- Вы должны показать, дорогая, что пересилили его.
- Никогда я с ним так не обходилась, - беспокоилась Евдокия Тимофеевна, а сама все прислушивалась...
- Вот потому он на всех верхом и ездит! А один раз осадите - только на пользу пойдет, уверяю вас, голубушка.
Из залы донесся стук швейной машины. Мать насторожилась. Правда, ничего особенного в том, что Володя сел за ее швейную машину, не было: он частенько сам кроил и сшивал паруса для своих кораблей, сам себе ставил заплаты на брюки, порванные во время игры в футбол. И все же она прислушивалась с тревогой.
- Что вы, золото мое, нервная такая стали? - успокаивала ее Алевтина Марковна. - Занялся своим делом; и очень хорошо, что смирился.
- Ой, неспокойно мое сердце! Ведь от него такое всегда жди, что и в голову другому не влезет.
А в зале продолжала гулко стрекотать швейная машина. Она то замирала, то опять начинала стучать, взывая. Потом раздался стук в дверь нутри.
Послышался голос Володи:
- Мама!..
Евдокия Тимофеевна прикрыла рот рукой, боясь, что не выдержит и отзовется, - с такой обидой и с такой надеждой звучал голос Володи -за двери.
- Мама!.. Ты только послушай...
- Ну, чего там тебе? Сиди уж! - не вытерпела мать.
- Мама, я последний раз спрашиваю: откроешь?
- Нет, - чуть не плача, отвечала Евдокия Тимофеевна.
- Ну, как знаешь.
За дверью стало тихо. Слышно было, что Володя отошел от нее. Потом Евдокия Тимофеевна услышала, что в комнате, как будто тут же за дверью, загудела проезжавшая машина, донеслись голоса с улицы. Она поняла, что Володя открыл окно. Обернувшись и видя, что Алевтины Марковны рядом нет, Евдокия Тимофеевна быстро нагнулась и припала глазом к замочной скважине двери. Она разглядела что-то белое, колеблющееся на голубом фоне неба в раскрытом окне. Дрожащей рукой она поспешила вставить ключ в замок, резко повернула его, отомкнула дверь, дернула на себя, вбежала в залу и увидела сына. Он уже стоял на подоконнике и привязывал к оконной раме скрученную жгутом длинную полосу белой материи. На мгновение в одном месте белый жгут развернулся, и Евдокия Тимофеевна увидела знакомую красную метку "Е. Д. ".
Сомнений не оставалось: то была большая простыня, разрезанная на полосы, сшитые в длину.
Володя стоял спиной к дверям и не слышал за уличным шумом, как вошла мать. Он уже наклонился над провалом улицы, одной рукой взялся за белую узкую ленту, спущенную за окно, другой схватился за край подоконника. Он согнулся, немного подавшись вперед, и... почувствовал, как его крепко обхватили сзади и стащили с окна.
- Ты что?! Ты что же это?.. Господи ты, боже мой! - задыхаясь, проговорила мать, повернув к себе лицом незадачливого беглеца, но не выпуская его рук. - Да ты сам-то соображаешь? - Она зажмурилась, затрясла головой и вне себя от гнева и испуга размахнулась, чтобы дать Володе хорошего шлепка, но тут же снова уцепилась рукой за длинную белую полосу, привязанную к поясу сына.
А Володя стоял бледный, выпятив упрямо губу. Он не выпускал белого жгута, скрученного кусков разрезанной простыни.
- Неужели правда бы выпрыгнул? - спрашивала его мать и трясла за плечи. - Нет, ты только мне скажи: так бы и выпрыгнул?
- А зачем же ты меня тут заперла? Я же слово дал ребятам, что приду.
- А обо мне ты хоть на столько вот подумал?.. А если б ты, не дай бог, убился?
- Мама, я все рассчитал, не беспокойся. Я бы вон за ту ветку схватился, если б у меня оборвалось. Ну, и снился бы. Чего тут страшного! Невысоко совсем, всего второй этаж! Я бы и с третьего...
Тогда мать оттолкнула Володю обеими руками, села на стул и заплакала.
Володя, хмурясь, смотрел на нее. Слез он не выносил еще больше, чем грубости.
- Мама... -за чего ты расстраиваешься? Ну правда же, я бы не убился.
- Уйди, уйди от меня!.. Сердца в тебе нет... Уходи куда хочешь.
Володя потоптался возле матери. Хорошо ей говорить теперь: "Уходи куда хочешь!" Как тут уйдешь?
- Я так, мама, не пойду. Я лучше совсем не пойду. Ладно, пускай скажут, что я от слова отступаю. Пускай!.. Раз тебе меня не жалко...
- Да иди, иди ты, бога ради! Иди, куда тебе надо.
- Нет, мама, ты меня не гони так. Я так не могу. Не пойду я тогда.
- Да как же я еще должна тебя уговаривать?
- Не уговаривать, а сказать: "Иди. Я тебе разрешаю. Чтобы в девять был дома". Ну, как всегда говоришь. Сама знаешь...
- Ну, иди, разрешаю. Отвяжись только! Чтобы к девять был, ровно!.. - рассмеялась мать и вытерла сперва один глаз, потом другой.
Володя бросился к ней на шею, принялся целовать, ворочать вместе со стулом. Она отбивалась, но он был очень цепкий. Ей пришлось сделать Володе двумя большими пальцами "под бочки", и только тогда он отскочил, вжа от щекотки, посмеиваясь и растирая ладонью бок.
- Ну, отпецился наконец, репей противный! - говорила мать, поправляя растрепавшиеся волосы. - Всю голову ты мне раскосматил. Иди отсюда! Чтоб я тебя до девяти часов не видела!.. Ладно, сама приберу...
Солнце уже садилось за курганы Юз-Оба, когда Володя и все "юасы" во главе с Николаем Семеновичем, инструктором, поднялись на вершину Митридата.
Замечательный вид открывался отсюда.
Каждый раз, когда Володя бывал здесь, сердце его наполнялось особым чувством восторга, рожденным ощущением высоты и того сладостного, безграничного приволья, которое простиралось перед ним. Город вну, под ногами, казался в этот час несказанно прекрасным. Он весь был виден отсюда. Скаты черепичных крыш, грани домов и строений, обращенные к западу, бронзовели, тронутые, как волшебной палочкой, пологими лучами заходящего солнца. Там и здесь, медленно пламенея, отражали закат стеклянные купола над лестничными пролетами больших домов. Расстояние и высота скрадывали ъяны, стирали неровности, подновляли, скрывали неприглядные мелочи, создавая прекрасные обобщения - все выглядело чистым, прямым, отмытым, свежим. Терраса за террасой убегала вн, к подножию Митридата, большая лестница, в двести четырнадцать ступеней, как сосчитал Володя, неоднократно взбираясь сюда. На вершине, царившей над всем городом и заливом, прогуливался легкий ветерок, принимавшийся иногда посвистывать в мачтах метеостанции. Серые колонны часовни на могиле Стемпковского - знаменитого археолога, бывшего когда-то керченским градоначальником, - розовели от заката, и на них хорошо были видны всевозможные записи, сделанные керченскими школьниками, среди которых укоренилось поверье, что перед экзаменами и после них необходимо побывать на вершине Митридата. Поэтому стены часовни и ее колонны были испещрены надписями:
"В последние часы перед зачетом. Не поминайте лихом!.. "
"Ура! Сдали ботанику!"
"Науки юношей питают, а мысли в облаках витают..."
"Был здесь, глядел на город и мир, прощаясь перед гибелью по геометрии".
"Зря робел: не сдался и сдал на "отлично".
"Я снова здесь, я снова молод, я снова весел и влюблен, но чему был равен x в задаче - так и не выяснил. Поживем - увидим!"
А сбоку тут же было приписано каллиграфическим старомодным почерком:
"Неучем будешь жить, неучем и помрешь, если вовремя за ум не возьмешься!"
... Вдалеке, на той стороне бухты, высились домны, напоминающие шахматные туры, и похожие на исполинский орган кауперы металлургического завода имени Войкова. Рядом с ним пестрел поселок, который керчане звали Колонкой. Хорошо были видны сверху зазубренные очертания Старой крепости и Генуэзского мола. Розовые плесы простирались по поверхности моря за маячком-моргуном на волнорезе. Прямо вну, выступая в море, тянулся Широкий мол. К нему спешил катерок, оставляя хорошо видные сверху расходящиеся следы на поверхности моря.
Все это было знакомо и уже сто раз рассмотрено во всех подробностях. И все-таки, стоя сейчас на самой вершине древней горы, держа в руке легкую новенькую модель, вздрагивающую от ветра, словно порывающуюся в воздух, Володя опять испытал знакомое чувство восхищения и свободы, которое всегда словно поджидало его тут, на горе Митридат. Отсюда хотелось вступить в прозрачное бездонное пространство и поплыть, как во сне, над городом, над морем, перенестись туда, на далекий, полускрытый золотой стеной закатного света берег Тамани, за которым где-то уже блко вздымалось многоглавие Кавказа.
Володя держал модель над головой, как держат охотничьего сокола, готовясь отпустить его. Сейчас он только еще примерялся. Модель уже была испытана, опробована. Сам Василий Платонович - учитель фики - проверял расчеты Володи; инструктор Николай Семенович руководил постройкой. Верный Женя Бычков терпеливо помогал своему другу. И сейчас он заботливо оглядывал модель.
- Ну, заводи, - сказал Николай Семенович.
Володя присел на корточки. Возле него сейчас же оказался Женя Бычков. Он придерживал аэроплан за хвост, пока Володя накручивал резинку.
- Готово? - спросил Николай Семенович.
- Готово, - непривычно тихо сказал Володя. Он поднял модель обеими руками над головой, левой зажимая винт, а правой готовясь дать посылающий толчок.
- Приготовился!.. Внимание!.. Старт! - крикнул Николай Семенович.
Володя, сперва выгнувшись назад, занес модель далеко за голову. Затем выпрямился, мягким и сильным движением качнулся вперед и, одновременно опустив левую руку, правой послал свою модель в воздух.
И маленький белокрылый аппарат словно повис над склоном горы. Володя стоял, слегка нагнувшись. В нем все устремилось вперед: и взор, и протянутая рука, и выпяченная напряженно губа плотно сжатого рта, и каждая клеточка тела, - все тянулось за летящей моделью, только что выпущенной пальцев, и словно поддерживало ее в воздухе.
А маленький самолетик все летел и летел. С горы казалось, что он парит над городом. Он уже пролетел над лапидарием, потом, как чайка, подхваченный восходящим потоком, который снес его чуть в сторону, описал широкую кривую, словно очерчивая пространство вокруг горы. Наверное, его видели и у школы на Пироговской, и на улице Ленина, и, может быть, даже птицелов Кирилюк поднял сейчас голову к небу, любуясь полетом чудесного аппарата, не подозревая, что видит дело рук своего маленького приятеля школы имени лейтенанта Шмидта...