чувствовать, ваше высокомыслие? -- спросил Растиньяк, как только незнакомец
сел за соседний столик.
-- Так себе, ни хорошо, ни плохо... Завален работой. У меня в руках все
материалы, необходимые для составления весьма любопытных исторических
мемуаров, а я не знаю, под каким соусом их подать. Это меня мучит. Нужно
спешить, -- мемуары того и гляди выйдут из моды.
-- Мемуары современные или старинные? О придворной жизни или еще о
чем-нибудь?
-- О деле с ожерельем.
-- Ну, не чудо ли это? -- со смехом сказал Растиньяк спекулянту,
указывая на меня. -- Господин де Валентен -- мой друг, рекомендую вам его
как будущую литературную знаменитость. Когда-то его тетка, маркиза, была в
большой силе при дворе, а он сам вот уже два года работает над историей
революции в роялистском духе. -- И, наклонясь к уху этого своеобразного
негоцианта, он прибавил: -- Человек талантливый, но простак; он может
написать вам эти мемуары от имени своей тетки по сто экю за том.
-- Идет, -- сказал тот, поправляя галстук. -- Человек, где же мои
устрицы?!
-- Да, но вы заплатите мне двадцать пять луидоров комиссионных, а ему
-- за том вперед, -- продолжал Растиньяк.
-- Нет, нет. Авансу не больше пятидесяти экю -- так я буду спокоен, что
скоро получу рукопись.
Растиньяк шепотом передал мне содержание этого торгашеского разговора.
Затем, не дожидаясь моего ответа, объявил:
-- Мы согласны. Когда вас можно повидать, чтобы с этим покончить?
-- Что же, приходите сюда обедать завтра в семь часов вечера.
Мы встали, Растиньяк бросил лакею мелочь, а счет сунул в карман, и мы
вышли. Та легкость и беспечность, с какою он продал мою почтенную тетушку,
маркизу де Монборон, потрясла меня.
-- Я предпочту уехать в Бразилию и обучать там индейцев алгебре, в
которой я ничего не смыслю, нежели запятнать честь моего рода!
Растиньяк расхохотался.
-- Ну, не дурак ли ты! Бери сперва пятьдесят экю и пиши мемуары. Когда
они будут закончены, ты откажешься напечатать их под именем тетки, болван!
Госпожа де Монборон, умершая на эшафоте, ее фижмы, ее имя, красота,
притирания, туфли, разумеется, стоят больше шестисот франков. Если издатель
не даст тебе тогда за тетку настоящей цены, он найдет какого-нибудь старого
проходимца шевалье или захудалую графиню, чтобы подписать мемуары.
-- О, зачем я покинул свою добродетельную мансарду! -- вскричал я. --
Свет с изнанки так грязен, так подл!
-- Ну, это поэзия, -- возразил Растиньяк, -- а мы говорим о деле. Ты
младенец. Слушай: что касается мемуаров, то их оценит публика, что же
касается этого литературного сводника, то разве у него не ушло на это восемь
лет жизни, разве он не заплатил за свои издательские связи жестоким опытом?
Труд над книгой будет у вас разделен неравномерно, но ведь ты получишь
большую часть, не правда ли? Двадцать пять луидоров для тебя дороже, чем
тысячи франков для него. Ну почему тебе не написать исторические мемуары,
как-никак это произведение искусства, а ведь Дидро за сто экю составил шесть
проповедей!
-- В конце концов, -- проговорил я в волнении, -- это для меня
единственный выход. Итак, мой друг, позволь поблагодарить тебя. Пятьдесят
экю сделают меня богатым...
-- Богаче, чем ты думаешь, -- прервал он меня со смехом. -- Фино платит
мне за комиссию. -- Разве ты не догадался, что и это пойдет тебе? Поедем в
Булонский лес, -- сказал он. -- Увидим там твою графиню. Да, кстати, я
покажу тебе хорошенькую вдовушку, на которой собираюсь жениться;
очаровательная особа, эльзаска, правда, толстовата. Читает Канта, Шиллера,
Жан-Поля[*] и уйму книг по гидравлике. У нее мания постоянно
спрашивать мое мнение, приходится делать вид, что знаешь толк в немецких
сантиментах, я уже проглотил целую кучу баллад, все эти снотворные снадобья,
которые мне запрещает доктор. Мне пока еще не удалось отучить ее от
литературных восторгов: она плачет навзрыд, читая Гете, и мне тоже
приходится немножко поплакать за компанию, ибо, мой милый, как-никак --
пятьдесят тысяч ливров дохода и самая хорошенькая ножка, самая хорошенькая
ручка в мире... Ах, не произноси она пашественный вместо божественный, она
была бы совершенством!
Мы видели графиню, блистательную в блистательном своем экипаже. Кокетка
кивнула нам весьма приветливо и подарила меня улыбкой, которая показалась
мне тогда небесной и полной любви. Ах, я был очень счастлив, мне казалось,
что меня любят, у меня были деньги и сокровища страсти, я уже не чувствовал
себя обездоленным! У меня было легко на сердце, я был весел, всем доволен и
оттого нашел, что возлюбленная моего друга очаровательна. Деревья, воздух,
небо -- вся природа, казалось, повторяла мне улыбку Феодоры. На возвратном
пути мы заехали к шляпнику и портному Растиньяка. Дело с ожерельем[*] дало мне возможность перейти с жалкого мирного положения на
грозное военное. Отныне я смело мог состязаться в изяществе и элегантности с
молодыми людьми, которые увивались вокруг Феодоры. Я вернулся домой и
заперся; я сохранял наружное спокойствие, а меж тем, глядя на свое чердачное
окно, я навеки прощался с крышами. Я уже весь был в будущем, видел свою
грядущую жизнь как бы на сцене, заранее наслаждался любовью и ее радостями.
О, каким бурным может стать существование в четырех стенах мансарды! Душа
человеческая -- точно фея; соломинку обращает она в алмазы; по мановению ее
волшебной палочки вырастают сказочные дворцы, как полевые цветы под теплым
дыханием солнца. На другой день, около полудня, Полина тихо постучала в
дверь и подала мне -- угадай, что? -- письмо от Феодоры. Графиня предлагала
встретиться с нею в Люксембургском саду, чтобы вместе отправиться в музей и
в Зоологический сад.
-- Посыльный ждет ответа, -- помолчав, сказала Полина.
Быстро нацарапал я слова благодарности, и Полина унесла ответ. Я стал
одеваться. И вот, когда, довольный собой, я уже кончал свой туалет, ледяная
дрожь охватила меня при мысли: "Приедет туда Феодора в карете или придет
пешком? Будет дождь или солнце? Все равно, пешком ли, в карете ли, -- думал
я, -- разве можно положиться на капризный нрав женщины? У нее может с собой
не оказаться денег, а она захочет подать милостыню мальчишке -- савойяру за
то, что у него живописные лохмотья.
У меня не было и медной монетки, деньги я должен был получить только
вечером. О, как дорого во время этих юношеских кризисов платит поэт за ту
умственную силу, которой его облекают строгий образ жизни и труд! В одно
мгновение целый рой стремительных мыслей больно ужалил меня тысячью жал. Я
взглянул на небо в свое чердачное окно: погода была очень ненадежная.
Правда, в крайнем случае я мог бы взять карету на целый день, но разве тогда
я, наслаждаясь счастьем, не трепетал бы каждую минуту при мысли, что не
встречусь вечером с Фино? Я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы в
часы радости терпеть такие страхи. Хотя я был уверен в безуспешности
поисков, я все же предпринял полный осмотр своей комнаты: искал воображаемые
экю даже в тюфяке, перерыл все, вытряс даже старые сапоги.
Дрожа, как в лихорадке, я оглядывал опрокинутую мебель блуждающим
взглядом. Представляешь себе, как я обезумел от радости, когда, в седьмой
раз открыв ящик письменного стола, который я перерывал с небрежностью
отчаяния, я заметил, что у боковой доски прижалась, притаилась монета в сто
су, чистенькая, блестящая, сияющая, как восходящая звезда, прекрасная и
благородная? Не упрекая ее за молчание и за жестокость, с какой она от меня
пряталась, я поцеловал ее, как друга, верного в несчастье, я приветствовал
ее криком, которому отвечало какое-то эхо. Быстро обернувшись, я увидел
Полину, -- она была бледна.
-- Я думала, не ушиблись ли вы! -- проговорила она в волнении. --
Посыльный... (Она недоговорила, ей точно не хватало воздуху. ) Но мама
заплатила ему, -- прибавила она.
Потом она убежала, веселая, по-детски игривая, как воплощенный каприз.
Милая девочка! Я пожелал ей найти свое счастье, как нашел его я. У меня было
тогда такое чувство, словно душа моя вмещает всю земную радость, и мне
хотелось вернуть обездоленным ту часть, которую, как мне казалось, я у них
украл.
Дурные предчувствия нас почти никогда не обманывают: графиня отпустила
свой экипаж. Из прихоти, как это бывает с хорошенькими женщинами -- по
причинам, неведомым порою даже им самим, -- она пожелала идти в
Зоологический сад пешком бульварами.
-- Будет дождь, -- сказал я.
Ей нравилось мне противоречить. Как нарочно, пока мы шли по
Люксембургскому саду, солнце светило ярко. Но не успели мы выйти оттуда, как
из тучи, давно уже внушавшей мне опасение, упало несколько капель; мы сели в
фиакр. Когда мы доехали до бульваров, дождь перестал, небо снова
прояснилось. Подъехав к музею, я хотел отпустить карету, но Феодора
попросила не отпускать. Сколько мучений! Болтать с ней, подавляя тайный
восторг, который, наверное, сказывался в глупой улыбке, застывшей у меня на
лице; бродить по саду, ходить по тенистым аллеям, чувствовать, как ее рука
опирается на мою, -- во всем этом было нечто фантастическое: то был сон
наяву. А между тем шла она или останавливалась, в ее движениях, несмотря на
кажущееся их сладострастие не было ничего нежного, ничего любовного. Когда я
старался хоть сколько-нибудь примениться к ее движениям, я чувствовал в ней
внутреннюю затаенную напряженность, что-то порывистое и неуравновешенное.
Жестам бездушных женщин не свойственна мягкость. Вот отчего сердца наши
бились не в лад и шли мы не в ногу. Не найдены еще слова для того, чтобы
передать подобную телесную дисгармонию между двумя существами, ибо мы еще не
привыкли улавливать в движении мысль. Это явление нашей природы угадывается