фанатизмом
страсти ухватился за увлекавшую его мысль и поставил все свое золото против
ставки незнакомца. Кассир забыл произнести обычные фразы, которые с течением
времени превратились у него в хриплый и невнятный крик: "Ставьте! " --
"Ставка принята! " -- "Больше не принимаю! " Банкомет снял карты, и,
казалось, даже он, автомат, безучастный к проигрышу и выигрышу, устроитель
этих мрачных увеселений, желал новичку успеха. Зрители все как один готовы
были видеть развязку драмы в судьбе этой золотой монеты, последнюю сцену
благородной жизни; их глаза, прикованные к роковым листкам картона, горели,
но, несмотря на все внимание, с которым они следили то за молодым человеком,
то за картами, они не могли заметить и признака волнения на его холодном и
покорном лице.
-- Красная; черная, пасс, -- официальным тоном объявил банкомет.
Что-то вроде глухого хрипа вырвалось из груди итальянца, когда он
увидел, как один за другим падают на сукно сложенные банковые билеты,
которые ему бросал кассир. А молодой человек только тогда постиг свою
гибель, когда лопаточка протянулась за его последним наполеондором. Слоновая
кость тихо стукнулась о монету, и золотой с быстротою стрелы докатился до
кучки золота, лежавшего перед кассой. Незнакомец медленно опустил веки, губы
его побелели, но он тут же открыл глаза снова; точно кораллы заалели его
губы, он стал похож на англичанина, для которого в жизни не существует тайн,
и исчез, не пожелав вымаливать себе сочувствие тем душераздирающим взглядом,
который часто бросают на зрителей игроки, впавшие в отчаяние. Сколько
событий произошло на протяжении одной секунды, и как иногда много значит
один удар игральных костей!
-- Это был, конечно, последний его заряд, -- сказал, улыбнувшись,
крупье после минутного молчания и, держа золотую монету двумя пальцами,
показал ее присутствующим,
-- Шальная голова! Он, чего доброго, бросится в реку, -- отозвался один
из завсегдатаев, оглядев игроков, которые все были знакомы между собой.
-- Да уж! -- воскликнул лакей, беря щепотку табаку.
-- Вот нам бы последовать примеру этого господина! -- сказал старик
своим товарищам, показывая на итальянца.
Все оглянулись на счастливого игрока, который дрожащими руками
пересчитывал банковые билеты.
-- Какой-то голос, -- сказал он, -- шептал мне на ухо: "Расчетливая
игра одержит верх над отчаянием молодого человека".
-- Разве это игрок? -- вставил кассир. -- Игрок разделил бы свои деньги
на три ставки, чтобы увеличить шансы.
Проигравшийся незнакомец, уходя, позабыл о шляпе, но старый сторожевой
пес, заметивший жалкое ее состояние, молча подал ему это отрепье; молодой
человек машинально возвратил номерок и спустился по лестнице, насвистывая
"Di tanti palpiti" ("Что за трепет" (итал. ) -- слова арии из оперы Россини
к "Танкред") так тихо, что сам едва мог расслышать эту чудесную мелодию.
Вскоре он очутился под аркадами Пале-Руаяля, прошел до улицы Сент-Оноре
и, свернув в сад Тюильри, нерешительным шагом пересек его. Он шел точно в
пустыне; его толкали встречные, но он их не видел; сквозь уличный шум он
слышал один только голос -- голос смерти; он оцепенел, погрузившись в
раздумье, похожее на то, в какое впадают преступники, когда их везут от
Дворца правосудия на Гревскую площадь, к эшафоту, красному от крови, что
лилась на него с 1793 года.
Есть что-то великое и ужасное в самоубийстве. Для большинства людей
падение не страшно, как для детей, которые падают с такой малой высоты, что
не ушибаются, но когда разбился великий человек, то это значит, что он упал
с большой высоты, что он поднялся до небес и узрел некий недоступный рай.
Беспощадными должны быть те ураганы, что заставляют просить душевного покоя
у пистолетного дула. Сколько молодых талантов, загнанных в мансарду,
затерянных среди миллиона живых существ, чахнет и гибнет перед лицом
скучающей, уставшей от золота толпы, потому что нет у них друга, нет близ
них женщины-утешительницы! Стоит только над этим призадуматься -- и
самоубийство предстанет перед нами во всем своем гигантском значении. Один
бог знает, сколько замыслов, сколько недописанных поэтических произведений,
сколько отчаяния и сдавленных криков, бесплодных попыток и недоношенных
шедевров теснится между самовольною смертью и животворной надеждой, когда-то
призвавшей молодого человека в Париж! Всякое самоубийство-это возвышенная
поэма меланхолии. Всплывет ли в океане литературы книга, которая по своей
волнующей силе могла бы соперничать с такою газетной заметкой:
"Вчера, в четыре часа дня, молодая женщина бросилась в Сену с моста
Искусств"?
Перед этим парижским лаконизмом все бледнеет -- драмы, романы, даже
старинное заглавие: "Плач славного короля Карнаванского, заточенного в
темницу своими детьми", -- единственный фрагмент затерянной книги, над
которым плакал Стерн, сам бросивший жену и детей...
Незнакомца осаждали тысячи подобных мыслей, обрывками проносясь в его
голове, подобно тому, как разорванные знамена развеваются во время битвы. На
краткий миг он сбрасывал с себя бремя дум и воспоминаний, останавливаясь
перед цветами, головки которых слабо колыхал среди зелени ветер; затем,
ощутив в себе трепет жизни, все еще боровшейся с тягостною мыслью о
самоубийстве, он поднимал глаза к небу, но нависшие серые тучи, тоскливые
завывания ветра и промозглая осенняя сырость внушали ему желание умереть. Он
подошел к Королевскому мосту, думая о последних прихотях своих
предшественников. Он улыбнулся, вспомнив, что лорд Каслриф, прежде чем
перерезать себе горло, удовлетворил низменнейшую из наших потребностей и что
академик Оже, идя на смерть, стал искать табакерку, чтобы взять понюшку. Он
пытался разобраться в этих странностях, вопрошал сам себя, как вдруг,
прижавшись к парапету моста, чтобы дать дорогу рыночному носильщику, который
все же запачкал рукав его фрака чем-то белым, он сам себя поймал на том, что
тщательно стряхивает пыль. Дойдя до середины моста, он мрачно посмотрел на
воду.
-- Не такая погода, чтобы топиться, -- с усмешкой сказала ему одетая в
лохмотья старуха. -- Сена грязная, холодная!..
Он ответил ей простодушной улыбкой, выражавшей всю безумную его
решимость, но внезапно вздрогнул, увидав вдали, на Тюильрийской пристани,
барак с вывеской, на которой огромными буквами было написано: СПАСЕНИЕ