- Стой... Ты кто? - забормотал матрос, вглядываясь в Володю. Что-то беспомощное и ласковое вдруг проступило в его успокоившихся, глубоко запавших глазах. Он узнал: - Пи.. Браточек...
Было уже совсем темно, и Володя так продрог, что у него зуб на зуб не попадал, когда наконец старой штольни бесшумно поднялись к выходу Важенин, Шустов, Корнилов и еще несколько партан. Снаружи немцы уже пускали осветительные ракеты, и тогда отверстие входа вдруг заполнялось ядовито-зеленым светом, который медленно гас. Володя тихонько подал голос. Через несколько минут партаны, двигаясь в полной темноте, с величайшими предосторожностями понесли на своих руках раненого моряка. Он то впадал в беспамятство, то начинал судорожно биться и стонать, так что Шустову приходилось зажимать ему рот рукой, иначе могли бы услышать фашисты.
- Дядя Шустов, вы легче, а то он задохнется, - тревожился Володя, - он слабый очень.
Он шел позади, поддерживая голову матроса и неся его бескозырку.
У санчасти толпилось много партан, уже услышавших, что разведчики обнаружили в одной штолен раненого советского моряка, который предпочел смерть в одиночестве от голода и ран фашистскому плену.
Пока раненого перевязывали и обмывали на медпункте фельдшерицы, которым помогала Нина Ковалева, стискивавшая зубы и жмурившая глаза, чтобы не видеть чугунно-черных, распухших ног моряка, наши разведчики докладывали в штабе обо всем, что они разузнали. Сведения, принесенные пионерами, были чрезвычайно важны для партан. Особенно заинтересовались командиры сообщением Ланкина о готовящемся штурме каменоломен, а также сведениями о немецкой ремонтной мастерской, которую заприметили разведчики.
Освободившись и наскоро поев, Володя побежал в санчасть.
Бондаренко лежал, закинув голову на подушку. На нем была чистая, просторная рубаха комиссара, которую он время от времени трогал и расправлял пальцами на груди, словно она ему была тесна. Фонарь, стоявший на белой тумбочке, отгородили фанерой. Лицо Бондаренко почти растворялось во мраке. Военфельдшерица Марина не хотела пускать Володю, но он зашептал: "Тетя Марина, ну как же так... Я же его сам нашел, он же меня знает!.. " - и Марина не могла противиться, только велела быть тише.
Володя на цыпочках подошел к койке раненого.
Сейчас этот человек, спасенный им, был для Володи уже одним самых дорогих на свете. Тихо, стараясь не дышать, он склонился над раненым, всматриваясь в его исхудалое, но теперь как будто посветлевшее лицо. И вдруг он заметил, что раненый приоткрыл глаза и пристально смотрит на него.
- Стой, ты кто? Мы с тобой где видались? - забормотал он, с трудом отрывая затылок от подушки.
- Товарищ Бондаренко, это я тот самый, который вас нашел. Вы теперь у нас.
- А-а... Пи.. - Серые губы раненого приоткрылись в слабой улыбке. - Спасибо... Это теперь я где? - Он силился подняться на подламывающихся локтях. Взгляд его уперся в каменную стенку. Раненый закинул голову, увидел над собой нкий каменный свод. И вдруг он опять забушевал: - Стой!.. Почему камень? - Он ударил кулаком в стенку. - Это зачем меня завалили? Стой, гады!.. Я еще живой покуда...
Марина и Нина Ковалева бросились к нему, уговаривая успокоиться.
- Вы лежите, лежите спокойно, товарищ, нельзя так, - твердила Марина. - Мы - партаны, вы у нас. Не бойтесь.
Моряк, бледный, обросший, сидел на койке и чудовищно исхудавшей рукой оттягивал на костлявой шее ворот рубахи, скрипя зубами, затравленно озираясь. Потом горящий взор его опять остановился на Володе. Он на мгновение закрыл глаза, покачнулся; слезы потекли по его серым щекам, а когда глаза его снова открылись, взгляд был уже более ясным и успокоенным.
- Пионер, - еле слышно сказал он, - спасибо тебе... Не дал там подохнуть, как собаке... Теперь если и помру, то честь по чести... По-человечески... А где документы? - вдруг взволновался он, шаря вокруг.
Его успокоили, сказали, что документы целы, находятся у комиссара. Скоро пришел сам комиссар, сел на табурет рядом с койкой, поправил одеяло на раненом.
- Товарищ комиссар, - обратился к нему Бондаренко, - я прошусь к вам. Зачислить прошу... Как встану, так давайте направление на передовую... А документы у вас? Комсомольский билет мой целый? На учет примете меня?
Потом он, совсем успокоенный, решив, что теперь все у него в порядке, тихо заснул.
Военфельдшерица Марина вышла вместе с комиссаром санчасти. Володя последовал за ними.
- Безнадежен, - услышал он, - гангрена обеих ног. Даже если бы можно было ампутировать, то все равно... А в наших условиях - обреченное дело...
- И никак, ничего нельзя? - спросил коми Марина только головой покачала. Володя подошел к ней, потянул за белый рукав халата:
- Тетя Марина... А может быть, ему кровь надо перелить? Ведь, говорят, помогает. Если надо - берите мою. Тетя Марина, может быть, его как-нибудь все-таки можно вылечить? Неужели он столько мучился - и все зря?
Ночь напролет Володя просидел у койки найденного им моряка. Сменилась Марина. Нину Ковалеву заменила ее подруга Надя Шульгина, прикорнувшая на тюфячке в углу. А Володя все сидел на табуретке, прислушиваясь к каждому стону Бондаренко, давал ему пить, мочил в ведре полотенце и прикладывал к голове моряка; уговаривал лежать спокойно, когда тот начинал припадочно биться на койке. И раненый прислушивался к голосу мальчика, приходил в себя, искал его руку своей рукой, слабо пожимал:
- Пи.. Браточек...
Сознание у него в такие минуты прояснялось.
- Ты чьих будешь? - спрашивал он Володю. - А батько твой тоже тут, партан?
- Нет, у меня папа, как вы, моряк, - спешил сообщить Володя. - Жив ли только, не знаю... На флот ушел. А мама в поселке наверху.
Раненый вдруг попросил:
- Слушай, милый, будь такой добрый... ну-ка, постучи мне по ноге... Ну, постучи, просил ведь, кажется! Да посильнее. Не слышу. Ведь прошу же!..
А Володя уже давно несколько раз кулаком ударил его сперва по колену, потом выше.
- Так я же стучу...
- Ничего не чую, - упавшим голосом проговорил Бондаренко. - Эх, браток, кончил я свое плавание... Выше колена уже на том свете. Скоро и с головой туда.
Он откинулся на подушки...
Весь следующий день Володя то и дело бегал наведываться о состоянии раненого. Он отпрашивался несколько раз с работы - в этот день возводили стенку в одной верхних галерей, на угрожаемом участке, откуда, по сведениям, полученным у Ланкина, ждали вторжения немцев. И весь вечер провел Володя в санчасти. Он сидел на табуретке, качался от усталости и один раз, заснув, чуть но свалился на пол. Наконец Нина Ковалева уговорила его отдохнуть: сама села на табурет у койки, а Володя устроился на ее тюфячке в углу. Он ни за что не хотел уходить к себе. Лежа на жиденькой соломенной подстилке, Володя слышал сквозь дрему, как раненый говорил Нине:
- Хороший у вас народ, сестренка! С такими бы всю жнь вместе... А пионер этот - ох, видать, боевой... Потом он после долгого молчания вдруг сказал:
- Эх, на звезды ясные хоть одним бы глазком взглянуть еще разок! И все... Ты-то еще наглядишься, сестренка... дружиночка...
Наутро ему стало совсем плохо. Он перестал узнавать Володю, метался на койке, разорвал на себе рубаху, выкрикивал слова команды и проклятия. А к вечеру затих, потом вдруг потянул на себя одеяло, подтащил его к самому подбородку, стал дышать все реже, реже и совсем перестал...
Марина наклонилась над ним со шприцем, взяла за руку и отложила шприц на белую тумбочку.
- Ну что же вы, тетя! Ну почему вы не делаете? - кинулся к ней Володя.
- Теперь уже не поможет, - сказала она...
И тогда Володя понял. Бросившись ничком на тюфячок в углу, он зарыдал так, как, может быть, никогда в своей жни не плакал. Он вообще редко плакал - во всяком случае, никто не видел его уже много лет в слезах. А тут, как ни уговаривала его Нина Ковалева, как ни гладил по плечу пришедший Корнилов, он бился головой о соломенный тюфячок, который колол ему мокрое лицо. Ничего не чувствовал Володя, кроме страшного, яростного горя, которое рвало сердце и сотрясало все его маленькое напрягшееся тело.
Бондаренко отнесли в тот же подземный склеп, где лежало тело Зябрева, заложенное глыбами ракушечника.
А потом Володя нагнал в галерее Нину Ковалеву, к которой незаметно привязался за эти два трудных дня.
- Нина, - сказал он очень тихо, - хочешь на звезды поглядеть за него? Помнишь, как он тебе вчера сказал?
- О, Володенька, мне хоть бы одним глазочком...
- Ну, идем со мной, только тише. И Ваню возьмем. Он один шурф знает - оттуда видно.
И они втроем - Нина Ковалева, Ваня Гриценко и Володя - узким подземным ходом, который был вестен одним мальчишкам, прошли в отдаленный уголок каменоломен.
Ваня велел обождать его у поворота, потушил лампочку, и слышно было, как он осторожно пробирается в темноте дальше. Потом до Нины и Володи донесся его шепот:
- Давайте сюда, только тихо чтоб...
Через минуту все трое, прижавшись друг к другу, затаились во мраке на дне глубокого полуобвалившегося колодца. Прямо над ними, на недосягаемо высоком небе, словно заглядывая в шурф с другого края мироздания, поблескивали крупные, отчетливые звезды. Все трое не отрываясь глядели на далекие миры, свет которых шел, может быть, несколько миллионов лет для того, чтоб, пройдя через бездонные пустыни Вселенной, попасть в полуобвалившийся колодец и порадовать три пары человеческих глаз, смертельно соскучившихся по солнцу, по свету, по звездам... Но вот наверху, у края колодца, раздался какой-то шорох; мальчики разом отпрянули в сторону и потянули Нину Ковалеву в боковой проход. Кто-то них при этом задел камень, и он покатился в сторону с негромким тупым стуком. "Тихо ты!" - зашипел Володя. Но было поздно: не прошло и секунды, как за ними по стволу колодца, откуда они только что выскочили, пронеслось что-то, резко гремя о неровности камня, и оглушительный взрыв бросил слепящий отблеск на стены галереи, за поворотом которой успели укрыться мальчики и девушка. Воздух словно отвердел внезапно, вторгся в галерею и сбил всех троих с ног. Когда они бежали вереницей по галерее один за другим, держась за руки, их настигла взрывная волна второй бомбы. Но они были уже в поперечном коридоре и потому не испытали теперь сильного толчка.