- Та-та-та! ты где это пропадал, Ириней блаженный? Таким восклицанием встретил ее дядя, Мерзляков, бакалавр и профессор, который уже успел после обедни разоблачиться и, шурша и шмыгая туфлями около письменного стола, что-то искал между бумагами.
- Где пропадал, разбойник иринейский? - ворчал он ласково.
- Да я, дядя милый, с вами же была в Архангельском, а вы ушли с кем-то раньше и забыли обо мне, - отвечала девушка, краснея как рак.
- Какова злодейка... забыл! Да знаешь ли ты, воробей иринейский, с кем я ушел?
- Не знаю, дядя.
- А! скажите пожалуйста! Она не знает графа Ростопчина, вельможу и сочинителя, Силу Андреича Богатырева... А! сверчок ты иринейский!
- Так это он, дядя?
- Он, Ириней ты этакий Иринеич! А что ж ты, Емелька ты эдакий Пугачёв, делал до сих пор в церкви, Наполеон ты этакий!
- Службу, дядя, слушала.
- Службу, слышь! Ах ты, Бонапарт Иринеич, а мы не службу слушали?
- Я благодарственный молебен слушала, дядя.
- Скажите! благодарственный молебен! А за что это благодарить-то, Ириней ты Бонапартыч?
- За мир, дядя.
- Хорош мир! нечего сказать!
И, расставив руки, бакалавр полуласково, полусердито смотрел ей в глаза.
- А! скажите пожалуйста! А верь рожица в самом деле пресчастливая и глазенки превеселые! Точно опа Наполеона победила... Ах, молодость, молодость! Сколько-то в вас глупости - непочатый край глупости и непочатый край счастья...
И бакалавр, грустно поникнув головой, задумался... А у молодости действительно оказался непочатый угол счастья... Мерзляков понял это, и ему стало грустно: как поэт и. мечтатель, он боялся, что у него этот угол заполнился уже жизненным опытом и всяким ненужным мусором, который обыкновенно сваливается на задний двор нашей жизни, хотя творцу знаменитой канты "Среди долины ровныя" было в это время не более тридцати лет.
- Так благодарственный молебен, говоришь... "яко раби недостойнии", - бормотал он задумчиво.
- Да, дядя милый.
- Ах, Ириней, Ириней ты мой маленький, - ласково шептал он, тихо гладя голову Девушки.
А она припала губами к его сухой руке и расплакалась.
15
В это время в комнату вошла баба, сильно изъеденная оспой, и молча подала Мерзлякову записку.
- От кого это?
- От Хомутовых... Яшка принес.
Баба говорила сурово, нетерпеливо двигая локтями.
- Ты что, Мавра, мрачная такая? - спрашивает Мерзляков.
Баба молчит, но еще энергичнее двигает локтями, не смея, по-видимому, взглянуть в лицо барышне, которая, видя мрачное расположение бабы, как нарочно улыбается.
- Что, верно, пирог не удался? - допрашивает бакалавр. - А? не удался?
- Да у вас разве что удастся! - гневно отрезала баба.
- Что так? Чем я виноват в твоем пироге? а? Опять молчит баба.
- Ну, говори, чем я помешал твоему пирогу?
- Чем! а все у вас воняет! и пирогом воняет, и кухней воняет, и луком воняет... Ну!
- Ну что ж, пирог тут при чем?
- А при том! И платок, Мавра, подай, и туфли сыщи - ну...
- Ну?
- Ну, и подгорел...
Барышня не удержалась, так и покатилась со смеху. Рассмеялся и Мерзляков.
- Ну, Мавруша, так я лакея себе найму, чтоб не отвлекал тебя от кухни, - сказал он, улыбаясь.
- Ни в жнсть не хочу лакея! - протестовала баба. - Коли на вас не угожу, так отпустите меня.
- Да Бог с тобой!
- Не хочу лакея! Охальники они все.
- Да полно, Мавруша, дядя шутит, - ласково заговорила барышня. - А вы, дядя, читайте, не держите ее. Ступай, Мавруша, пускай лакей подождет.
Мавра ушла, сердито хлопнув дверью. Мерзляков развернул записку и, увидав почерк, покраснел как-то неловко. Девушка заметила это, но не показала виду.
- Это от моей ученицы... от Хомутовой барышни, - пробормотал он, точно школьник, краснея еще более.
"А, плутишка дядька! - подумала про себя девушка. - Верно, там что-нибудь есть; а каким философом притворяется!"
Бакалавр наконец овладел собой и снова весело зашагал по кабинету.
- Ну, Ириней Иринеич, сегодня я в большом свете, - сказал он, держа в руках записку и как бы любуясь ею. - Кучу, брат Ириней.
- У кого, дядя, у Хомутовых?
- Да, у сенатора Хомутова... Вон моя ученица пишет, что она сегодня не будет со мной учиться, но не от лени - "с вами, пишет разбойница, с вами, говорит, я готова день и ночь учиться", а сегодня, говорит, у нас будут гости - Ростопчин граф, князь Иван Михайлович Долгорукой, Глинка Сергей Николаевич, Козлов - ну, этот повеса всегда у них торчит...
- Это все сочинители, дядя? - спросила девушка.
- Сочинители, а то и вельможи. Да еще, говорит, мы вам покажем редкость невиданную - героиню...
- Какую, дядя, героиню?
- Ай Бог ее ведает, не пишет моя воструха... Да и еще, говорит, одного господина, который приехал прямо с войны и Наполеона видал нос к носу...
- Ну уж, Наполеона! Злодей он! - вспыхнула девушка, вспомнив, что по милости Наполеона разбито ее счастье и страдает дорогое ей существо.
На крыльце послышался чей-то разговор и старческий голос проговорил:
- Милости просим, матушка, отдохнешь и пообедаешь с нами.
- Это бабушка с кем-то, - проговорила, в свою очередь, девушка, прислушиваясь. - С кем это она?
- Да с кем же больше быть маменьке, как не с святыми людьми? - отвечал Мерзляков, улыбаясь. - Надо полагать, поймали еще какую-нибудь юродивую или странницу, которая и плетет им мрежи словесные - врет не запинаясь, а маменька век готова этакое все слушать.
Действительно, в комнату вошла старушка, седенькая, благообразная, с детским, добродушным выражением сморщенного лица, при совершенно белых волосах. Это была мать Мерзлякова, до сих пор смотревшая на него как на маленького и называвшая его не иначе, как Алешенька. За ней выступала чумазая, загорелая, краснощекая, с умильными глазами, набожно смотревшими из-под черного платка, баба-странница. Вздернутый кверху нос, приподнятые брови и осунувшиеся углы губ как будто силились показать, что жирное лицо это постоянно пребывает в молитвенном умилении.
- Ну, Алешенька, мой друг, вот Бог послал нам богомолку и молитвенницу нашу. Святой человек, я тебе скажу, Алешенька, - и-и-и святой! - затараторила старушка.
Баба мотнула спиной и головой, желая изобразить глубокий поклон хозяину, после того, как она мотнулась таким же образом перед висевшею в переднем углу иконою.
- Святой, святой жизни человек!
- Грешная я, матушка, сор и прах я перед святыми людьми, - скромничала баба.
- Уж и рад же ты будешь, Алешенька, что я привела ее, - знаю, рад-радешенек будешь послушать ее, да и ты, Аришенька, - лепетала старушка, усаживая свою гостью. - Ох, устала я.
- Да вы сами-то, бабушка, садитесь, вздохните хотя, - уговаривала старушку Ириша, целуя ей руки.
- А то чаю, маменька, не выкушаете ли? - предлагал бакалавр, осматривая странницу. - У обедни были?
- У обедни, Алешенька... Ух, как дьякон забирал евангелие, я тебе скажу, - так забирал высоко, что, я думала, окна полопаются... Ах, матушкп мои! как ударит, как ударит! А певчи-то за ним - как подхватят, да как понесут в гору, под самое, кажись, небо хватают... Да и дьячок Парфен с апостолом дал себя знать, ах в животе у меня точно что оборвалось, как он дернул под конец. Славная служба была, Алешенька, тебе бы понравилось... А ты чтой-то не был у обеденки?
- Я, маменька, был с Аришей в Архангельском.
- Бонапарта, поди, поминали тоже?
- Читали, маменька.
- А! пес-то безбожный! замирился-таки... Да его бы как Стеньку Разина, да Гришку Отрепкина с Ивашкой Мазепкой на всех соборах проанафемить, злодея... А! бунт затеял против белого царя, измену учинил... Это другой Емелька Пугачев, что царем назвался.
- И хуже того, матушка, сказывают, - вставила свое слово странница. - Верные люди сказывают, - нечистый он, вантихрист - от него следов, матушка, не бывает...
- Следов не бывает?
- Не бывает: это по снегу ли идет он, по песку ли - нету от него следов, матушка.
- Бесследный! ах, Боже мой, Боже мой!
- И тени от его, матушка, нету. - И тени нету?
- Нету, потому дух нечистый, пар, одним словом: какая от ево, от духа, тень быть может?
Странница начинала и бакалавра уж заинтересовывать: такой невообразимой чепухи он ни от кого еще не слыхивал. Он уселся у стола, на который Ириша поставила чайный прибор и в ожидании самовара слушала интересную посетительницу, - и тоже слушал.
- И еще третья, матушка, в ем, в Бонапартие, примета есть, - продолжала странница, видимо, польщенная тем, что ее все слушали: - ево, матушка, в зеркале не видать.
- Как в зеркале не видать?
- Не видать да и на-поди... Глядит он это в зеркало ли, в колодец ли, в реку ли - нету ево образа там, не видать ничево...
- Ничево! скажите!
- Ровнехонько ничего, потому тоже дух видь он единый, пар - ну, и не видать духа-то в зеркале... Оттого его, матушка, и пуля не берет.
- Ах, он окаянный!
- Не берет, потому дух... Вдарит это ево пуля - и наскрозь, вдарит - и наскрозь, потому - пустое место, аки бы дыры в воздухе.
Вошла Мавра с самоваром, все такая же угрюмая, как ночь: тут Бог гостей посылает, странничков, там пирог пригорел - срам!
- Здравствуй, Мавруша! - ласково обратилась к ней старушка.
- Здравствуйте, матушка барыня.
- Послушай-ка, Мавруша, какие чудобушки рассказывает святой человек, такие чудобушки, волос дыбом становится!
- Недосуг мне, матушка барыня, слушать-то, и лба-то толком перекрестить не успею...
И Мавра бурей вышла из комнаты, возбудив улыбку бакалавра и веселый смех Ириши: у них на уме было несчастье с пирогом.
- Да ты, матушка, сними с себя котомку-то, - снова заговорила старушка к своей гостье, - помеха она тебе большая.
- Нету, матушка, от нее мне никакой помехи, потому святые вещи в ней вее, святые вещий, матушка.
- Святыя? Ах, Господи! - И старушка перекрестилась. - Что же у тебя тамотка, матушка, есть?
- Всякия святыя вещий, родная моя: и водица ерданская, в которой водице сам Христос крещение при-мал; есть и камушек мал от того места, на коем месте ножки святого Ивана Предтечи стояли, как он, батюшка, Спасителя кстил, ерданскою святою водицею обливал. Есть, матушка, и листочек сухонькой от той смоковницы неплодной, что кою смоковницу Христос, батюшка, проклял... Так-то теперь цветет она, так-то цветет! Сама, грешная, своими грешными глазыньками видела...