Так или иначе, античные философы ясно сознавали, каким внутренним социально-психологическим динамизмом исполнены отношения между дарителем и тем, кто принимает дар, — иначе говоря, видели тот принципиально двусторонний характер, который носит в любой культуре практика дарения. «Давать и возвращать назад, — сказал Аристотель, кратко и точно характеризуя эту взаимовыгодную природу даяния, — вот что соединяет людей в их жизни». В своей «Никомаховой этике» [3] он связывает филантропию с понятием дружбы, интересуясь не столько пышными публичными актами щедрости, сколько благожелательным и человечным отношением людей друг к другу, — это ведь доступно всякому, кто хочет помочь хотя бы ближайшему кругу друзей и знакомых. Демонстрируя удивительное для его времени понимание неравенства между дарителем и получателем дара, Аристотель призывает дарителей действовать с оглядкой, не осыпать своими щедротами первого встречного, правильно выбирая тех, кого они хотят облагодетельствовать, и наделяя их должными суммами в должное время.
Примерно четыре века спустя Сенека (4 до н. э. — 65) в своем трактате «О благодеяниях» также исследует природу доброхотного даяния и обсуждает этот «обычай, который сильнее всего связует человеческое общество» [4] . Он сожалеет о том, что люди не умеют ни дарить, ни принимать дары. Часто даритель неспособен выбрать среди тех, кому хочет помочь, достаточно ответственного человека, а иной раз ведет себя так, что внушает чувство неблагодарности даже самому достойному получателю дара. «Многих мы числим неблагодарными, — замечает он, — но куда чаще сами делаем людей таковыми: порой бываем не в меру строги, упрекая и требуя, порой — чересчур переменчивы и сами сожалеем о своих дарах, едва их совершив, а иногда брюзжим и раздуваем значение пустяков» [5] . Сенека, Цицерон и более поздние философы-стоики раздвинули границы классической филантропии, расширили смысл этого понятия. В их сочинениях о дарениях и щедрости речь уже не идет о чисто личных отношениях между конкретными людьми, характерных для ситуации со сбором средств в древнем греческом полисе, — здесь фигурируют более широкие понятия естественного права и гражданства, а также важнейшая роль, которую эти понятия играют в благоденствии Рима. Тексты греческих философов и, в еще большей степени, сочинения поздних стоиков оказали заметное влияние на послания апостолов и на идеи ранних христианских богословов. И все-таки, несмотря на очевидную преемственность между тем, как трактуется philanthropia мыслителями Поздней Античности, и ранним христианским учением любви (caritas), здесь существуют принципиальные различия. Действительно, в это время начинают меняться и внутренние мотивы благотворительной деятельности, и наиболее значимые определения ее целей, и отношения внутри общины, в которую включен индивид. Даже такой исследователь, как Деметрий Константелос, подчеркивающий фундаментальную связь между античной филантропией и раннехристианской caritas, признает, что в эпоху раннего христианства побудительные причины, заставлявшие людей помогать бедным, существенно изменились: «…Ясно выраженной целью многих византийских благотворителей было угодить Богу, заслужить прощение грехов и открыто проявить любовь к своему ближнему» [6] . Античный мир создал для христианской благотворительности неплохую основу — целый ряд законов и институциональных форм, прошедших испытание временем. После обращения в христианство императора Константина этот каркас был расширен и укреплен. Отношение к богатству, бедности и ответственности сильных мира сего перед слабейшими в восточной части Римской империи, сравнительно благополучной, безопасной и сохранившей свои города, претерпело серьезные изменения. В более поздний период Средневековья это наследие было воспринято и существенно переработано Западной Европой.
Основной принцип, на который опираются европейские благотворительные учреждения, — это христианское учение любви. Христианство на многие столетия утвердило в народном сознании представление о том, что главный нравственный долг верующих — бескорыстное даяние (равно как и о том, что они могут быть вознаграждены за свою добродетель небом). Об этом церковном учении, восходящем к самым истокам христианства, напоминали прихожанам изваяния над порталами соборов и витражи в их окнах, запечатлевшие хорошо знакомые сцены — Христос обнимает прокаженного, святой Мартин разрывает свой плащ и отдает половину нищему, а также многочисленные изображения семи телесных (и, менее часто, семи духовных) дел милосердия. Не было недостатка и в письменных источниках, учивших творить добро. Сама Библия, комментарии отцов церкви, бесчисленные наставления, проповеди, доктрины схоластов, да и более практические рекомендации, содержащиеся в постановлениях церковных соборов, папских декретах, монастырских уставах и рассуждениях знатоков канонического права — все эти тексты на протяжении почти двух тысячелетий определяли и поведение отдельных людей, и функционирование общественных институтов. Евангелия от Матфея и Луки придали филантропии «вертикальный» характер, устремили ее к небесам, к служению Богу, требуя от человека более самоотверженной и всеобъемлющей любви к ближнему. Св. Матфей (25, 35–46) четко перечисляет шесть дел милосердия. Св. Августин и более поздние религиозные мыслители, развивавшие средневековое учение о спасении, несколько изменили и расширили этот перечень обязанностей: христианин должен был накормить алчущего, напоить жаждущего, приютить странника, одеть нагого, посетить больного, выкупить из тюрьмы узника и похоронить умершего. Можно считать эти обязанности первичным определением общественной благотворительности, помня, однако, что средневековое милосердие вписывалось по преимуществу в церковные рамки. Конечно, богатые жертвователи могли испытывать и личное сострадание к нищему, прокаженному или узнику, однако всякий раз, когда они подавали милостыню, социально-экономическое значение этого акта было второстепенным — на первом плане, без сомненья, находилось служение Богу и личное спасение.
Вероучительные и институциональные основы, на которые в дальнейшем опирались средневековые благотворительные учреждения, сформировались прежде всего на востоке Европы. В сочинениях греческих отцов — Климента Александрийского (ок. 150 — ок. 215), Василия Великого, епископа Кесарии (ок. 329–379), и Иоанна Златоуста, патриарха Константинополя (ок. 347–407), — мы находим наиболее ранние и наиболее строгие формулировки соответствующих обязанностей христианина. И восточные, и западные отцы церкви считали, что к Богу приходят через помощь ближнему. Иоанн Златоуст, осуществивший, по-видимому, наиболее радикальный разрыв с языческими представлениями о филантропии, был убежден, что христианская любовь заключается не столько в самом акте раздачи денег или имущества, сколько в духе благочестия и сострадания, который подвигает человека к заботе о сирых и убогих. Василий Великий видел в богачах лишь распорядителей, призванных управлять своим достоянием, — подобные воззрения спустя много веков найдут отклик в трудах Фомы Аквинского и Жана Кальвина. Некоторые деятели церкви, развивая этот тезис, утверждали, что все земные богатства принадлежат не людям, а Богу. Здесь следует отметить жившего в VI веке Юлиана Померия, епископа из Северной Африки, учившего, что богача можно оправдать лишь тогда, когда он использует в благотворительных целях все свое имущество, за вычетом того, какое необходимо для удовлетворения элементарных материальных потребностей его домашних.
Не менее влиятельными были учения западных отцов — святого Августина, епископа Иппонийского (354–430), святого Амвросия, епископа Медиоланского (ок. 340–97), святого Иеронима (ок. 340–420) и святого Григория Великого (ок. 540–604). Августин постоянно напоминал своей пастве, что нужда бедняков — оборотная сторона роскоши богачей. Амвросий, чьи проповеди отличались особенной настоятельностью, не скупился на сильные выражения, увещевая своих прихожан: «оскорбить бедняка, — говорил он, — ничуть не лучше, чем совершать убийство» [7] . О необходимости пожертвований говорил в своем сочинении «Пастырское правило» и Григорий Великий. Историк Мишель Молла, обобщая эти основополагающие указания учителей церкви, писал: «Христа обнаружили не в ком ином, как в бедняке; как выяснилось, мы обладаем земными богатствами только для того, чтобы правильно ими распоряжаться; всякий избыток принадлежит бедным; милостыней смывается любой грех, хотя и не нужно думать, что Бога можно задобрить проявлениями любви к ближнему; раздача милостыни — естественный долг христианина» [8] .
Институциональные и законодательные структуры, составившие костяк позднейших западноевропейских благотворительных учреждений, также оформились на востоке Римской империи в IV веке. В 321 году император Константин разрешил церкви принимать от частных лиц имущество по завещанию и тем самым стимулировал благотворительную деятельность. В 325 году Никейский собор своим 70-м предписанием велел создавать во всех крупных городах дома призрения для больных и стариков, и этот призыв нашел отклик повсюду, даже в небольших городах. В это время было основано множество образцовых благотворительных заведений. Иоанн Златоуст построил, среди прочего, больницы в Константинополе, Иерусалиме, Антиохии. Император Констанций (правл. 337–361) основал знаменитый «Зотикон» — больницу для прокаженных, которая впоследствии, при других императорах, расширялась, перестраивалась и постоянно пополняла свои денежные ресурсы. Василий Великий также настаивал на всевозможном расширении благотворительной деятельности, призывая монастыри не превращаться в места духовного уединения и изоляции, но поддерживать непосредственное взаимодействие с окружающим миром. Он считал, что монахи должны принимать под своим кровом путников, помогать нуждающимся, ухаживать за больными. Уставы византийских монастырей и богаделен (так называемые «типиконы») были, вероятно, первыми документами, которые четко формулировали задачи благотворительных учреждений и часто содержали исключительно детальные инструкции о численности служащих этих учреждений и их конкретных обязанностях. В 372 году по инициативе Василия недалеко от Кесарии было построено одно из самых знаменитых таких учреждений — дом призрения, получивший название «Василей». Это был многофункциональный приют, где могли найти кров путешествующие, бедняки, старые люди, прокаженные и другие больные. Григорий Назианзин описывал «Василей» как «новый город... хранилище благочестия… общую сокровищевлагательницу избыточествующих, [где] учится любомудрию болезнь, ...испытывается сострадательность» [9] . Он был настолько потрясен масштабами этого приюта, что сравнивал его с египетскими пирамидами, вратами Фив и другими чудесами света.