Мы называем такое сочувственное отношение гуманным, человечным, тем самым отличая его от импульса животных, ибо человеческое сочувствие в некотором смысле подразумевает участие в чужом страдании. Участие это проявляется в сопереживании страданию, а отнюдь не в стремлении его разделить, ибо первая наша реакция — это отшатнуться и отгородиться от объекта страдания. Мы чувствуем, как нам самим противно зло, и эти чувства пробуждают в нас милосердный порыв оказать помощь страждущему. Все это, однако, происходит на импульсивном уровне. Еще не возникло чувство внутреннего обязательства, ибо оно появляется только при столкновении ценностей. Даже отождествление себя со страждущим само по себе не выводит нас за рамки импульсивного желания облегчить чужое страдание. Тем не менее когда возникает такое сочувственное отождествление, оно отличается удивительной непосредственностью и остротой; с другой стороны, именно непосредственность и острота чувства мешают проявить его в рациональной форме. Одно дело захотеть оказать помощь конкретному страдальцу, и совсем другое — облечь это желание в долгосрочные планы по устранению социальных причин страдания. Человек, готовый протянуть монету голодающему безработному, вряд ли отождествит этот порыв с политической кампанией по страхованию на случай безработицы.
Вышеприведенная ситуация описывает отправную и конечную точку процесса принятия решений в некоторых сферах благотворительности. Поначалу действие совершается почти на импульсивном уровне — это практически бессознательный порыв оказать помощь в беде; сила этого порыва во многом зависит от того, до какой степени мы «ставим себя на место другого» или насколько остро в нас пробудилось сочувствие. Однако уже само то чувство, что заставляет нас ставить себя на место другого, вызывает не только желание помочь, но и осмыслить сложившуюся ситуацию. Возможно, страдание можно искоренить или хотя бы уменьшить. Проснувшийся в нас благотворительный порыв можно и нужно пробудить и в других, а еще лучше — постараться по возможности предотвратить зло. Нельзя поставить себя на место несчастного и при этом не задуматься над тем, какие условия позволили бы несчастья избежать. Как я уже говорил, непосредственным следствием участливого отождествления себя с другими является сопереживание их страданиям, а это немедленно вызывает в нас возмущение или критику по отношению к конкретным лицам или институтам, которые, по нашему мнению, несут ответственность за эти страдания. А отсюда неизбежен следующий шаг — к размышлениям о социальных условиях, при которых данное зло станет невозможно. Из этих размышлений рождаются планы — возможно, даже конкретные — по устранению источников несчастий бедствующих людей.
Этот крайне схематично очерченный переход от импульсивной благотворительности к социальным преобразованиям, с одной стороны, объясняет то неоспоримое социальное развитие, которое происходит во многих областях, а с другой, демонстрирует мировоззренческую и поведенческую структуру, которая стоит за нашими гуманными импульсами и порождает их этику и философию. Уже просто отождествляя себя с теми, кому хотим помочь, мы по логике нашей природы становимся поборниками социальных перемен. Мировые религии возникли по тем же причинам — из стремления к новым иерусалимам, где высохнут слезы, к нирванам, где не будет нужды. Во всех случаях этика благотворительности, безусловно, коренится в нашем неприятия зла и сочувствии к жертвам зла. Наш импульсивный порыв по оказанию помощи находится на одном уровне с импульсом собак, которые зализывали раны на теле Лазаря. Когда же мы отождествляем себя с Лазарем, то включаются защитные реакции, которые заставляют нас не только стремиться облегчать чужие страдания, но и осмысливать ценности и намечать планы социальных реформ.
Однако было бы ошибкой полагать, что мы ставим себя на место другого исключительно при проявлении добросердечия или милосердия. Когда мы нападаем на противника, мы тоже всеми своими мышцами ощущаем его реакцию, но это лишь усиливает напор нашей атаки и помогает отражать атаки врага; а при сознании своих прав мы отождествляем себя с другими, признающими это же право, людьми, постольку поскольку мы признаем это право за ними.
Эти виды отождествления себя с другими способствуют утверждению собственного «я» и осознанию своей индивидуальности, что в конечном итоге приводит сначала к отстаиванию собственных интересов, а на следующем уровне — к появлению чувства справедливости. Здесь отсутствует то сочувственное отождествление себя с другими, которое присуще милосердным импульсам. В последнем случае мы выражаем себя через оказание помощи и защиты. Как только этот импульс начинает преобладать, интересы другого становятся нашими интересами, и мы отстаиваем их как свои собственные. Когда мы отождествляем себя с другими и отстаиваем их интересы, мы подразумеваем такое общественное устройство, при котором борьба с конкретным злом будет столь же желательна для всех, сколь и для индивидуального благотворителя. Именно в ощущении этого подразумеваемого условия и кроется то внутреннее обязательство, которое мы испытываем при виде страдания или увечий, — испытываем, несмотря на то что современное нам социальное устройство напрямую может и не требовать от нас облегчать чужие страдания. Ощущение этого внутреннего морального обязательства может быть очень смутным — например, лишь в виде убеждения, что крайней нищете не должно быть места на земле. Ощущение это может принимать форму веры в потусторонний мир, светлое будущее или различные формы веры в навсегда оставшийся в прошлом золотой век.
Когда мы встаем на точку зрения другого человека, апеллирующего к нашему сочувствию, мы, по сути, действуем в его интересах, а не в своих собственных. Поэтому существует фундаментальное отличие такого поведения от агрессивных действий или актов сотрудничества, где реакция других людей тоже влияет на наше собственное поведение. В последнем случае можно сказать, что мы действуем в собственных интересах через понимание чужой точки зрения. Однако в случае сочувственного отождествления все совершенно иначе: мы воспринимаем как свое собственное желание жертвы несчастья избавиться от страдания или защититься от него, и эта защитная реакция становится главенствующей в отклике благотворителя. Он ставит себя на службу другому. Мы называем такое отношение бескорыстием, самоотверженностью или альтруизмом благотворителя. Но даже такая преданность чужим интересам не является обязательством, хотя именно так, скорее всего, ее будет трактовать этическая доктрина, в которой нравственность приравнивается к самопожертвованию. Чувство внутреннего морального обязательства появляется лишь тогда, когда мы оцениваем оказываемую бедствующему помощь с точки зрения затрачиваемых нами усилий и денежных средств. Польза, приносимая человеку, с которым мы себя отождествляем, будет больше, чем в том случае, если бы мы направили усилия и денежные средства на удовлетворение потребностей нашего собственного «я», а не на помощь нуждающемуся человеку. То, от чего я отказываюсь, — мелочь по сравнению с его нуждой. Это лишь начальная стадия в становлении нравственной позиции, и в случае с щедрым благотворителем может выглядеть скорее как оправдание импульсивного поступка, чем мотивация к такому поступку. Но даже в этой ситуации, где на первый взгляд присутствуют лишь дающий и берущий, все равно имплицитно подразумевается сообщество, в котором добро имеет универсальную ценность — «кого из них можно считать ближним тому, кто пострадал от разбойников?» Это имплицитное предположение становится эксплицитным лишь тогда, когда устройство и философия общества позволяют рассматривать других как ближних. Это стало возможным в результате генерализации пророческих заветов и заложенной в них концепции общества как детей Иеговы. В греческих городах-государствах гражданин мог реализовать себя в отношениях с другими членами общества лишь в политической и экономической сферах. Генерализация этих отношений в принципе была вполне возможна, но лишь в рациональных терминах, что было доступно очень немногим, и к тому же такая генерализация только определяла и закрепляла существующие отношения, а не меняла их. С упадком города-государства и появлением империи философ — неважно, раб или император — мог считать себя гражданином мира лишь постольку, поскольку мысленно бежал уз общественных отношений, вместо того чтобы чувственно в них встроиться.
Совершенно очевидно, что нравственное осмысление импульса по отождествлению собственных интересов с интересами других зависит от возможности реализовать такую свою позицию в обществе, в котором мы сформировались и которое жизненно необходимо для нашего собственного благополучия. В религии, в рамках церковной организации, может найтись место для группы людей, продавших все свое имущество и раздавших его бедным. Такие группы аскетов в некотором смысле являют собой пример желаемого общественного строя. С другой стороны, узкий и замкнутый характер этих монашествующих групп есть убедительное доказательство того, что их идеология не может стать принципом построения общества в реальном мире. К тому же бескомпромиссность такой идеологии отсекает благотворителей-мирян от какого-либо участия в программе социальных преобразований. Ценности этой идеологии — индивидуальные ценности: это богоугодные деяния, выражение надмирности и стремление к добродетели. С другой стороны, благотворительность можно рассматривать как средство воспитания благородных черт характера, участливости, добросердечия — словом, гуманности. В противовес формальному или требующему расплаты правосудию она предстает как милосердие. Можно привести массу примеров, когда мудрая сострадательная благотворительность способна спасти от социальных крушений, страдания и несчастий, а также способствовать улучшению социальных и материальные условий жизни попавших в беду людей. Именно в этих примерах благотворительность проявляет свои лучшие стороны и становится почти синонимом понятия добра. Это ценности, которые допускают поиск разумного баланса, если они вступают в противоречие друг с другом; они позволяют заново отстроить жизнь и материальное благополучие индивидов в рамках уже существующего социального устройства. Именно подобную помощь нуждающимся, подобное исправление несчастий, которые иначе были бы неизбежны при существующем состоянии общества, подобное улучшение положения «бедных, которые всегда рядом с вами» мы имеем в виду, когда говорим о благотворительности. Она расцвела при феодальных отношениях — которые в социальной сфере продолжают давать о себе знать и после исчезновения феодализма как политического явления. Noblesse oblige — этой фразой обозначалось некое чувство ответственности за зависимых от вас людей. В определенном смысле эта ответственность нашла институциональное выражение в рыцарстве. Поскольку между милосердными порывами и родительскими импульсами существует генетическая связь, особо ярко благотворительность проявлялась в ответ на страдания детей.