- Вот и отражайся с ним, коли у ево, у проклятого, сто голов, - рассуждала баба.
- Так что ж, что сто! - выступил лавочник, желая восстановить свой авторитет, который Яшка сильно поколебал. - А у нас, знаешь, супротив ево ста голов что найдется?
- А что, родимый?
- Царской орел - вот что!
- А какой это, батюшка, царский орел?
- Али не видала? Ево везде пишут.
- Не видала, родимый.
- А об двух головах, матка.
- Видала, видала... Вон какой... Ишь ты...
- Этот, матка, постоит за себя. - И лавочник внушительно окинул глазами слушателей.
- А рази он живой? - недоумевающе вопрошала баба.
- А то как бы ты думала! Зачем бы ево тады и писать, коли б ево не было? А я служил в Питере в дворниках, так это дело подлинно знаю: солдат сказывал, что во дворце на карауле стоял. Этот самый орел, говорит, завсегда блюдет и царя, и Рассею - при ем царю и часовых не нужно. Орел этот самый, первое дело, никады не спит.
- Не спит? Как же это, милый человек?
- А сказано тебе по-русски: у ево две головы; коли это одна голова спит, тады другая не спит: стережет, значит, блюдет царя и Рассею.
- Так, так... А живет он где, родимый?
- Знамо, во дворце, и кормют ево енаралы с царского стола.
- А летает он по Питеру?
- Что ты! как можно! Он над престолом сидеть дол-жон, - начал снова удерживать свою позицию Яшка. - А ты видал, как ево пишут?
- Видал... Ну, так что ж?
- А как же ему сидеть, коли у ево ноги заняты: в одной ноге он держит ядро золотое щ крестом, а в другой - архирейский жезл... Как же ему, значит, сидеть?
Но в это время послышался вдали женский голос: "Яша! Яков Ильич! идите к барышне, беспременно требует..." И Яков Ильич должен был прекратить ученый и политический диспут, столь заинтересовавший Иришу.
Долго потом она бродила по тенистому садику, переживая впечатления сегодняшнего утра, которые связывались с воспоминаниями впечатлений более глубоких, - когда она в первый раз испытывала то, что оставило неизгладимый след в ее жизни.
Когда затем в садик вышел сам бакалавр, держа в руках "Неопытную музу", Ириша встретила его весело и рассказала о невольно подслушанном диспуте хомутов-ского Яшки с лавочником. Добродушный бакалавр очень смеялся остроумным толкованиям первого насчет "царицы Ривалюцыи" и задушившего ее сына, "стоглавой выдры", и патриотической находчивости последнего относительно двуглавого орла. Но Ирина опять заметила, что упоминание Хомутовых всякий раз приводило в какое-то смущение дядю, и она женским чутьем угадала, что не она одна скрывает нечто за своим лифом и целует землю, но что этим делом занимаются и ученые мужи, философы и бакалавры. Сев с племянницей на скамейку, под тень сирени, Мерэляков стал читать ей "Неопытную музу" и объяснять красоты поэзии в том или другом стихотворении. Все это были, согласно характеру того времени, большею частью слащавые сентиментальни-чанья, вроде "вздохов сердца", "стенаний при гробе друга" или "капища сердечных воспоминаний", "цветы на могилах", "погребенные сердца" и тому подобные чувствительности. Как они ни кажутся для нас детски наивными и смешными, но в свое время над ними разливались слезами чувствительные сердца, и эти слезы были искренни, как и те, какие извлекала из глаз читательниц "Бедная Лиза" или "Страдания Вертера", ибо человеческие общества чувствуют, любят и страдают всегда эпидемически. Не будь этого эпидемического увлечения, фана-тизации духа и порывов человеческих обществ, человечество не создало бы ничего великого. "Стенания сердца Буниной заставляли усиленнее биться или сжиматься болью сердца Ириши и ее ученого дяди бакалавра: у каждого было или свое "капище сердца" или "аллея вздохов", или "павильон стенаний". Декламируя с пафосом "стенания сердца", Мерзляков мысленно относил их к своей "Пленире", по-видимому, жестокосердой "Анго-тушке", а для Ириши "аллея вздохов" и "павильон стенаний" были налицо, в этом же саду, около старой, меченной любовными буквами березы.
У Ириши растрепались волосы, и тут только дядя заметил, что у нее один локон обрезан.
- Кто это у тебя обрезал косу, Ириней? - спросил он не без удивления.
Девушка смешалась, раскраснелась до корней волос и не знала, что отвечать.
- А, мудрец Иринейский, кто обкорнал тебя? - приставал дядя.
- Я, дядечка, нечаянно обрезала, - бормотала смущенная девочка.
- Как нечаянно? Это все равно, что нечаянно обрить себя - надо, чтоб была бритва...
- Да я, дядя милый, нечаянно обожгла косу, а потом и обрезала ее.
И, говоря это, Ириша расплакалась, да так неудержимо плакала, что дядя начал ласкать и утешать ее, говоря, что пошутил, что все это вздор, что коса вырастет. Девушка продолжала рыдать, закрывшись руками, а слезы так и брызгали сквозь пальцы.
- Вот глупенькая девочка, - ласкал ее дядя: - это от чувствительного чтения... ты взволновалась поэзиею... Это все "Неопытная муза", что делает честь юной сочинительнице... Полно же, дружок!
Девушка вырвалась и убежала в свою комнату. Там, упав на колени перед образом, она продолжала всхлипывать и тихонько причитать: "Господи! я никогда не лгала, никого не обманывала, а сегодня три раза солгала дяде... О, какая гадкая, грешная!.. О благодарственном молебне не сказала, не сказала, что получила письмо, была на почте... Об обмене раненых солгала, а теперь о косе... Боже мой! прости меня!.. Прости меня, дядя дорогой... Если б я тебе сказала о молебне, тогда и все надо было бы сказать: и о нем, и о сирени, и о березе, и что руки целовал он мне... Нет, никогда! никогда!.. Да и сам дядя сегодня неправду сказал о письме от Хомутовых, и у него есть тайна... Ах, Господи! как же это? Кто любит, тот уж имеет тайну - скрывает, лжет... Ах, Боже мой! да ведь этого же всем говорить нельзя - стыдно, нельзя, нельзя! Разве можно, чтоб кто-нибудь видел, как он мне руки целовал и что шептал мне! Нет, нельзя... Это не грех... это не ложь... Ведь и Бог не открывает нам тайн природы, многих тайн, ж это - тайна... любовь - тайна".
И девушка успокоилась на этих размышлениях. Между тем приближался вечер. К предстоящему у Хомутовых рауту Мерзляков оделся особенно тщательно в щеголевато, прибегнув даже относительно прически к искусству парикмахера мосье Коко, который, впрочем, не сам занялся головой ученого мужа: по недосугу и по причине более серьезных занятий самого мосье Коко, к голове ученого мужа был командирован "малыпик Петрушка", который и исполнил свое дело, как уверял мосье Коко, tres bien <Очень хорошо (франц.)>. Сам мосье Коко в разговорах с ученым профессором иначе не отзывался о себе, как "nous les artistes et les savants" <Мы, художники и ученые (франц.)>. С Мерзляковым, профессором пиитики и риторики, он, профессор от волос, считал себя человеком одной профессии: "nous les artistes et les savants" или "mon ami professeur de Merslakoff" <Мой друг профессор Мерзляков (франц.)> эти фразы постоянно сыпались из его уст, когда он брил или пудрил сенатора Хомутова и убирал хорошенькую головку его дочери Анеты, "mademoiselle la generate" <Девица-генерал (франц.)>.
Мерзляков облегся в новенький горохового цвета фрак с золотыми пуговицами, на свои тонкие, сухие икры натянул шелковые чулки, которые придавали ему вид робкого, неудачного акробата в трико; большие башмаки, с блестящими стальными пряжками делали его похожим на волохатого голубя, а пышными манжетами он напоминал маркиза, но только с семинарскими манерами. Родственник Хомутовых, поэт Козлов, впоследствии знаменитый "слепец-поэт", большой шутник и повеса, за глаза не иначе называл бакалавра как "marquis de Merslakofi" <Маркиз Мерзляков (франц.)>, за что на него очень сердилась его кузина Аннет Хомутова и все-таки очень много смеялась.
Ириша улыбалась, глядя на принарядившегося дядю и догадываясь, что там у него с Хомутовыми что-то не ладно и что шлем и латы Минервы не всегда защищают сердца и головы ученых мужей от тонких стрел "плута Купидо". "Ох, уж этот плут Купидущка, - думалось ей, - не пощадил и моего дядечку... То-то, плутишка дядя, а надо мной как бы стал трунить!"
Дом Хомутовых был не очень далеко от домика, занимаемого Мерзляковым, и потому бакалавр отправился к ним пешком. Дорогой, под влиянием чтения "Неопытной музы" и вследствие личного меланхолического настроения, он чувствовал себя как-то не радостно, одиноко, вдали от этой шумной, пустой, но для влюбленного - обаятельной жизни, в сферу которой он теперь входил чужим, только как профессор и сочинитель, и в душу его неотвязно просился монотонный, плачущий напев - "Среди долины ровныя, на гладкой высоте...". У него на сердце давно накипело признание, а рассудок шешсал слова сомнения, разочарования, гордого и холодного отказа. "Прощай - и был таков!.. Хоть она и добра как ангел, но и недосягаема, как ангел. на небесах... А этот свищ - Козлов как вьюн вьется: "кузина" да "кузина", а сам, знаю, на цыганок, на Матреш да на Параш тратит и сердце свое, и поэтический жар. А она, чистая, ничего этого не понимает".
Богатый подъезд барского дома отрезвил мечтательного бакалавра. Он бодро, развязно, хотя и с напускной семинарской развязностью и с робостью сомнения в сердце, вступил в обширную переднюю, где вдоль стен, на оконниках сидело несколько лакеев, и сдал на руки Яшке свою трость и плащ. Все лакеи дома Хомутовых его знали и довольно фамильярно, хотя искренно приветствовали его.
- Так во Франции царствовала царица Революция? - с улыбкой обратился он к Яшке.
Яшка был захвачен врасплох и оторопел, но быстро оправился.
- Царица Ривалюцыя-с, сударь, - отвечал он, улыбаясь.
- А у нее сын - стоглавая выдра?
- Точно так-с, сударь, - выдра-с.
Пройдя через пустую залу и войдя в гостиную, из которой дверь вела на террасу и в сад, Мерзляков, не встретив никого и в гостиной, вышел прямо на террасу. Было еще рано, гости не собрались, и Мерзляков, знакомый с привычками обитателей дома, в который он вступил, знал, что на террасе он кого-нибудь найдет. Действительно, едва он показался в дверях, как навстречу ему поспешила молодая девушка, среднего роста, стройная, подвижная, хорошо развитая физически и, по-видимому, очень живого характера. Лицо ее, необыкновенно белое, как это часто бывает у красноволосых, и немножко веснушчатое, выражало смелость, резкость которой очень сглаживалась большими серыми исчерна глазами, смотревшими необыкновенно добро и ласково. Красноватые волосы напоминали следы в этом молодом существе англо-саксонской крови. Да и в самом деле, предки девушки были Гамильтоны <Гамилътоны - древний шотландский род, представители которого играли заметную роль в истории Шотландии и Англии. Один из Гамильтонов во времена Ивана Грозного переселился в Россию, дав впоследствии начало русским дворянским родам Гомантовых и Хомутовых.>, выехавшие из Англии и под давлением лубочной, неподатливой, слишком резкой фонетики русского человека превратившиеся сначала в Гамен-товых, потом Хамонтовых и потом, по закону изгнания из русской фонетики ринезмов, носовых звуков, по закону, обратившему носовой юс в простое у, ставшие Хаму-товыми, каковыми остаются и доселе.