услышал возле себя шелест платья и шум легких шагов. Обернувшись, он увидел
компаньонку; по ее смущенному лицу он догадался, что ей надо что-то ему
сказать, и подошел к ней. Особа лет тридцати шести, высокая и худая, сухая и
холодная, она, как все старые девы, смущалась из-за того, что выражение ее
глаз не соответствовало ее походке, нерешительной, неловкой, лишенной
гибкости. Старая и вместе с тем юная, она держалась с достоинством, давая
понять, что она высокого мнения о своих драгоценных качествах и
совершенствах. Притом движения у нее были по-монашески осторожные, как у
многих женщин, которые перенесли на самих себя всю нерастраченную нежность
женского сердца.
-- Ваша жизнь в опасности, не ходите больше в курзал! -- сказала она
Рафаэлю и тотчас отошла назад, точно она уже запятнала свою честь.
-- Сударыня, прошу вас, выскажитесь яснее, раз уж вы так добры, что
явились сюда, -- с улыбкой обратился к ней Валантен.
-- Ах, без важной причины я ни за что не решилась бы навлечь на себя
недовольство графини, ведь если она когда-нибудь узнает, что я предупредила
вас...
-- А кто может ей рассказать? -- воскликнул Рафаэль.
-- Вы правы, -- отвечала старая дева, хлопая глазами, как сова на
солнце. -- Но подумайте о себе, -- добавила она, -- молодые люди, желающие
изгнать вас отсюда, обещали вызвать вас на дуэль и заставить с ними драться.
Вдали послышался голос пожилой дамы.
-- Сударыня, благодарю вас... -- начал маркиз.
Но его покровительница уже исчезла, заслышав голос своей госпожи, снова
пискнувшей где-то в горах.
"Бедная девушка! Несчастливцы всегда поймут и поддержат друг друга", --
подумал Рафаэль и сел под деревом.
Ключом ко всякой науке, бесспорно, является вопросительный знак;
вопросу: Как? -- мы обязаны большею частью великих открытий. Житейская
мудрость, быть может, в том и состоит, чтобы при всяком случае спрашивать:
Почему? Но, с другой стороны, выработанная привычка все предвидеть разрушает
наши иллюзии.
Так и Валантен, обратившись без всякой философской преднамеренности
блуждающими своими мыслями к доброму поступку старой девы, почувствовал
сильную горечь
"Что в меня влюбилась компаньонка, в этом нет ничего необыкновенного,
-- решил он, -- мне двадцать семь лет, у меня титул и двести тысяч ливров
доходу! Но что ее госпожа, которая по части водобоязни не уступит кошкам,
прокатила ее в лодке мимо меня, -- вот это странно, вот это удивительно. Две
дамы приехали в Савойю, чтобы спать как сурки, спрашивают в полдень, взошло
ли уже солнце, -- а нынче встали в восьмом часу утра и пустились за мной в
погоню, чтобы развлечься случайной встречей".
Старая дева со своею сорокалетнею наивностью вскоре стала в глазах
Рафаэля еще одной разновидностью коварного и сварливого света, стала
воплощением низкой хитрости, неуклюжего коварства, того пристрастия к мелким
дрязгам, какое бывает у женщин и попов. Была ли дуэль выдумкой, или, быть
может, его хотели запугать? Нахальные и назойливые, как мухи, эти мелкие
душонки сумели задеть его самолюбие, пробудили его гордость, затронули его
любопытство. Не желая ни остаться в дураках, ни прослыть трусом и, видимо,
забавляясь этой маленькой драмой, Рафаэль в тот же вечер отправился в
курзал. Опершись на мраморную доску камина, он стоял в главном зале, решив
не подавать никакого повода к ссоре, но он внимательно разглядывал лица и
уже своей настороженностью в известном смысле бросал обществу вызов. Он
спокойно ждал, чтобы враги сами к нему подошли, -- так дог, уверенный в
своей силе, не лает без толку. В конце вечера он прогуливался по игорному
залу, от входной двери до двери в бильярдную, поглядывая время от времени на
собравшихся там молодых игроков. Немного погодя кто-то из них произнес его
имя. Хотя они разговаривали шепотом, Рафаэль без труда догадался, что стал
предметом какого-то спора, и наконец уловил несколько фраз, произнесенных
вслух.
-- Ты?
-- Да, я!
-- Не посмеешь!
-- Держу пари.
-- О, он не откажется!
Когда Валантен, которому не терпелось узнать, о чем идет спор,
остановился, прислушиваясь к разговору, из бильярдной вышел молодой человек,
высокий и широкоплечий, приятной наружности, но со взглядом пристальным и
нахальным, свойственным людям, опирающимся на какую-нибудь материальную
силу.
-- Милостивый государь, -- спокойно обратился он к Рафаэлю, -- мне
поручили сообщить вам то, о чем вы, кажется, не догадываетесь: ваше лицо и
вся ваша особа не нравятся здесь никому, и мне в частности... Вы достаточно
воспитаны для того, чтобы пожертвовать собою ради общего блага, поэтому
прошу вас не являться больше в курзал.
-- Милостивый государь, так шутили во времена Империи во многих
гарнизонах, а теперь это стало весьма дурным тоном, -- холодно отвечал
Рафаэль.
-- Я не шучу, -- возразил молодой человек. -- Повторяю: ваше здоровье
может пострадать от пребывания в курзале. Жара, духота, яркое освещение,
многолюдное общество вредны при вашей болезни.
-- Где вы изучали медицину? -- спросил Рафаэль.
-- Милостивый государь, степень бакалавра я получил в тире Лепажа, в
Париже, а степень доктора -- у короля рапиры Серизье.
-- Вам остается получить последнюю степень, -- отрезал Валантен. --
Изучите правила вежливости, и вы будете вполне приличным человеком.
В это время молодые люди, кто молча, кто пересмеиваясь, вышли из
бильярдной; другие бросили карты и стали прислушиваться к перебранке,
тешившей им душу. Одинокий среди враждебных ему людей, Рафаэль старался
сохранить спокойствие и не допустить со своей стороны ни малейшей
оплошности, но когда противник нанес ему оскорбление в форме чрезвычайно
резкой и остроумной, Рафаэль хладнокровно заметил:
-- Милостивый государь, в наше время не принято давать пощечину, но у
меня нет слов, чтобы заклеймить ваше низкое поведение.
-- Будет! Будет! Завтра объяснитесь, -- заговорили молодые люди и стали
между противниками.
Оскорбителем был признан Рафаэль; встреча была назначена возле замка
Бордо, на поросшем травою склоне, неподалеку от недавно проложенной дороги,
по которой победитель мог уехать в Лион. Рафаэлю оставалось только слечь в
постель или покинуть Экс. Общество торжествовало. В восемь часов утра
противник Рафаэля с двумя секундантами и хирургом прибыл первым на место
встречи.
-- Здесь очень хорошо. И погода отличная для дуэли! -- весело сказал
он, окинув взглядом голубой небосвод, озеро и скалы, -- в этом взгляде не
было заметно ни тайных сомнений, ни печали. -- Если я задену ему плечо, то
наверняка уложу его в постель на месяц, -- продолжал он, -- не так ли,
доктор?
-- По меньшей мере, -- отвечал хирург. -- Только оставьте в покое это
деревце, иначе вы утомите руку и не будете как следует владеть оружием.
Вместо того чтобы ранить, вы, чего доброго, убьете противника.
Послышался стук экипажа.
-- Это он, -- сказали секунданты и вскоре увидели экипаж с четверкой
лошадей в упряжке; лошадьми правили два форейтора.
-- Что за странный субъект! -- воскликнул противник Валантена. -- Едет
умирать на почтовых...
На дуэли, так же как и при игре, на воображение участников,
непосредственно заинтересованных в том или ином исходе, действует каждый
пустяк, и оттого молодой человек с некоторым беспокойством ждал, пока карета
не подъехала и не остановилась на дороге. Первым тяжело спрыгнул с подножки
старый Ионафан и помог выйти Рафаэлю; старик поддерживал его своими слабыми
руками и, как любовник о своей возлюбленной, проявлял заботу о нем в каждой
мелочи. Оба двинулись по тропинке, которая вела от большой дороги до самого
места дуэли, и, скрывшись из виду, появились много спустя: они шли медленно.
Четверо свидетелей этой странной сцены почувствовали глубокое волнение при
виде Рафаэля, опиравшегося на руку слуги: исхудалый, бледный, он двигался
молча, опустив голову и ступая, как подагрик. Можно было подумать, что это
два старика, равно разрушенные: один -- временем, другой -- мыслью; у
первого возраст обозначали седые волосы, у молодого возраста уже не было.
-- Милостивый государь, я не спал ночь, -- сказал Рафаэль своему
противнику.
Холодные слова и страшный взгляд Рафаэля заставили вздрогнуть истинного
зачинщика дуэли, в глубине души он уже раскаивался, ему было стыдно за себя.
В том, как держался Рафаэль, в самом звуке его голоса и движениях было нечто
странное. Он умолк, и никто не смел нарушить молчания. Тревога и нетерпение
достигли предела.
-- Еще не поздно принести мне самые обычные извинения, -- снова
заговорил Рафаэль, -- извинитесь же, милостивый государь, не то вы будете
убиты. Вы рассчитываете на свою ловкость, вы не отказываетесь от мысли о
поединке, ибо уверены в своем превосходстве. Так вот, милостивый государь, я
великодушен, я предупреждаю вас, что перевес на моей стороне. Я обладаю
грозным могуществом. Стоит мне только пожелать -- от вашей ловкости не
останется и следа, ваш взор затуманится, рука у вас дрогнет и забьется
сердце; этого мало: вы будете убиты. Я не хочу применять свою силу, она мне
слишком дорого обходится. Не для вас одного это будет смертельно. Если,
однако, вы откажетесь принести мне извинения, то, хотя убийство -- привычное
для вас дело, ваша пуля полетит в этот горный поток, а моя, даже без
прицела, -- попадет прямо вам в сердце.
Глухой ропот прервал Рафаэля. Говоря с противником, он не сводил с него
пристального, невыносимо ясного взора; он выпрямился, лицо у него стало
бесстрастным, как у опасного безумца.
-- Пусть он замолчит, -- сказал молодой человек одному из секундантов,
-- у меня от его голоса все переворачивается внутри!