Некоторые видят достоинство защищаемого нами плюрализма в том, что он предполагает наличие альтернативы всегда и всему. Мы понимаем политику гораздо шире, чем просто процесс управления.
«Основные постулаты плюрализма таковы:
1) общество в основном составляют разнообразные группы, сплоченность которых обеспечивает то, что они понимают как свои ”интересы”;
2) для отстаивания и своих интересов эти группы используют собственные ресурсы, позволяющие им влиять на чиновников и политиков с целью провести какой-то закон, добиться принятия определенного решения и т. п.;
3) конфликты и конкуренция между группами сдерживаются молчаливым соглашением о соблюдении ”правил игры”, закрепленных соответствующими законами и обычаями;
4) если политические группы должны оставаться в социально приемлемых рамках, то чиновники и лидеры — в рамках ”переговорной политики”, важнейшими формами которой, да и публичной политики как таковой, являются сделки и компромиссы».
Далее Уолин отмечает, что из двух главных ценностей «плюрализму, видимо, более свойственна терпимость» [нежели компромисс]. Терпимость в современном мире — результат призыва к терпимости религиозной, уже Джон Локк «относил совесть и собственность к понятиям одного порядка» и считал, что экономические ассоциации должны иметь те же права, на какие всегда претендовали религиозные объединения. Адам Смит также полагал, что конкуренция между малыми церквами принесет те же выгоды, что и конкуренция между малыми предприятиями: «Эту незримую руку можно заставить работать на достижение политического порядка, как она работает на экономическое процветание».
Будущее американского общества, с его приматом плюрализма, Уолин оценивает весьма трезво: «Если в целом общество все же смотрит в лицо будущему — с его убывающими ресурсами, тающими надеждами, будущему, которое наверняка потребует ”трудных решений”, то убедить хорошо организованные отдельные группы согласиться с такими решениями будет очень непросто. На протяжении более двух веков политика этих групп была нацелена на то, чтобы всячески защищать собственные интересы, и главное, все это время они пребывали в циничной уверенности, что любое “трудное решение” отнюдь не одинаково трудно для всех групп и классов, и более могущественные наверняка постараются снять с себя часть ноши. А коли так, зачем другим соглашаться на такое решение?» (c. 258).
Уолин цитирует политических мыслителей, которые некогда отстаивали принципы плюрализма, а теперь пришли к выводу, что «нам необходима… власть, стоящая над схваткой, над групповыми склоками, причиной которых является эгоизм…», достаточно сильная, чтобы заставить эти группы соблюдать порядок: «Плюрализм также дискредитировал представление о том, что у нас есть общие ценности, которые мы могли бы коллективно развивать, помимо национальной обороны. Существуют лишь общие средства, которые мы можем использовать для достижения индивидуальных, групповых, корпоративных и классовых целей».
Тут я хотел бы сделать два замечания. Первое: филантропическая традиция как раз предлагает нам такие ценности, которые мы могли бы сообща разделять и пестовать. Второе: общность средств, которыми мы пользуемся, свидетельствует о возможности выработки общих ценностей.
К тому же американский плюрализм представляется мне явлением более сложным, чем его изображает Уолин. Он исходит из того, что экономические интересы подталкивают группы к политической деятельности. Однако плюрализм в независимом секторе – отнюдь не слабенький, маргинальный придаток могущественной системы, объединяющей группы, каждая из которых имеет свои интересы. Некоторыми группами, причем наиболее эффективными, движут вовсе не экономические интересы, по крайней мере в том смысле, в каком их принято понимать. Именно тогда, когда эти группы поднимаются над узкоэгоистическими интересами, действия их приобретают наибольшую убедительную силу. Что бы ни говорили политологи и экономисты, независимый сектор имеет серьезное влияние именно благодаря убедительности своей моральной позиции.
Независимый сектор демонстрирует многочисленные примеры непрямого политического и экономического влияния. «Бессильные» в наше время доказывают, что обладают гораздо большей силой, влиянием и эффективностью, чем мы привыкли думать.
В заключение стоит сказать несколько слов о способах приобретения влияния внутри независимого сектора.
Как я понимаю, самым болезненным для независимого сектора является вопрос членства. С ним связан не только вопрос секторального баланса (число доноров к числу дотируемых), но и все трудные вопросы, касающиеся того, что же именно следует считать общественным интересом. Допуск одной организации в некую ассоциацию может свести к нулю возможности другой. Ассоциации независимого сектора, в большинстве своем идеологизированные, иногда напоминают раздираемые противоречиями международные организации. Огромные усилия прилагаются к тому, чтобы «выставить оппонента из зала». Все это, если пользоваться совсем простым языком, скорее напоминает этнические разборки: «Лучше умру, чем стану членом ассоциации, в которой состоит он».
Но оставим в стороне формальные вопросы членства и попробуем понять, как возникают новые идеи, как они обретают голос. Мне представляется, что нам следует глубже разобраться в самом процессе социальных преобразований: кто первым начинает ощущать в них потребность, кто формулирует проблему, как создаются организации, как они получают поддержку, как возникают ассоциации, как они приобретают влияние и в какие вступают союзы, и как этим влиянием начинают распоряжаться, как оно присваивается другими лидерами, с устоявшейся репутацией.
Сколько я могу судить, некоторые руководители небольших организаций пришли к убеждению, что правительство охотнее идет на контакт с ними, чем филантропическое сообщество, которое само по себе стало «истеблишментом», отгородившимся от мира в доминирующих организациях, отнюдь не стремящихся делиться властью, влиянием и ресурсами.
Критики ставят в вину этому «истеблишменту», что тот напрочь забыл о предназначении филантропии — заботе о бедных, и циничнейшим образом занимается обслуживанием увлечений богатых дилетантов. Произошел поворот от помощи бедным (эта обязанность перешла к правительству) к поддержке искусства и прочих культурных потребностей, к которым бедные не имеют никакого отношения.
Как аутсайдерам добиться доступа? Каким аутсайдерам?
Вероятно, процесс доступа сейчас принципиально не отличается от того, каким он был в прошлом. Кардинальные изменения произошли в методах, которые теперь используются для привлечения внимания и приобретения влияния. В плюралистической демократии «пробуждение новых потребностей» — это образ жизни. (Тут работает также закон сохранения эмоциональной энергии: то, что сейчас растет, должно потом отмирать. Пробудить потребность гораздо проще, чем ее поддерживать.) Каждая новая проблема снимает с повестки дня проблему, которая занимала в ней место раньше.
Кто решает, кому уходить?
Именно в независимом секторе первыми начинают звучать голоса, требующие изменений социальной политики. Так сложилось исторически — священники, суфражистки, «влиятельные и состоятельные люди» вели борьбу против рабства, против детского труда, за гуманное обращение с психически больными и прокаженными. В более близкие к нам времена именно борьба, которую начал вести третий сектор за сохранение природы, сформировала экологическое движение. Экологическое движение оказало мощное воздействие на экономическую стратегию, причем часто именно тех бизнес-групп, которые видели в действиях экологов наибольшую угрозу собственным интересам. О мощи третьего сектора многое могли бы сказать производители табака и алкоголя.
Некоммерческие организации начали создавать коалиции на основе общих интересов, и я лично прихожу к выводу, что эти коалиции постепенно вытесняют политические партии. Независимый сектор как «трансидеологическое» объединение скоро столкнется с идеологизированными конкурентами. Более того, сам независимый сектор может превратиться в конкурентное поле двух мощных идеологических направлений, выразителем одного является «Моральное большинство» [10] , второго — «Сторонники американского пути» [11] . И аргументы социальной философии, вероятно, окажутся более сильным оружием, чем «интересы», в том смысле, какой вкладывали в них политические мыслители прошлого. Монолитность республиканской и демократической партии уже сейчас серьезно подрывается независимыми и сторонниками мелких политических партий. Люди все более склонны голосовать за свою идеологическую коалицию «одного проекта», чем за свою политическую партию.
Одним из основных институтов внутри независимого сектора остается церковь, и совсем недавно возникла живая дискуссия по поводу линии демаркации между юрисдикцией церкви и государства.
Среди организаций «одного проекта» вряд ли найдется много таких (если вообще найдутся), которые откажутся от претензий на безусловное первенство только потому, что это может представлять угрозу для филантропической системы в целом. Организации «одного проекта» не готовы лечь костьми за общее благо. Они готовы принять мученический венец, но только за ту идею, которую исповедуют.
Таким образом, главная угроза для независимого сектора состоит не в его слабости, а в его силе, не в его маргинальности, а в его «мейнстримности», не в благоразумной склонности к компромиссам и толерантности, а в незатвердевшей, но наводящей ужас убежденности.
[1] Гвиччардини Франческо (1483–1540) — флорентийский историк и государственный деятель. — Примеч. перев.
[2]
Здесь и далее курсив автора.