Обязательство возникает только при наличии выбора: не только когда импульсы сталкиваются друг с другом, но и когда в ходе такого столкновения происходит их сравнительная оценка с точки зрения ожидаемых результатов. Мы действует импульсивно, когда все решает лишь сила самого порыва: мы либо вообще не думаем о возможных результатах действия, либо они не мешают нам осуществить наш порыв. Мы можем порицать такое импульсивное действие, но порицать лишь за то, что при совершении действия недостаточную роль играло представление о ценностях, которое могло бы способствовать разумному выбору.
Очевидно, что здесь мы имеем дело с областью, где может не быть простых и четких моральных решений. Насколько я должен противиться антипатии, которую я испытываю к знакомому? В каких-то ситуациях все достаточно ясно. Я должен отдавать ему долги. Если антипатия не вызвана недостатками его характера или отсутствием способностей, то она не должна влиять на мое решение отдать за него свой голос на выборах. Однако я не приглашу его спутником в путешествие или партнером в общественном деле, где важную роль играет взаимная приязнь. Между двумя этими крайними примерами существует масса ситуаций, в которых роль импульсивной составляющей в наших решениях определить довольно сложно. Влюбленность и свойственное ей поведение сплошь и рядом отмечены импульсивностью и — порой полным — отсутствием оценки возможных последствий.
Добросердечные порывы, которые заставляют нас оказывать помощь несчастным, относятся как раз к этой категории импульсивности — настолько безоглядной, что может порождать попрошаек, — в то время как организованная благотворительность возникла, чтобы привнести в осуществление наших порывов элемент рациональности. Придать благотворительности бóльшую рациональность — это значит, с одной стороны, четко проследить возможные последствия импульсивного акта милосердия, а с другой — тщательно изучить характер бедствия и нищеты внутри сообщества, с тем чтобы место бессистемного подаяния могла занять конструктивная работа по исправлению ситуации. Организованная благотворительность, однако, охватывает лишь небольшую часть той области, где проявляются наши добросердечные порывы. А проявляются они в наших отношениях с родными, близкими и друзьями, во всевозможных начинаниях с целью содействовать благополучию человека и облегчению его страданий, в «мелких, невидных деяньях любви и доброты» [1] , — и вряд ли многие из этих проявлений мы смогли бы объяснить наличием заранее обдуманной рациональной цели. Более того, во многих случаях рациональность добросердечного порыва способна лишь умалить, а то и вовсе испортить его ценность и красоту. Когда речь идет о доброте, мы оцениваем поступок и совершившего его человека прежде всего по искренности и силе порыва.
До сих пор я рассматривал добросердечные порывы, как если бы они находились на одной моральной плоскости с агрессией, сексом или голодом. Однако в повседневной речи доброта почти синонимична с добром. То, что это не просто восхваление доброты как средства извлечь для себя пользу, доказывает чувство внутреннего долга, которое, как я упоминал выше, лежит в основе наших филантропических наклонностей. Конечно, трудно, если вообще возможно, рассматривать глубинные импульсы нашей натуры изолированно. Импульсы, которые я назвал добросердечными, обычно в той или иной, пусть и малой, степени присутствуют в нашем отношении ко всем окружающим; однако такие импульсы могут полностью подавляться враждебным импульсом, когда мы стремимся вызвать страдания и смерть врага или же когда неприязнь и раздражение вызывают в нас к кому-то антипатию. В подобных ситуациях мы почти (или вовсе) не испытываем порыва помогать таким людям в их несчастьях, и наше отношение к ним не окрашено чувством долга поступать подобно добрым самаритянам. Это, однако, не отменяет чувства долга, вытекающего из наших социальных взаимоотношений: остаются экономические отношения, мы должны платить по долгам и исполнять другие взятые на себя обязательства. В подобных ситуациях, предполагающих экономические и иные социальные обязательства, мы не просто реагируем на стимулы, исходящие от других, — мы платим долги не только потому, что нас к этому принуждают. Мы ведем с собой разговор, даже того не желая, голосом кредитора и общества, и сами налагаем на себя данное обязательство. Благодаря нашему нравственному самосознанию, наше собственное действие становится стимулом для нашей же собственной реакции, и это действие-стимул проявляется следующим образом: мы мысленно выступаем в роли тех, кто требует от нас платежа.
Тот факт, что признание обязательства одновременно является признанием права, фактически означает, что индивид отождествляет себя с теми, кто предъявляет к нему требование. Ибо обязательство — это всегда требование, предъявляемое кем-то другим. Если кажется, что обязательство исходит от вас самих или ни от кого конкретно, то импульс к действию приобретает обязательную форму, только если вы говорите с собой в роли другого. В обязательстве ценности всегда приобретают личную форму. Так при осуществлении импульсов, в которых добросердечие не является главным элементом или отсутствует вообще, человек до определенной степени отождествляет себя с сообществом — настолько, чтобы налагать на себя те обязательства, которые он, в свою очередь, требует от других по отношению к себе. В таких ситуациях, как я уже говорил, обязательство не имеет прямого отношения к импульсу. Обязательство основано на той реакции сообщества, с которым индивид себя отождествляет, на его действие. И вот эти-то требования, которые предъявляют к индивиду другие, с которыми он себя отождествляет, и являются носителями ценностей, стоящих за поступком. Импульс к нанесению удара или оказанию помощи, к примеру, сам по себе не несет ценностей. Ценности появляются лишь в результате действия. Когда импульсы вступают друг с другом в противоречие, то конфликт проявляется в виде столкновения целей, которые достигаются импульсами. Нельзя бить лежачего. И моральная оценка здесь возникает не только в связи со столкновением целей. Моральную составляющую в конфликт ценностей привносит мнение окружающих, с которым мы солидаризируемся. Должны присутствовать оба эти элемента: голос сообщества и наш собственный голос; упорядоченное общество, наделяющее нас правами и обязанностями, и мы сами, одобряющие или бунтующие.
В сфере организованной благотворительности наметился явный сдвиг в сторону обложения состоятельных граждан сборами для решения задач, стоящих перед организованной благотворительностью. Есть некий жизненный минимум, который обязано обеспечить общество, — причем в собственных интересах, а не только в интересах обездоленных. Благотворительный фонд города формирует бюджет, исходя не только из благотворительных импульсов, но и из чувства справедливости. Одним словом, благотворительность предполагает определенное бремя, которое общество должно нести при любых обстоятельствах. Те, кто имеет излишек доходов сверх насущных потребностей — вне зависимости от того, тронута ли их душа чужим страданием или нет, — в какой-то момент могут признать свою долю ответственности за исполнение подобного общественного обязательства. Как только будет достигнут этот этап, логически зазвучит требование, чтобы общество решало проблему благотворительности тем же путем, каким оно выполняет прочие свои обязательства, — посредством налогообложения.
В качестве примера можно привести обязательное страхование работников на случай нетрудоспособности по старости, болезни или безработицы. В подобных ситуациях ответственность общества за нетрудоспособность, а также потери общества от нетрудоспособности своих членов означают, что проблема нетрудоспособности выводится из сферы благотворительности. Здесь мы апеллируем уже не к милосердию, а к чувству справедливости. Обязательство вытекает из социальных ценностей, усвоенных индивидом как членом общества. Нравственный принцип уплаты налогов на данные цели ни в коем случае не исходит из милосердного импульса облегчить страдания тех, для кого предназначена подобная система страхования. Мой тезис заключается в следующем: если наш благотворительный импульс приобретает характер обязательства, то мы всегда имплицитно подразумеваем социальное устройства, при котором уплачиваемые нами на благотворительность средства будут передаваться получателям как нечто, что полагается им по праву или же необходимо им для достойной жизни внутри сообщества. Возможно, это покажется трюизмом, но нравственное мерило благотворительности следует искать в социальной ценности той пользы, которую благотворительность приносит получателю. В самом общем смысле благотворительность означает делать добро людям — особенно наиболее нуждающимся. Однако этика благотворительности не исчерпывается простым признанием благ, оказываемых нуждающимся. Во-первых, существует проблема, которую я уже затронул: благотворитель испытывает внутреннее обязательство, но общество не может требовать исполнения этого обязательства в приказном порядке. Вторая проблема — это критерий выбора при наличии нескольких потенциальных объектов благотворительности.
Изложенная выше позиция сводится к следующему: если человек испытывает не только импульс, но и обязанность оказать помощь человеку в беде, то он всегда имлицитно подразумевает такое социальное устройство, при котором само общество имело бы по отношению к этой беде некие моральные обязательства: так, например, в обществе, где промышленным рабочим предоставляется страховка, признается необходимость устранить бедствия, связанные со старостью, болезнями и безработицей. В противовес данному тезису существует и иная, поныне распространенная в некоторых кругах концепция, согласно которой страдания и нищета — это часть божественного замысла, где им отводится роль наказания и вразумления. Согласно этой доктрине, благотворительность — это почетный долг, которым Бог наделил человека и который может быть засчитан человеку в качестве добродетели. Я, тем не менее, смею утверждать, что даже за подобными формальными концепциями стоит взятая из притчи о добром самаритянине идея, что все нуждающиеся — это наши ближние, соседи; за церковной эсхатологией всегда стоял тезис Нагорной проповеди, что все люди — братья внутри одной большой семьи. Сострадая чужой беде, мы тем самым уже отождествляем себя с ее жертвами. В этом отношении человеческий милосердный порыв стоит выше животного импульса, из которого он развился. В человеке даже безотчетный порыв, который лишь немногим выше инстинктивной реакции, представляет собой реакцию самосознания, а самоощущение возможно лишь постольку, поскольку индивид разделил ощущения другого. Уже само слово «сочувствие» говорит об этом, равно как и призыв «поставить себя на его место» в попытке пробудить милосердие.