А сокровище это уже пятьдесят верст отмахало. Она нагнала казачий полк на дневке - туда-то и стремилось ее необузданное воображение. Полк шел на Дон, к домам, на побывку, и имел дневку в небольшом селении на Каме.
Встретив казаков, которые вели коней на водопой, девушка приосанилась на седле и, подъехав к донцам, приветствовала их своим детским голосом:
- Здравствуйте, атаманы-молодцы! Бог в помощь! Странно прозвучал в утреннем воздухе этот металлический голосок, - так странно, что казаки невольно остановились и удивленно посмотрели на этого диковинного мальчика. Что это такое? С виду, по одежде - казачонок, малолеток, барчонок, и конь добрый, горской породы, черкесский конь, дорогой - казаки знают толк в своих боевых товарищах - одним словом, "душа добрый конь"...-И чекмен казацкий добрый, хорошего сукна, и пика добрая, и посадка добрая, казацкая, атаманская... А собой - как есть девочка: груди высокие, перетяжка - в рюмочку, голосок - словно птичка звенит... Фу-ты пропасть! Откуда оно выскочило? Тут кони ржут - пить хотят, а тут птичка щебечет - личишко беленькое, словно сейчас из яичной скорлупы вылупилось, глазенки черненькие. Ах, чтоб тебя разорвало! Вот штучка невиданная!
Казаки отдают честь. Переглядываются: "Здравия желаем!"
А "оно" опять щебечет:
- Скажите, как мне найти вашего полковника?
- Это Миколай Михалыча?
- Да, Каменнова.
- Вон тамо-тка, где часовой стоит, - зеленые ставни.
- Спасибо, братцы.
И "оно" поехало дальше, а казаки, разинув рты, глядят ему вслед.
- А и бесенок же какой! Кубыть и большой ездит.
- А поди еще кашку с ложечки учится есть.
- Вылитая девочка.
- А посадка не наша, не казацкая.
- Да, это гусарская посадка... Иж и дьяволенок же!
Когда дьяволенок подъезжал к зеленым ставням, указанным ему казаками, из ворот вышли офицеры и остановились при виде молоденького всадника. Этот последний, ловко осадив коня, отдал честь офицерам совершенно по-военному.
- Я желаю говорить с полковником Каменновым, - молодцевато прощебетал он и зарделся, как девочка.
- Як вашим услугам, - отвечал полный брюнет с черными, ласкающими глазами.
Офицеров не менее, как и казаков, поразил голос и вся наружность приезжего. Но он так ловко соскочил с седла, бросил поводья на луку седла так умело и изящно и так дружески сказал коню: "Смирно, Алкид", который
и встал как вкопанный, что все это разом расположило их в пользу таинственного гостя.
- Что вам угодно? - спросил полковник ласково.
- Я приехал просить вас, полковник, чтобы вы взяли меня в ваш полк.
- Вас! в полк!.. Да вы ребенок, - извините, пожалуйста.
- Нет, господин полковник, я уже не ребенок... я могу владеть оружием...
- Но простите, я не знаю, кто вы...
- Я дворянин, полковник... Моя фамилия - Дуров... Я хочу служить царю...
- Но для этого есть законный путь.
- Для меня он закрыт, господин полковник: отец запрещает мне служить, а я желаю.
- Но вы не из казачьего роду?
- Нет, мой отец русский дворянин, служил в гусарах.
- В таком случае вы не можете быть казаком: против вас закон.
Девушка побледнела и зашаталась. Тревоги нескольких дней, почти две ночи, проведенные без сна, последняя ночь, полная потрясающих впечатлений, пятьдесят верст на седле без роздыха, без сна, без пищи, страстность, с которой все это делалось, чтобы исковеркать всю свою жизнь как женщины, боязнь и мука за отца, грозное и неведомое будущее, наконец, просто усталость, разбитость нежного тела и нервов - все это заставило зашататься необыкновенную девушку. Офицеры заметили это и подскочили к ней. Сам полковник поддержал ее.
- Простите... успокойтесь... вам дурно...
- Нет, благодарю... я устала... (Девушка спохватилась на окончании женского рода, и слабая краска опять залила ее бледные щеки), - я не спал две ночи...
Полковник ласково держал ее за руку.
- Ручонки-то какие - совсем детские... Да, вам надо отдохнуть, а там мы потолкуем, - говорил он нежно. - Господа, пойдемте ко мне... милости прошу и вас, госпо" дин Дуров.
Девушка сделала знак Алкиду - он пошел за нею.
- Ах, какой дивный конь! - заметил полковник.
- Да, его хоть в гостиную, - засмеялся молоденький офицер. - Пожалуйте, господин Алкид, - как вас по батюшке...
Все засмеялись. Алкид чинно выступал за офицерами, словно и в самом деле собирался в гостиную.
- Ах, какой милый конь! какая умница!.. Лузин, выводи его да задай ему овса, - распорядился полковник, обращаясь к вестовому.
- Позвольте, господин полковник, я прикажу Алкиду слушаться, а то он никого к себе не подпустит, - заметила девушка, обращаясь в сторону своего коня.
И действительно, когда Лузин подошел к нему, чтобы взять его, Алкид поднял голову и сделал угрожающий вид.
- Ишь ты, строгий какой, недотрога, - заметил вестовой. - Фу-ты, ну-ты...
Девушка подошла к нему и, погладив шею коня, поправив чуб, падающий на глаза упрямцу, сказала:
- Ну, Алкид, слушайся вот его - это Артем. Конь радостно заржал. Слово "Артем" напомнило ему, вероятно, конюшню, овес и всякие сласти в лошадином вкусе. Он позволил взять себя под уздцы.
- Вот так-то лучше, - улыбнулся вестовой казак, - а то на - черт ему не брат.
Юного гостя ввели в дом, занимаемый полковником, - это был дом сельского попа, - усадили, ухаживали за ним, как за найденышем, полковым найденышем. Вошла матушка-попадья, заинтересованная необыкновенным шумом, да так и всплеснула руками:
- Ах, святители! да какой же молоденький! Да и какая же мать-злодейка отпустила дитю такую!
- А вы, матушка, живей самоварчик велите подать да закусить чего-нибудь нашему птенчику, - распоряжался добряк полковник.
- Да где это вы раздобыли младенца такого? Ах, святители! и жалости в них нет! - убивалась попадья.
- Это нашему полку Бог послал радость, - смеялся полковник. - Да не морите же его, матушка! Он совсем ослаб.
- Сейчас, сейчас...
Юный воин действительно изнемог. Необыкновенная бледность щек выдавала это изнеможение, а внутренняя тревога добивала окончательно. Да и кого хватило бы на такой подвиг, на такие труды, когда на карту ставилась вся жизнь, и назади даже не было примера, на который бы можно было опереться? Кто же бы не поддался тревоге в таком положении? И на какие щеки не сойдет бледность в минуты, когда вынимается жребий жизни? А ведь это ребенок, девочка, еще не выросшая из коротенького платьица, но уже отважившаяся на небывалый, исторический подвиг... Тысячи трудностей, мелочей, но в ее положении - роковые мелочи опутывают ее как паутиной. Ее может выдать голос, походка, всякое движение, ненужный блеск глаз и стыдливость там, где у мужчин не блеснут глаза, не вспыхнет румянец стыдливости или нечаянности... И во сне она должна помнить, что она должна быть он... А эти противные женские окончания на а - была, спала, ела - так и сверлят память, путают, мешают говорить, бросают в краску и в холод.
- Вы, кажется, озябли, - я бы вам советовал выпить рюмку рому, для вас это было бы хорошо, - суетился добряк полковник.
А молоденький офицер уже тащил фляжку и рюмку - наливает.
- Нет, благодарю вас, я не пью, - уклоняется гость.
- Помилуйте! В поход да не пить, это святотатство! - горячился полковник.
Но гость все-таки отказывается.
- Мне не холодно, а скорей жарко, - щебечет детский голосок.
- Ну, так расстегните чекмень, оставайтесь в одной рубашке: мы свои люди.
Шутка сказать - расстегните чекмень! А что под чекменем-то? Рубашка?.. То-то и есть, что противная рубашка выдаст тайну... заметно будет.
- Расстегнитесь...
- Нет, ничего... благодарю вас, мне и так лоеко.
В это время в комнату опять явилась попадья, вся запыхавшаяся, с двумя банками варенья и блюдечками. За ней - стряпуха с самоваром. За стряпухой - девочка с подносом и шипящей на сковороде глазастой яичницей.
- Вот вам яичница - свеженькая, из самых лучших яиц, - сама за курами смотрю, сама их щупаю и до разврата с чужими петухами не допущаю... Чистые яички... Кушай, мой голубчик, на здоровье... Поди, еще и не кушал сегодня? - с ног сбившись, хлопотала попадья около юного гостя.
- Благодарю вас.
- А много за ночь проехали? - любопытствовал полковник.
- Пятьдесят верст.
- Батюшки мои! святители! пятьдесят верст! - ужасается попадья. - Да мой поп, когда за ругой ездит, пятьдесят-то верст в пять недель не объедет... Ах, Боже мой! Гурий казанский! пятьдесят верст в одну ночь...
Слыхано ли! Ах, голубчик мой, ах, дитятко сердечное!.. Ну, кущай же, кушай, а после вареньица, - сама варила - и вишневое, и земляничное, - кушай, родной... А батюшка с матушкой есть у тебя?
- Есть.
- И как же они отпустили тебя одного, - ах, Господи! ах, Гурий казанский!
- Ну, матушка, - заметил, смеясь, полковник, - вы совсем отняли у нас нашего товарища.
- Ах, Господи - Гурий казанский! какой он вам товарищ? Прости Господи, черти с младенцем связались... Не людоеды мы, чай... Знамо, дитю покормить надо... Вон и у меня сынок в бурсе - как голодает, бедный.
И попадья насильно усадила юного воина за стол, дала ему в руки ложку, хлеб и заставила есть яичницу.
- Кушай, матушка, кушай - не гляди на них... Они рады ребенка замучить.
Офицеры добродушно смеялись, смотря, как гость их, краснея от причитаний попадьи, с видимым наслаждением ест яичницу.
- Из законнорожденных яиц яичница, - шутя заметил молодой офицер, - должно быть, очень вкусная.
- А разве, матушка, от распутной курицы яйца не вкусны? - спросил другой офицер.
- Тьфу! вам бы все смеяться, озорники, - ворчала попадья.
Молодой воин, видимо, насытился. Усталость как рукой сняло.
- Ну, теперь и о деле можно потолковать, - сказал полковник. - Так вы твердо решились остаться при вашем намерении, господин Дуров?
- Твердо, полковник.
- Ну, делать нечего - я беру вас с собой: вы будете моим походным сыном, а потом мы пойдем на границу, в Польшу, я сдам вас на руки какому-нибудь кавалерийскому полковнику... А в казаки вас принять нельзя.
- Мне все равно, полковник. Я только хочу быть кавалеристом.
- Ну и отлично... А если ваш батюшка узнает, где вы - ведь он имеет право вытребовать вас, как несовершеннолетнего.