Вышли. Ямщик уже на козлах - встряхивается, подбирает вожжи, ровняет лошадей.
- Эй ты! мухова кума! - за что-то корит он коренную, рыжую, с густою гривою кобылу.
Ириша вскочила первая. Из кибитки выглядывает ее веселое, розовое личико. Кланяется.
- Прощайте, бабуленька.
- Прощай, тарара.
И Мерзляков, облеченный в парусиное пальто, тоже влез в кибитку, тоже кланяется, прощается. Старушка крестит путников... "Лука и Клеопа, - думается Ири-ше, - какой у Луки смешной картуз..."
- Трогать, барин?
- Трогай.
- С Богом! эй ты! мухова кума!
Тронулись. "Мухова кума... какой смешной!.. Мухова кума..." И Ириша засмеялась. И ямщик, и дядя невольно на нее оглянулись.
- Ты чему радуешься, дурак Ириней? - спрашивает дядя.
- Я ничего... Вон он лошадь называет муховой кумой...
И ямщик улыбается. Тройка двинулась не особенно шибко. Да и невозможна в такой зной быстрая езда, особенно когда предстоит сделать до пятидесяти верст. Московские улицы накалились. Раскаленные мостовые словно каменка в бане: плеснуть на них, так пар пойдет. Ветру нет почти совсем, и пыль, поднимаемая колесами и копытами лошадей, клубится в воздухе и почти не опускается наземь. Духота в воздухе невыносимая. Галки сидят в тени с распущенными, ослабевшими от жару крыльями и разинутыми ртами; дышать нечем ни человеку, ни зверю, ни птице. Только воробьи да куры особенно деятельно клубятся - купаются в песке и в пыли за неимением воды. Над всею Москвою стоит какая-то горячая, душная мгла; по-видимому, она бессильна подняться туда, вверх, к небу, которое смотрит словно бы закопченным, запыленным. И деревья запылены, и им дышать нечем...
Когда тройка проезжала мимо одного дома, на террасе которого, увитой плющом и другой зеленью, сидел в кресле очень ветхий старик, а босоногая девочка зеленой веткой отмахивала от него мух, - Мерзляков снял картуз и приветливо поклонился старику.
- Что это за старичок, дядя? - спросила Ириша.
- А тот, которого "Россиаду" ты почти всю знала наизусть.
- А! Херасков, дядя? Ах, бедненький, какой старенький!.. Даже мух не может от себя отгонять.
- Да, Ириней... Вот и стал "муховой кумой", а был славен... С прошлого года с мухами только воюет...
- И будет всегда... ах, бедный... "Мухова кума" - вот выдумал.
Ямщик опять обернулся и осклабился.
- Но-но! боговы, погромыхивай! - поощрял он лошадей; но погромыхивать было совершенно невозможно, в пору бы только кое-как плестись.
Но вот и Москва осталась позади; так, кажется, и утонула, и задохлась под громадной пыльной шапкой, опрокинутой над нею. Жилье все редеет и редеет. В воздухе хотя все так же душно, но дышится легче, и легкие свободнее забирают менее пыльный и менее испорченный воздух. От огородов и садов тянет более влажным воздухом, а все еще тяготит духота.
- Но-но! боговы, пофыркивай!
Но говорится это так лениво, по привычке... И лошади понимают это: так же лениво пофыркивают, постукивают трусцой копытцами, а то и шажком, как бы нечаянно, как бы не понимая, что им шагу прибавить велят.
- Ишь ты теплынь какая... ажио полдники бегают, - говорит ямщик, оглядываясь на седоков.
- Какие полдники? - спрашивает Мерзляков, не слыхавший этого слова.
- А вон, барин, бегают, - отвечает он, показывая кнутовищем вдоль дороги.
Мерзляков и Ириша выглядывают из кибитки, перевешиваются, смотрят и ничего не видят.
- Да где ты их видишь? - удивляется бакалавр.
- Вода, вона... махоньки, так и бегут один за другим.
- Да кто же они такие? Я ничего не вижу.
- А Бог их ведает, кто они - полдники, значит, бают.
- Да люди, что ли, или звери?
- А Господь их! Може, звери, а може, люди такие... Это по здешним местам редко бывает, а у нас, на Волге, как это жарынь наступит, так они, значит, и бегают.
Диву дается бакалавр, ничего не понимает и ничего не видит. А Ириша - так та все глаза проглядела, стараясь увидать эти таинственные существа, что в жарынь по полю бегают. Но ничего нет, ничего не видит живого, кроме ворона, мерно расхаживающего по черной ниве или по зеленой, щетинистой озими, или ястреба, тихо плывущего в воздухе.
- Да растолкуй ты мне, милый человек, что это за цолдники такие и где ты их видишь тут?
Ямщик даже оборачивается к седокам и показывает им свое улыбающееся, недоумевающее лицо, загорелое, словно дубленый полушубок и почти без профиля.
- Да вон, барин, приглядись ты к земле-то - так на четверть, на две от земли - так, вон там кубыть что перебегает, двигаютца - дух не дух, дымок не дымок, рода не вода...
И бакалавр увидел наконец "полдники" - явление слишком хорошо известное всем, кто жил на юге, особенно в степных местах: это - движение раскаленного, разреженного воздуха, замечаемое над трубой самовара, сильно накаленной углями, не дающими дыма. | - А что, барин, - заговорил вдруг ямщик, снова обращая к седокам свое беспрофильное, добродушное лицо: - сказывают, француз замирился?
- Да, замирился.
- Так... А где же он теперь жить будет? - В море?
- Как в море?
- Да в воде, сказать бы, в море. ; - Да разве он рыба?
- Не то рыба, не то, сказать бы, человек... Фараон, сказывают.
- Какой фараон?
- Да тот, что по морю по Черному гнался за казаками за донскими, а у казаков, значит, была на корабле Иверска Богородица... Как махнут это казаки Иверской он, фараон-то, и стал потопать... А Бог и говорит: "Будь ты, грит, фараон, человек-рыба и живи ты, грить, в море"... С той поры и живет он в море... А как буре быть, так он это выскакивает из воды; выскочит да в ладоши заплещет, да закричит: "Фараон! фараон!" - да опять в море... Ну, буря и подымется...
- Уж это тебе не странница ли рассказывала? - спрашивает, переглядываясь с Иришей, бакалавр.
- Нет, барин, не странница, а солдат оттудова с офицером, с Денис Васильичем Давыдовым, приехал - это барин наш... Так этот солдат сам сказывал, что видал ев о.
- Кого видал?
- Самово фараона, что французом назвался.
- Ну где ж он его видал? Любопытно.
- А в воде... как он к царю нашему из воды выходил.
- И солдат говорит, что видал его в воде?
- В воде, точно... Это царь наш на корабле едет с енералами, выехал на середину моря, заиграл в трубу золотую, а он и вышел из моря и дал замиренье.
- Какой же он из себя?
- Махонький, говорит - не то чтобы как человек, а до пояса человек, а там рыба, сказать бы... Вот с им и воюй!
- Да, точно... трудно с таким воевать.
- Чево не трудно! Ты к ему, а он в воду - и по-иинай, как звали!
- Удивительно!
- Чево не удивительно!.. Но-но! боговы!
Мерзляков взглянул на Иришу. Та сидела, вся раскрасневшаяся от жару и, видимо, сдерживавшаяся, чтобы не расхохотаться. Но при взгляде на дядю, который как-то отчаянно развел руками, она наконец покатилась со смеху. Ямщик, не зная, чему смеется барышня, только осклабился и передвинул свой гречушник справа налево, чтоб почесать в затылке.
- Вот и толкуй с ними! - разводя руками, говорил бакалавр: там француз беспятый и без тени и в зеркале его не видать, а тут фараоны в море да "мухова кума".
- Ах, дядечка! да вот и мы верим в купидонов да в амуров...
- Да это, мой друг, другое дело - мы знаем, что это такое...
В это время в стороне от дороги, на безоблачной синеве горизонта, вырисовалось одинокое развесистое дерево. Кругом - голая, немножко возвышенная равнина.
- А вон, дядя, ваш дуб, - сказала Ириша, показывая на одинокое дерево.
- Да, да, точно он... Он мне дал мысль написать "Среди долины ровныя"...
- Ах, дядечка, какой вы умный!.. - И девушка тихо запела: "Один-один, бедняжечка, как рекрут на часах..."
- А скоро, барин, некрутов будут брать? - отозвался ямщик, услыхав слово "рекрут".
- Не знаю, брат.
- А поди, скоро... на ево, на фараонтия на проклятого... Вот я те, мухова кума!
Ириша не вытерпела и спросила:
- Да кого это ты муховой кумой называешь? а?
- Я-то?
- Да, - кого?
- Да это у меня, барышня, поговорочка такая - мухова кума да мухова кума...
Жар не спадал, хотя солнце начало уже склоняться к западу; все косвеннее и косвеннее становились его лучи, и длиннее становилась тень от кибитки, от ямщика, от лошадей, и в особенности от дуги. Лошади притомились. Ириша, глядя на тень от своей колесницы и перебегая мыслью от предмета к предмету, погрузилась в какое-то полудремотное состояние. И там, в глубине молодой памяти, одни перебегающие тени, то светлые, то менее светлые - и тут тени, бегущие рядом с ними по левую сторону дороги: вместо колес - какие-то длинные, вертящиеся фигуры, которые словно плывут по траве, по зеленой ржи, по кустам... Вместо лошадиных ног - множество длинных, неправильно движущихся палок. Тень от дуги перебегает с пригорка на пригорок... Колокольчик звякает тоже как-то странно: точно и он задумывается, забывается, а потом вскрикнет, проснувшись, и опять звякает полусонно, вяло, неровно... Бакалавр дремлет, покачиваясь то назад, то вперед... Ямщик затянул было:
"Что ты тра- что ты, тра- что ты, тра-а-вынька!
Ох, и что ты, траавынька - мура- ты мура - тымураа..."
- Но-но, боговы!
"Ты мура - ты мура - ты мурааа-вьшька..."
- А что, барин, нам пора бы покормить...
- Что?.. что ты говоришь? - изумляется бакалавр.
- Покормить бы, говорю... Полпутины сделали. А тамотко вон и пойло есть, холодок под елками.
- Ладно.
- Ах, дядечка, как это хорошо! И по траве бегать можно, и цветов нарвать, - обрадовалась Ириша.
- Ну, и закусить бы, Ириней, не мешало: в дороге оно естся.
- Хорошо, дядечка, и закусим... И я проголодалась. Ямщик свернул с дороги к зеленевшему у небольшой ложбины леску. Лошади прибодрились, подняли головы -г- и они поняли, что их ждет что-то хорошее.
Подъехали к леску, остановились. Ириша первая выскочила из кибитки и подбежала к лошадям.
- Ах, бедненькие, как вы измучились... Ну, вот теперь отдохнете, напьетесь, покушаете, - говорила она, ласково обращаясь к лошадям.
- Ну! мухова кума! стой - воду увидала.
А из-под корня старой ели действительно журчала вода. Ириша бросилась к роднику и припала на колени. Расстегнув рукава ситцевого серенького платья, она опустила руки в холодную, родниковую воду. Ах, как хорошо! какая холодная, чистая вода! Потом, зачерпывая в ладони эту воду, она начала пить, похваливая: