В это время во весь опор подскакал Милорадович, весь красный, взбешенный и прямо обратился к генералу Брозину:
- Кто приказал вам идти с музыкой? - закричал он на всю площадь,
Брозин остановился и, увидав старшего генерала, ловко отдал ему честь.
- Если гарнизон при сдаче крепости получает позволение выступить свободно, то выходит с музыкою, - вежливо, но гордо отвечал он как по писаному.
- Кто вам это сказал, милостивый государь! - с запальчивостью снова крикнул Милорадович.
- Так сказано в регламенте Петра Великого, - был ответ, по-прежнему гордый и спокойный, как бы озадачивающий противника.
- Да разве есть в регламенте что-либо о сдаче Москвы! - с яростию уже и бешенством закричал Милорадович. - Прикажите замолчать вашей музыке!
Музыка смолкла. Ее сменила другая музыка, более соответствующая обстоятельствам: Москва узнала, что те, на кого она возлагала все свои надежды, оставляют ее на произвол судьбы, - войска не останавливались в городе, чтобы защищать его, а уходили неведомо куда. Начался такой вопль, повсюду слышалось такое отчаяние, такой ужас написан был на лицах несчастных москвичей, что у солдат и офицеров, видимо, кровью обливалось сердце, и они готовы были, казалось, остаться в Москве, чтобы победить или умереть, лишь бы не видеть этих растерявшихся и обезумевших лиц, не слышать этих воплей. При неожиданном известии о сдаче Москвы произошло то, что происходит разом, особенно ночью, когда вдруг послышатся отчаянные возгласы: "Горим! батющ-ки, горим! спасайся, кто может!" Тут растерянность, неожиданность и страх доводят людей до безумия. Сначала все стоят ошеломленные, как бы не понимая, в чем дело, а потом с воплем и отчаянием все бросаются - кто спасать деньги и вместо шкатулки с деньгами схватывает шапку и ищет ее же, кто укладывать серебро и дорогую посуду - и бьет ее вдребезги, кто выносит заспавшихся детей, и вместо детей уносит собачонку, кто выбрасывает на мостовую с четвертого этажа зеркала, фарфор... То же было и с москвичами: один искал спасти то, что у него было самого дорогого и ценного, и не мог вспомнить, что именно у него самое ценное, и метался как безумный; другой плакал, отдавая последний поклон дому, в котором родился, и не знал, где будет ночевать эту ночь; кто вел за рога корову, которая упиралась и испуганно ревела; из кабаков неслись неистовые крики, и - ни одной песни; из других выходили такие личности, которым уже ничто не было страшно - и кому-то грозили.
Когда гусары и уланы проезжали мимо лавок с панским товаром и галантереею, Дурову поразило то, что она увидела. Из лавок выбегали купцы и со слезами зазывали к себе солдат: "Берите, родимые, наше добро, берите, что кому нужно! Готовили деткам - не привел Бог: так пускай не достается злодеям". Один седой, благообразный старик хватал Дурову за стремена, приговаривая: "Батюшка, родной! - бери все, что в моей лавке есть дорогого - только бы ворогам не доставалось..." Дурова отвернулась, чтобы скрыть слезы, которые падали на малиновые отвороты ее сюртука... Бурцев ехал красный, сильно выпивший и неистово ругался, то и дело повторяя: "Это черт знает, что такое!"
Не доезжая до Яузского моста, Дурова увидела, что из одного глухого переулка, сопровождаемый только Ко-новшщыным, выезжал Кутузов. Он велел провезти себя через Москву так, чтобы его никто не видал, и потому они принуждены были пробираться глухими улицами. Да и сам старик, казалось, ничего вокруг себя не видал и ни на что не смотрел. Глаза его сосредоточенно уставились в гриву коня, и Дурова заметила, что по обвисшим щекам старика текли слезы.
Так покинута была русскими Москва - в первый и единственный раз со времени ее основания...
А в этот самый момент, когда Кутузов пробирался по Яузскому мосту и утирал следы слез, чтобы их никто не заметил, Наполеон, окруженный штабом, въехал на Поклонную гору и как вкопанный, пораженный невиданным, волшебным зрелищем, которое представилось его глазам, казалось, прикипел на седле, тогда как сфинксовые, немигающие глаза его в первый раз забегали, как глаза ребенка перед игрушечной лавкой. Эти сфинксовые глаза расширились и потемнели как бы от ужаса; брови, вскинутые строго и прямо, поднялись; плотно сжатые губы дрогнули и разжались, чтобы захватить в рот и в легкие больше воздуху, которого не хватало в груди. И блестящий штаб стоял немного поодаль в немом изумлении. У Мюрата даже перья на шляпе трепетали.
- La voila done enfin cette fameuse ville!.. И etait temps! <Вот наконец этот знаменитый город! Настало время! (фр.)> - невольно вырвалось у Наполеона.
А Москва тихо искрилась на солнце своими бесчисленными главами. Мрачные стены Кремля, причудливо изогнутые и кольцом охватывающие какую-то таинственную, как Наполеону казалось, святыню; холмообразные, волнистые линии невиданных темных и цветных крыш; зелень, как бы проросшая сквозь вековые здания московитов; невиданные и причудливые для европейца формы построек, и - что всего поразительнее - церкви, церкви без конца!.. И все это - этот город великой, пустынной страны, это гнездо и сердцевина жизни многочисленного, захватившего полмира народа - все это у его ног...
Город казался тихо спящим, как всякий город издали. Только южные и восточные окраины, казалось, дымились. Наполеон догадался, что это - пыль от удаляющихся войск побежденной им страны. Никогда во всю свою кровавую жизнь, ни в палимой солнцем Сирии, ни под мрачными пирамидами, он не испытывал такого трепета восторга и какой-то неуловимой боязни - боязни не в меру громадного, подавляющего своим величием торжества, - какой испытывал в эту торжественную и суровую минуту, в виду, как ему казалось, поверженного в прах и униженного священного города московитов. И, как всегда это бывает в минуты раздумья, тревожная, хотя торжествующая мысль перенесла его за десятки лет назад, в то золотое время, когда он еще был юношей и перед ним расстилалась таинственная, светлая панорама жизни... Ничего подобного он и представить себе не мог, что видел он теперь и что бесконечной лентой, перевитой кровавыми битвами, небывалыми победами и небывалым торжеством, тянулось позади него...
Он подал знак - и грянула вестовая пушка. Войска точно дрогнули: и они слишком долго ждали этого торжественного момента.
Как боры великие, с отдельно высившимися величественными дубами, сорвавшись со своих основ, двинулись войска к городу, потрясая воздух криками: "vive l'empe-геиг!" От скока кавалерии застонала земля. Пехота бежала с ревом, как на приступ. Знамена и значки трепались в воздухе, как крылатые змеи. Артиллерия, скакавшая что было мочи у лошадей и немолчно громыхавшая всеми своими тяжелыми металлическими частями, довершала эту адскую музыку, мелодичнее которой не было для этого кровавого человека, снова принявшего неподвижно-сфинксовый образ. Солнце померкло от пыли, поднятой сотнями тысяч ног, копыт и колес.
У Дорогомиловской заставы Наполеон осадил своего коня. Он огляделся кругом и чего-то ждал. Впереди, на пыльных улицах города, сколько ни окидывал глаз, нэ виднелось ни души. Город казался вымершим. Окна домов были закрыты ставнями, а в кое-где открытых не виднелось ни одного лица. По улицам бродили только куры, да изредка на дворе выла собака.
По лицу Наполеона пробежала тень нетерпения. Он ждал депутацию от покорного города, ждал "бояр" - "les boyards" - с золотыми ключами на блюде; но бояре не являлись - и он начинал сердиться.
Он долго ждал, слишком долго для такой решительной минуты. А "бояр" все не было... Свита начинала чувствовать неловкость положения... Становилось - этого француз никогда не может простить, - становилось смешно!
Из Москвы успели воротиться некоторые маршалы, уже проникшие туда с другими частями войск, и, робко подъехав к императору, о чем-то тихо ему докладывали...
- Moscou deserte! - с изумлением откинулся ои на седле. - Quel evenement invraisemblable! И faut у penetrer... Allez et amenez moi les boyards! <Москва пуста! Это непостижимо! Необходимо проникнуть туда... Идите и приведите мне бояр! (Фр.)>
Опять поскакали маршалы по пустым улицам, а он все ждет... Бледное лицо его начинает перекашивать судорога. Зубы стиснуты. Глаза словно застыли... Наполеон дожидается... Он, который раздавил Европу, как ореховую скорлупу, принужден ждать, словно проситель в передней у вельможи... И он разом почувствовал стыд, да такой жгучий стыд, какого он никогда в жизни не испытывал - и он почувствовал также, что первый раз в жизни покраснел; покраснел до корней волос... В тот же момент в душе его шевельнулась адская, пожирающая злоба...
Воротились маршалы и вместо бояр привели наскоро нахватанную кучку французов, испокон века живших ъ "Моску", - парикмахеров, портных, парфюмеров... Как самый представительный на вид, впереди всех выступал иосье Коко, завитой и раздушенный...
Наполеон глянул на них, резко отвернулся, не удостоив их словом, ни кивком головы, и поехал в город, остро чувствуя, что он вступает в покинутый город, как... как воришка в пустой дом...
О! он этого никогда не простит варварам московитам!
15
Через день после отступления от Москвы русские вой-ка расположились на кочевку. Пехота была сильно утомлена усиленными переходами и потому требовала отдыха.
Кавалерия прикрывала тыл армии и также сделала привал.
Ночь с 3 на 4 сентября выдалась сухая, хотя ветреная. Солдаты, поставив ружья в козлы по обеим сторонам рязанской дороги на расстоянии нескольких верст, занялись собиранием дров для костров, отысканием для лошадей фуража по соседним деревням и, при случае, добыванием приварка, а то и простой ботвы: все же вкуснее, чем железцый сухарь с хрустом, да "холостые щи", попросту - вода.
Бивачная жизнь закипела живо. Несмотря на совершившееся страшное событие, несмотря на прежние поражения и подчас тупое отчаяние при виде каждодневных неудач, несмотря, наконец, на общее горькое сознание, что они бегут, солдаты цочему-то стали смотреть бодрее вперед, чем смотрели они до Москвы, особенно же до Бородина. Каждым сердцем как-то чувствовалось, что хотя совершилось нечто ужасное, но что это ужасное было - последнее, что хуже и ужаснее этого уже быть не может, и что с этого именно ужасного должна пойти "другая линия"... "Не та теперь, братцы, музыка начнется", - говорил старый, общий дядька Пуд Пудыч, тертый калач, который бывал и в кольях, и в мельях, изведал и долон, и бегство из полону, и говорил нарочно громко, чтоб его услыхал вон тот его бывший ученичок, кбгда-то жиденький юнкерищка Дуров, а теперь офицер и георгиевский кавалер, обласканный самим государем и с царских-де уст получивший почетную фамилию Александрова, и вот уж с коих пор нос повесивший. "Да, да, - другую песню запоют поджарые... Запоют -