усилиями, -- считал своего рода пламенем, неосязаемым и невидимым, которое
подчинено некоему божественному закону и нередко продолжает гореть в теле,
обреченном, по общему мнению, на скорую смерть, а в то же время угасает в
организме самом жизнеспособном.
Сардоническая улыбка играла на устах у третьего -- доктора Могреди,
чрезвычайно умного, но крайнего скептика и насмешника, который верил только
в скальпель, допускал вместе с Бриссе, что человек цветущего здоровья может
умереть, и признавал вместе с Камеристусом, что человек может жить и после
смерти. В каждой теории он признавал известные достоинства, но ни одну из
них не принимал, считая лучшей медицинской системой -- не иметь никакой
системы и придерживаться только фактов. Панург в медицине, бог
наблюдательности, великий исследователь и великий насмешник, готовый на
любые, самые отчаянные попытки, он рассматривал сейчас шагреневую кожу.
-- Мне очень хотелось бы самому понаблюдать совпадение, существующее
между вашими желаниями и сжатием кожи, -- сказал он маркизу.
-- Чего ради? -- воскликнул Бриссе.
-- Чего ради? -- повторил Камеристус.
-- А, значит, вы держитесь одного мнения! -- заметил Могреди.
-- Да ведь сжатие объясняется весьма просто, -- сказал Бриссе.
-- Оно сверхъестественно, -- сказал Камеристус.
-- В самом деле, -- снова заговорил Могреди, прикидываясь серьезным и
возвращая Рафаэлю шагреневую кожу, -- затвердение кожи -- факт необъяснимый
и, однако, естественный; от сотворения мира приводит он в отчаяние медицину
и красивых женщин.
Наблюдая за тремя докторами, Валантен ни в ком из них не видел
сострадания к его болезни. Все трое спокойно выслушивали его ответы,
равнодушно осматривали его и расспрашивали без всякого к нему участия.
Сквозь их учтивость проглядывало полное пренебрежение. От уверенности в себе
или от задумчивости, но только слова их были столь скупы, столь вялы, что по
временам Рафаэлю казалось, будто они думают о другом. На какие бы грозные
симптомы ни указывал Бьяншон, один только Бриссе изредка цедил в ответ:
"Хорошо! Так! " Камеристус был погружен в глубокое раздумье. Могреди походил
на драматурга, который, стараясь ничего не упустить, изучает двух чудаков,
чтобы вывести их в комедии. Лицо Ораса выдавало глубокую муку и скорбное
сочувствие. Слишком недавно стал он врачом, чтобы оставаться равнодушным к
мучениям больных и бесстрастно стоять у смертного ложа; он не научился еще
сдерживать слезы сострадания, которые застилают человеку глаза и не дают ему
выбирать, как это должен делать полководец, благоприятный для победы момент,
не слушая стонов умирающих. Около получаса доктора, если можно так
выразиться, снимали мерку с болезни и с больного, как портной снимает мерку
для фрака с молодого человека, заказавшего ему свадебный костюм; они
отделывались общими фразами, поговорили даже о последних новостях, а затем
пожелали пройти в кабинет к Рафаэлю, чтобы обменяться впечатлениями и
поставить диагноз.
-- Мне можно будет присутствовать на вашем совещании? -- спросил
Рафаэль.
Бриссе и Могреди решительно восстали против этого и, невзирая на
настойчивые просьбы больного, отказались вести обсуждение в его присутствии.
Рафаэль покорился обычаю, решив проскользнуть в коридор, откуда можно было
хорошо слышать медицинскую дискуссию трех профессоров.
-- Милостивые государи, позвольте мне вкратце высказать свое мнение, --
сказал Бриссе. -- Я не намерен ни навязывать его вам, ни выслушивать
опровержения: во-первых, это мнение определенное, окончательно сложившееся,
и вытекает оно из полного сходства между одним из моих больных и субъектом,
коего мы приглашены исследовать; во-вторых, меня ждут в больнице. Важность
дела, которое требует моего присутствия, послужит мне оправданием в том, что
я первый взял слово. Занимающий нас субъект в равной мере утомлен и
умственным трудом... Над чем это он работал, Орас? -- обратился он к
молодому врачу.
-- Над теорией воли.
-- Черт возьми, тема обширная! Повторяю: он утомлен и слишком
напряженной работой мысли и нарушением правильного образа жизни, частым
употреблением сильных стимулирующих средств, повышенная деятельность тела и
мозга подорвала его организм. Ряд признаков, как в общем облике, так и
обнаруживаемых при обследовании, явственно указывает, господа, на сильную
раздраженность желудка, на воспаление главного симпатического нерва, на
чувствительность надчревной области и сжатие подбрюшия. Вы заметили, как у
него увеличена печень? Наконец, господин Орас Бьяншон, наблюдавший за
пищеварением у больного, сообщил нам, что оно проходит мучительно, с трудом.
Собственно говоря, желудка больше не существует; человека нет. Интеллект
атрофирован, потому что человек более не переваривает пищи. Прогрессирующее
перерождение надчревной области, этого жизненного центра, испортило всю
систему. Отсюда постоянная и явная иррадиация; при посредстве нервного
сплетения расстройство затронуло мозг, отсюда крайняя раздражительность
этого органа. Появилась мономания. У больного навязчивая идея. В его
представлении шагреневая кожа действительно суживается, хотя, может быть,
она всегда была такой, как мы ее сейчас видели; но сжимается она или нет,
эта шагрень для него все равно что муха, которая сидела на носу у некоего
великого визиря. Поставьте поскорее пиявки на надбрюшие, умерьте
раздражительность этого органа, в котором заключен весь человек, заставьте
больного придерживаться режима -- и мономания пройдет. На этом я заканчиваю.
Доктор Бьяншон сам должен установить курс лечения в общем и в частностях.
Возможно, болезнь осложнилась, возможно, дыхательные пути также раздражены,
но я полагаю, что лечение кишечного тракта гораздо важнее, нужнее,
неотложнее, чем лечение легких. Упорный труд над отвлеченными материями и
некоторые бурные страсти произвели сильнейшее расстройство жизненного
механизма; однако, чтобы исправить пружины, время еще не упущено, особо
важных повреждений не наблюдается. Итак, вы вполне можете спасти вашего
друга, -- заключил он, обращаясь к Бьяншону.
-- Наш ученый коллега принимает следствие за причину, -- заговорил
Камеристус. -- Да, изменения, прекрасно им наблюденные, действительно
существуют у больного, но не от желудка постепенно возникло в организме это
раздражение, идущее якобы по направлению к мозгу, как от трещины расходятся
по стеклу лучи. Чтобы разбить окно, нужен был удар, а кто же его нанес?
Разве мы это знаем? Разве мы достаточно наблюдали больного? Разве нам
известны все случаи из его жизни? Господа, у него поражен жизненный нерв --
архея Ван-Гельмонта; жизненная сила повреждена в самой своей основе;
божественная искра, посредствующий разум, который является как бы
передаточным механизмом и который порождает волю, эту науку жизни, перестал
регулировать повседневную работу организма и функции каждого органа в
отдельности, -- отсюда и все расстройства, справедливо отмеченные моим
ученым собратом. Движение шло не от надчревной области к мозгу, а от мозга к
надчревной области. Нет, -- воскликнул он, бия себя в грудь, -- нет, я не
желудок, ставший человеком! Нет, это еще не все. Я не беру на себя смелость
утверждать, что если у меня исправное надбрюшие, значит все остальное
несущественно... Мы не можем, -- более мягким тоном продолжал он, --
объяснять одною и тою же физическою причиною сильные потрясения, в той или
иной мере затрагивающие различных субъектов, и предписывать им одинаковый
курс лечения. Люди не похожи друг на друга. У каждого из нас имеются органы,
по-разному возбуждаемые, по-разному питаемые, у которых может быть разное
назначение и которые по-своему выполняют то, что им задано неведомым нам
порядком вещей. Часть великого целого, предназначенная высшей волей к тому,
чтобы производить и поддерживать в нас феномен одушевленности, в каждом
человеке выражается по-разному и превращает его в существо, по видимости
конечное, но в какой-то одной точке сосуществующее с причиною бесконечной.
Поэтому мы должны каждого субъекта рассматривать в отдельности, изучить его
насквозь, знать, как он живет, в чем его сила. Между мягкостью смоченной
губки и твердостью пемзы существует бесчисленное множество переходов. То же
относится и к человеку. Не делая разницы между губкообразной организацией
лимфатиков и металлической крепостью мускулов у иных людей, созданных для
долгой жизни, каких только ошибок не совершит единая неумолимая система,
требующая лечить ослаблением, истощением человеческих сил, которые,
по-вашему, всегда находятся в раздраженном состоянии! Итак, в данном случае
я настаивал бы на лечении исключительно духовной области, на глубоком
изучении внутреннего мира. Будем искать причину болезни в душе, а не в теле!
Врач -- существо вдохновенное, обладающее особым даром, бог наделил его
способностью проникать в сущность жизненной силы, как пророкам он дал очи,
чтобы прозревать будущее, поэту -- способность воссоздавать природу,
музыканту -- располагать звуки гармоническим строем, прообраз которого, быть
может, в мире ином!..
-- Вечно он со своей абсолютистской, монархической, религиозной
медициной! -- пробормотал Бриссе.
-- Господа, -- прервал Могреди, поспешив заглушить восклицание Бриссе,
-- возвратимся к нашему больному...
Итак, вот к каким выводам приходит наука! -- печально подумал Рафаэль.
-- Мое излечение находится где-то между четками и пиявками, между ножом
Дюпюитрена и молитвой князя Гогенлоэ. На грани между фактом и словом,
материей и духом стоит Могреди со своим сомнением. Человеческие да и нет