35 После этих слов в редакции В: в первом году, а в другой привоз ожесточал, горюн, задушил было меня, завалял и окошка и дверь, и дыму негде было итти. Тошнее мне было земляные тюрьмы: где сижу и ем, тут и ветхая вся срание и сцание; прокурить откутают, да и опять задушат. Доброй человек, дворянин, друг, Иваном зовут, Богданович Камынин, вкладчик в монастыре, и ко мне зашел, да на келаря покричал, и лубье, и все без указу розломал, так мне с тех мест окошко стало и отдух (л. G4 об.—65 об.).
бесстрашно и дерзновенно ко мне побрели, просяще благословения и молитвы от меня; а я их учю от писания и пользую словом Божиим; в те времена и врази кои были, и те примирилися тут. Увы! коли оставлю суетный сек век? Писано: «горе, ему же рекут добре вси человецы»*. Воистинну не знаю, как до краю доживать: добрых дел нет, а прославил Бог! То ведает он,— воля ево.
Тут же приезжал ко мне втай с детьми моими Феодор покойник, удавленой мой*, и спрашивался со мною: «как-де прикажешь мне ходить — в рубашке ли по-старому или в платье облещись? — еретики-де ищут и погубить меня хотят. Был-де я на Резани под началом, у архиепископа на дворе, и зело-де он, Иларион, мучил меня,— реткой день, коли плетьми не бьет, и скована в железах держал, принуждая к новому антрихристову таинству*. И я-де уже изнемог, в нощи моляся и плача, говорю: „Господи! аще не избавишь мя, осквернят меня, и погибну. Что тогда мне сотворишь?» — И много плачючи говорил.— «А се-де вдруг, батюшко, железа все грянули с меня, и дверь отперлась, и отворилася сама. Я-де Богу поклонясь, да и пошел; к воротам пришел — и ворота отворены! Я-де по большой дороге, к Москве напрямик! Егда-де россветало,— ано погоня на лошедях! Трое человек мимо меня пробежали — не увидели меня. Я-де надеюся на Христа, бреду-таки впредь. Помале-де оне едут навстречю ко мне, лают меня: ушел-де, блядин сын,— где-де ево возьмешь! Да и опять-де проехали, не видали меня. И я-де ныне к тебе спроситца прибрел: туды ль-де мне опять мучитца пойти или, платье вздев, жить на Москве?» — И я ему, грешной, велел вздеть платье36. А однако не ухоронил от еретических рук — удавили на Мезени, повеся на висилицу. Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем! Детушки миленькие мои, пострадали за Христа! Слава Богу о них!
Зело у Федора тово крепок подвиг был: в день юродствует, а нощь всю на молитве со слезами. Много добрых людей знаю, а не видал подвижника такова! Пожил у меня с полгода на Москве,— а мне еще не моглося,— в задней комнатке двое нас с ним, и, много час-другой, полежит да и встанет; 1000 поклонов отбросает, да сядет на полу и иное, стоя, часа с три плачет, а я таки лежу— иное сплю, а иное неможется; егда уж наплачется гораздо, тогда ко мне приступит: «долго ли тебе, протопоп, лежать тово, образумься,— веть ты поп! как сорома нет?» И мне неможется, так меня подымает, говоря; «встань37, миленькой батюшко,— ну, таки встащися как-нибудь!» Да и роскачает меня. Сидя мне велит молитвы говорить, а он за меня поклоны кладет. То-то друг мой сердечной был! Скорбен, миленькой, был с перетуги великия: черев из него вышло в одну пору три аршина, а в другую пору пять аршин38. Неможет, а кишки перемеряет. И смех с ним и горе! На Устюге пять лет беспрестанно мерз на морозе бос, бродя в одной рубашке: я сам ему самовидец. Тут мне
36 В место этой фразы в редакции В: Я, подумав, велел ему платье
носить и посреде людей таяся жить (л. 68).
учинился сын духовной, как я из Сибири ехал. У церкви в полатке,— прибегал молитвы ради,— сказывал: «как-де от мороза тово в тепле том станешь, батюшко, отходить, зело-де тяшко в те поры бывает»,— по кирпичью тому ногами теми стукает, что коченьем, а на утро и опять не болят. Псалтырь у него тогда была новых печатей в келье,— маленько еще знал о новйзнах; и я ему россказал подроб-ну про новыя книги; он же, схватив книгу, тотчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну. Зело у него во Христа горяча была вера!39 Да что много говорить?— как начал, так и скончал! Не на баснях проходил подвиг, не как я, окаянной; того ради и скончался боголепне40.
Хорош был и Афонасьишко* миленькой, сын неже мне духовной, во иноцех Авраамий, что отступники на Москве в огне испекли, и яко хлеб сладок принесеся святей Троице41. До иночества бродил босиком же
37 Епифанием добавлено: «ж».
38 После этих слов в редакции В: от тяготы зимныя и от побои (л. 68 об.).
39 Епифанием порядок слов изменен: «вера была».
40 Вместо: Псалтырь у него тогда была... и скончался боголепне.— в редакции В: Отец у него в Новегороде богат гораздо, сказывал мне, мытоимец-де, Феодором же зовут, а он уроженец мезеньской, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Бог изволил, и удавили его на виселице отступники у родни на Мезени. А уродствовать тово как обещался Богу, да солгал, так-де морем ездил на ладье к городу с Мезени, и погодою било нас, и не ведаю-де, как упал в море, а ногами зацепился за петлю и долго висел: голова в воде, а ноги вверху, и на ум-де взбрело обещание: яко не солгу, аще от потопления мя Бог избавит. И невем-де, кто силен — выпехнул меня из воды на палубы; с тех-де мест стал странствовать. Домой приехав, житие свое девством прошел, Бог изволил. Многие борьбы блудныя бывали, да всяко сохранил Владыко; слава Богу о нем, и умер за християнскую веру! Добро, он уже скончал свой подвиг: как-то еще мы до пристанища доедем? Во глубине еще пловем, берегу не видеть, грести надобе прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть. Старец, станем много спать: дьявол около темниц наших бодро зело ходит, хочется ему нас гораздо, да силен Христос и нас не покинуть. Я дьявола не боюсь, боюсь Господа своего, Творца и Содетеля и Владыки; а дьявол — какая диковина, чево ево боятца! Боятца подобает Бога и заповеди его соблюдати, так и мы со Христом ладно до пристанища доедем (л. 68 об.— 69 об.).
41 После этих слов в редакции В: Павел Крутицкой* за бороду ево драл и по щокам бил своими руками, а он истиха писанием обличал их отступление; таж и плетьми били и, муча всяко, кончали во огне за старую нашу християнскую веру. Он же скончался о Христе Исусе, после Феодорова удавления два года спустя. И Лука Лаврентиевич сын же мне был духовной, что на Мезени вместо с Феодором удавили те же отступники, на висилице повеся; смирен нрав имел, покойник: говорил, яко плакал, москвитин родом, у матери вдовы сын был единочаден, сапожник чином, молод леты — годов в полтретьятцеть — да ум столетен. Егда вопроси его Пилат: «как ты, мужик, крестисься?» — он же отвеща: «как батюшко мой, протопоп Аввакум, так и я крещуся». И, много говоря, предаде его в темницу; потом с Москвы указали удавить, так же, что и Феодора, на висилице повеся; он же и скончался о Христе Исусе. Милые мои, сердечные други, помогайте и нам, бедным, молитвами своими, да же бы и нам о Христе подвиг сей мирно скончати. Полно мне про детей тех говорить, стану паки про себя сказывать (л. 70 — 70 об.).
в одной рубашке и зиму и лето; только сей Феодора посмирнее и в подвиге малехнее покороче. Плакать зело же был охотник: и ходит и плачет. А с кем молвит,— и у него слова тихо и гладко, яко плачет. Феодор же ревнив гораздо был и зело о деле Божий болезнен; всяко тщится разорити и обличати неправду. Да пускай их! Как жили, так и скончались о Христе Исусе, Господе нашем.
Еще вам побеседую о своей волоките. Как привезли меня из монастыря Пафнутьева к Москве, и поставили на подворье, и, волоча многажды в Чюдов42, поставили перед вселенских патриархов*, и наши все тут же, что лисы, сидели,— от Писания с патриархами говорил много; Бог отверз грешные мое уста*, и посрамил их Христос! Последнее слово ко мне рекли: «что-де ты упрям? вся-де наша Палестина,— и серби, и албанасы, и волбхи, и римляне, и ляхи,— все-де трема персты крестятся, один-де ты стоишь во своем упорстве и крестисься пятью персты!—так-де не подобает!»* И я им о Христе отвещал сице: «вселенстии учителие! Рим давно упал и лежит невсклонно, и ляхи с ним же погибли, до конца враги быша християном. А и у вас православие пестро: стало от насилия турскаго Магмета*,— да и дивить на вас нельзя: немощни есте стали. И впредь приезжайте; к нам учитца: у нас, Божиею благодатию, самодержство.
До Никона-отступника в нашей Росии у благочестивых: князей и царей все было православие чисто и непорочно и церковь немятежна*. Никон-волк со дьяволом предал» трема персты креститца; а первые наши пастыри яко же сами пятью персты крестились, такоже пятью персты и благословляли по преданию святых отец наших Мелетия Антиохийскаго и Феодорита Блаженнаго, епископа Киринейскаго, Петра Дамаскина и Максима Грека*. Еще же и московский поместный бывый собор при царе Иване так же слагая персты креститися и благословляти повелевает, яко ж прежний святии отцы Мелетий и прочий научиша*. Тогда при царе Иване быша на соборе знаменоносцы Гурий и Варсонофий, казанские чюдотворцы, и Филипп, соловецкий игумен, от святых русских»*. И патриарси задумалися; а наши, что волчонки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: «глупы-де были и не смыслили наши русские святыя, не учоные-де люди были,— чему им верить? Они-де грамоте не умели!» О, Боже святый! како претерпе святых своих толикая досаждения?
Мне, бедному, горько, а делать нечева стало. Побранил их, побранил их, колько мог, и последнее слово рекл: «чист есмь аз, и прах прылепший от ног своих отрясаю* пред вами, по писанному: „лутче един творяй волю Божию, нежели тьмы безаконных!" »* Так на меня и пущи закричали: «возьми, возьми его!* — всех нас обесчестил!» Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня бросились, человек их с сорок, чаю,