которым знаменитый художник придал формы, почитаемые в Европе идеально
красивыми, держали и несли на плечах целые горы клубники, ананасов, свежих
фиников, янтарного винограда, золотистых персиков, апельсинов, прибывших на
пароходе из Сетубаля, гранатов, плодов из Китая -- словом, всяческие
сюрпризы роскоши, чудеса кондитерского искусства, деликатесы самые лакомые,
лакомства самые соблазнительные. Колорит гастрономических этих картин стал
ярче от блеска фарфора, от искрящихся золотом каемок, от изгибов ваз.
Мох, нежный, как пенная бахрома океанской волны, зеленый и легкий,
увенчивал фарфоровые копии пейзажей Пуссена. Целого немецкого княжества не
хватило бы, чтобы оплатить эту наглую роскошь. Серебро, перламутр, золото,
хрусталь в разных видах появлялись еще и еще, но затуманенные взоры гостей,
на которых напала пьяная лихорадочная болтливость, почти не замечали этого
волшебства, достойного восточной сказки. Десертные вина внесли сюда свои
благоухания и огоньки, свой остро волнующий сок и колдовские пары, порождая
нечто вроде умственного миража, могучими путами сковывая ноги, отяжеляя
руки. Пирамиды плодов были расхищены, голоса грубели, шум возрастал. Слова
звучали невнятно, бокалы разбивались вдребезги, дикий хохот взлетал как
ракета. Кюрси схватил рог и протрубил сбор. То был как бы сигнал, поданный
самим дьяволом. Обезумевшее сборище завыло, засвистало, запело, закричало,
заревело, зарычало. Нельзя было не улыбнуться при виде веселых от природы
людей, которые вдруг становились мрачны, как развязки в пьесах Кребильона,
или же задумчивы, как моряки, путешествующие в карете. Хитрецы выбалтывали
свои тайны любопытным, но даже те их не слушали. Меланхолики улыбались, как
танцовщицы после пируэта. Клод Виньон стоял, раскачиваясь из стороны в
сторону, точно медведь в клетке. Близкие друзья готовы были драться.
Сходство со зверями, физиологами начертанное на человеческих лицах и столь
любопытно объясняемое, начинало проглядывать и в движениях и в позах.
Какой-нибудь Биша[*], очутись он здесь, спокойный и трезвый,
нашел бы для себя готовую книгу. Хозяин дома, чувствуя, что он опьянел, не
решался встать, стараясь сохранить вид приличный и радушный, он только
одобрял выходки гостей застывшей на лице гримасой. Его широкое лицо
побагровело, стало почти лиловым и страшным, голова принимала участие в
общем движении, клонясь, как бриг при боковой качке.
-- Вы их убили? -- спросил его Эмиль.
-- Говорят, смертная казнь будет отменена в честь Июльской революции,
-- отвечал Тайфер, подняв брови с видом одновременно хитрым и глупым.
-- А не снится ли он вам? -- допытывался Рафаэль.
-- Срок давности уже истек! -- сказал утопающий в золоте убийца.
-- И на его гробнице, -- язвительно вскричал Эмиль, -- мраморщик
вырежет: "Прохожий, в память о нем пролей слезу". О! -- продолжал он. -- Сто
су заплатил бы я математику, который при помощи алгебраического уравнения
доказал бы мне существование ада.
Подбросив монету, он крикнул:
-- Орел -- за бога!
-- Не глядите! -- сказал Рафаэль, подхватывая монету. -- Как знать!
Случай -- такой забавник!
-- Увы! -- продолжал Эмиль шутовским печальным тоном. -- Куда ни
ступишь, всюду геометрия безбожника или "Отче наш" его святейшества папы.
Впрочем, выпьем! Чокайся! -- таков, думается мне, смысл прорицания
божественной бутылки в конце "Пантагрюэля".
-- Чему же, как не "Отче наш", -- возразил Рафаэль, -- обязаны мы
нашими искусствами, памятниками, может быть, науками, и -- еще большее
благодеяние! -- нашими современными правительствами, где пятьсот умов
чудесным образом представляют обширное и плодоносное общество, причем
противоположные силы одна другую нейтрализуют, а вся власть предоставлена
цивилизации, гигантской королеве, заменившей короля, эту древнюю и ужасную
фигуру, своего рода лжесудьбу, которую человек сделал посредником между
небом и самим собою? Перед лицом стольких достижений атеизм кажется
скелетом, который ничего решительно не порождает. Что ты на это скажешь?
-- Я думаю о потоках крови, пролитых католицизмом, -- холодно ответил
Эмиль. -- Он проник в наши жилы, в наши сердца, -- прямо всемирный потоп. Но
что делать! Всякий мыслящий человек должен идти под стягом Христа. Только
Христос освятил торжество духа над материей, он один открыл нам поэзию мира,
служащего посредником между нами и богом.
-- Ты думаешь? -- спросил Рафаэль, улыбаясь пьяной и какой-то
неопределенной улыбкой. -- Ладно, чтобы нам себя не компрометировать,
провозгласим знаменитый тост: Diis ignotis (Неведомым богам (лат. )).
И они осушили чаши -- чаши науки, углекислого газа, благовоний, поэзии
и неверия.
-- Пожалуйте в гостиную, кофе подан, -- объявил дворецкий.
В этот момент почти все гости блуждали в том сладостном преддверии рая,
где свет разума гаснет, где тело, освободившись от своего тирана, предается
на свободе бешеным радостям. Одни, достигнув апогея опьянения, хмурились,
усиленно пытаясь ухватиться за мысль, которая удостоверила бы им собственное
их существование; другие, осовевшие оттого, что пища у них переваривалась с
трудом, отвергали всякое движение. Отважные ораторы еще произносили неясные
слова, смысл которых ускользал от них самих. Кое-какие припевы еще звучали,
точно постукивала машина, по необходимости завершающая свое движение -- это
бездушное подобие жизни. Суматоха причудливо сочеталась с молчанием. Тем не
менее, услыхав голос слуги, который вместо хозяина возвещал новые радости,
гости направились в залу, увлекая и поддерживая друг друга, а кое-кого даже
неся на руках. На мгновение толпа остановилась в дверях, неподвижная и
очарованная. Все наслаждения пира побледнели перед тем возбуждающим
зрелищем, которое предлагал амфитрион в утеху самых сладострастных из
человеческих чувств. При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг
стола, уставленного золоченым серебром, группа женщин внезапно предстала
перед остолбеневшими гостями, у которых глаза заискрились, как бриллианты.
Богаты были уборы, но еще богаче -- ослепительная женская красота, перед
которой меркли все чудеса этого дворца. Страстные взоры дев, пленительных,
как феи, сверкали ярче потоков света, зажигавшего отблески на штофных обоях,
на белизне мрамора и красивых выпуклостях бронзы. Сердца пламенели при виде
развевающихся локонов и по-разному привлекательных, по-разному характерных
поз. Глаза окидывали изумленным взглядом пеструю гирлянду цветов, вперемежку
с сапфирами, рубинами и кораллами, цепь черных ожерелий на белоснежных шеях,
легкие шарфы, колыхающиеся, как пламя маяка, горделивые тюрбаны,
соблазнительно скромные туники... Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал
любые прихоти. Танцовщица, застывшая в очаровательной позе под волнистыми
складками кашемира, казалась обнаженной. Там -- прозрачный газ, здесь --
переливающийся шелк скрывал или обнаруживал таинственные совершенства.
Узенькие ножки говорили о любви, уста безмолвствовали, свежие и алые. Юные
девицы были такой тонкой подделкой под невинных, робких дев, что, казалось,
даже прелестные их волосы дышат богомольной чистотою, а сами они -- светлые
видения, которые вот-вот развеются от одного дуновения. А там красавицы
аристократки с надменным выражением лица, но в сущности вялые, в сущности
хилые, тонкие, изящные, склоняли головы с таким видом, как будто еще не все
королевские милости были ими распроданы. Англичанка -- белый и целомудренный
воздушный образ, сошедший с облаков Оссиана[*], походила на
ангела печали, на голос совести, бегущей от преступления. Парижанка, вся
красота которой в ее неописуемой грации, гордая своим туалетом и умом, во
всеоружии всемогущей своей слабости, гибкая и сильная, сирена бессердечная и
бесстрастная, но умеющая искусственно создавать все богатство страсти и
подделывать все оттенки нежности, -- и она была на этом опасном собрании,
где блистали также итальянки, с виду беспечные, дышащие счастьем, но никогда
не теряющие рассудка, и пышные нормандки с великолепными формами, и
черноволосые южанки с прекрасным разрезом глаз. Можно было подумать, что
созванные Лебелем версальские красавицы, уже с утра приведя в готовность все
свои приманки, явились сюда, словно толпа восточных рабынь, пробужденных
голосом купца и готовых на заре исчезнуть. Застыдившись, они смущенно
теснились вокруг стола, как пчелы, гудящие в улье. Боязливое их смятение, в
котором был и укор и кокетство, -- все вместе представляло собой не то
расчетливый соблазн, не то невольное проявление стыдливости. Быть может,
чувство, никогда целиком не обнаруживаемое женщиной, повелевало им кутаться
в плащ добродетели, чтобы придать больше очарования и остроты разгулу
порока. И вот заговор Тайфера, казалось, был осужден на неудачу.
Необузданные мужчины вначале сразу покорились царственному могуществу,
которым облечена женщина. Шепот восхищения пронесся, как нежнейшая музыка. В
эту ночь любовь еще не сопутствовала их опьянению; вместо того чтобы
предаться урагану страстей, гости, захваченные врасплох в минуту слабости,
отдались утехам сладостного экстаза. Художники, послушные голосу поэзии,
господствующей над ними всегда, принялись с наслаждением изучать изысканную
красоту этих женщин во всех ее тончайших оттенках. Философ, пробужденный
мыслью, которую, вероятно, породила выделяемая шампанским углекислота,
вздрогнул, подумав о несчастьях, которые привели сюда этих женщин, некогда
достойных, быть может, самого чистого поклонения. Каждая из них, вероятно,