Крепость действительно превосходна, но не думаю, чтобы две женщины могли
быть страшны целому войску.
- Кроме них, - ответил ему Паундтекст, - там есть еще Гаррисон,
управитель, и Джон Гьюдьил, главный дворецкий, который хвалится, что служил
в солдатах с молодых лет и был под знаменем этого слуги Велиала, Джеймса
Грэма Монтроза.
- Хм, - презрительно бросил Берли, - дворецкий!
- Там есть и этот старый язычник, Майлс Белленден из Чарнвуда, руки
которого обагрены кровью святых страдальцев.
- Если этот самый Майлс Белленден, брат сэра Артура, - заметил Берли,
- то меч его не уклонится от битвы, только он должен быть уже в преклонных
летах.
- Когда я направлялся сюда, - сказал один из членов совета, - мне
говорили, что, прослышав о дарованной нам победе, они распорядились закрыть
на все запоры ворота, созвали людей и добыли, где смогли, вооружение и
припасы. Их род всегда был надменным и злобным.
- И все же, - заявил Берли, - я решительно против того, чтобы
связывать себе руки осадой, которая может занять много времени. Мы должны
устремиться вперед и, используя наш успех, захватить Глазго; не думаю,
чтобы разбитые нами войска, даже соединившись с полком лорда Росса, сочли
для себя безопасным дожидаться нас в этом городе.
- Во всяком случае, - предложил Паундтекст, - мы можем, развернув
знамя, подойти к замку, подать трубою сигнал и убедить их сложить оружие.
Возможно, что они сами сдадутся, хотя, надо признаться, это очень
строптивый народ. И мы предложим их женщинам выйти из этой твердыни - я
имею в виду леди Маргарет Белленден, и ее внучку, и еще Дженни Деннисон,
девицу с глазами, полными соблазна, и других девушек, - и дадим им
свободный пропуск, и с миром отправим их в город, хотя бы даже и в
Эдинбург. Но Джона Гьюдьила, Хью Гаррисона и Майлса Беллендена мы бросим в
оковы, как в былое время делали они сами с нашими святыми страдальцами.
- Кто толкует о свободном пропуске и о мире? - раздался из толпы
пронзительный, дребезжащий, надтреснутый голос.
- Помолчи, брат Аввакум, - сказал Мак-Брайер успокоительным тоном,
обращаясь к тому, кто прокричал эти слова.
- Не стану молчать! - раздался снова тот же странный и неестественный
голос. - Время ли говорить о мире, когда земля содрогается, и горы
раскалываются, и реки превращаются в текущую кровь, когда обоюдоострый меч
извлечен из ножен, чтобы упиться ею, словно водою, и пожирать плоть, как
огонь пожирает сухое жнивье?
Произнеся эти слова, оратор успел пробраться вперед и выйти в середину
круга, и перед Мортоном предстала фигура, вполне под стать такому голосу и
таким речам. Жалкие лохмотья, бывшие некогда черной курткой и такого же
цвета штанами, вместе с рваными лоскутьями пастушьего пледа составляли все
его платье, которое кое-как прикрывало его наготу, но не могло согреть
тело. Длинная белая как снег борода, спускавшаяся ему на грудь, сплеталась
с клочковатыми, нечесаными седыми волосами, свисавшими космами и
обрамлявшими лицо, сразу приковывающее к себе внимание. Черты, изможденные
голодом и лишениями, едва сохраняли подобие человеческих. Глаза - серые,
дикие, блуждающие - неоспоримо свидетельствовали о возбужденном,
необузданном воображении. Он держал в руке старый, проржавленный меч,
покрытый запекшейся кровью; ею были забрызганы и его тощие длинные руки,
пальцы которых заканчивались ногтями, похожими на орлиные когти.
- Во имя Неба, кто это? - шепотом спросил Мортон у Паундтекста; он был
удивлен, потрясен и даже испуган появлением этого страшного призрака,
который был скорее похож на восставшего из могилы жреца людоедов или
друида, обагренного кровью человеческой жертвы, чем на смертного обитателя
земли.
- Это Аввакум Многогневный, - прошептал Паундтекст. - Наши враги
долгое время держали его в заключении в разных замках и крепостях, и теперь
рассудок его покинул, и боюсь, не вселились ли в него бесы. Несмотря на
это, наши истовые и неугомонные братья, как один, утверждают, что он
говорит в наитии и что речи его для них высокопоучительны.
Здесь Паундтекста прервал сам Многогневный, закричавший таким
пронзительным голосом, что задрожали стропила под крышей:
- Кто толкует о мире и о свободном пропуске? Кто говорит о пощаде
кровожадному роду злодеев? А я говорю: хватайте младенцев и разбивайте им
черепа о камни; хватайте дщерей и жен дома сего и свергайте их со стен, на
которые они уповали, и пусть псы жиреют от крови их, как некогда разжирели
они от крови Иезавели, супруги Ахава, и пусть трупы их станут туком для
земли их отцов.
- Правильно! - воскликнуло несколько злобных голосов позади него. - Мы
окажем плохую услугу нашему великому делу, если станем нянчиться с врагами
Господними.
- Но ведь это предел гнусности, это дерзкое святотатство! - воскликнул
Мортон, не сдержав своего возмущения. - Можно ли ждать, что Господь дарует
благословение тому делу, творя которое вы прислушиваетесь к безумному и
свирепому бреду?
- Помолчи, молодой человек, - крикнул Тимпан, - и прибереги свои
суждения для того, что тебе по силам понять! Не тебе судить, в какие сосуды
может вмещаться дух Божий!
- Мы судим о древе по плодам его, - сказал Паундтекст, - и не можем
поверить, чтобы Бог внушал противоречащее законам его.
- Вы, брат мой, забываете, - заметил на это Мак-Брайер, - что
наступили последние дни, когда умножаются знамения и чудеса.
Паундтекст вышел было вперед, чтобы ответить, но, прежде чем он смог
произнести хотя бы единое слово, безумный проповедник разразился таким
отчаянным воплем, что пресек всякую возможность соперничества:
- Кто толкует о знамениях и чудесах? Или я не Аввакум Многогневный,
чье имя ныне Магор-Миссавив, ибо я стал ужасом для себя самого и для всех,
кто окружает меня. Я слышал это. Когда я слышал? Не свершилось ли то в
замке Бэсс, что висит над бескрайней пустынею моря? И слышалось это в
завывании ветра, и ревело это в волнах, и вопило, и свистело, и мешалось с
воплями, и визгом, и свистом птиц морских, когда они парили, и метались, и
низвергались вниз, носясь над пучиною вод и ныряя в нее. И я это видел. Где
я видел? Не было ли то на взнесенных ввысь камнях Дамбартона, когда я
устремлял взор на запад, на плодородную землю, или на север, на дикие горы
и пустынные холмы; когда собирались тучи, и готовилась буря, и молнии
небесные полыхали полотнищами, широкими, как знамена боевых ратей? Что же я
видел? Мертвые тела и раненых коней, сумятицу битвы и одежды, обагренные
кровью. Что же я слышал? Голос, который воззвал: истребляйте, истребляйте,
разите, истребляйте бестрепетною рукой! Пусть глаз ваш не ведает жалости.
Истребляйте бестрепетною рукой и старого, и малого, и деву, и ребенка, и
женщину, голова которой покрыта сединами; оскверните дом и наполните дворы
трупами!
- Мы принимаем повеление! - воскликнули многие из присутствующих. -
Шесть дней он не молвил ни слова, шесть дней не преломлял хлеба, и ныне дан
ему голос; мы принимаем повеление. Как он сказал, так и будем творить.
Исполненный ужаса и отвращения ко всему, что он видел и слышал, Мортон
поспешно протиснулся к выходу и покинул хижину. За ним последовал Берли,
который не спускал с него глаз и заметил его волнение.
- Куда вы? - спросил он, беря Мортона под руку.
- Куда угодно - мне безразлично куда, но здесь я оставаться дольше не
стану.
- Скоро же ты устал, юноша! - сказал Берли. - Твоя рука не успела еще
взяться за плуг, а ты готов уже оставить его? Так-то привержен ты делу
отца?
- Ни одно дело, - негодуя, ответил Мортон, - ни одно дело при таком
руководстве не может увенчаться успехом; одни одобряют кровожадный бред
сумасшедшего, вождь других - старый педант, глава третьих... - Он
остановился, и его спутник закончил оборванную им мысль:
- Гнусный убийца, хотел ты сказать, вроде Джона Белфура Берли? Я могу
снести это ложное истолкование моих действий, не испытывая ни обиды, ни
злобы против тебя. Ты не можешь понять, что в эти дни гнева и ярости не
трезвым и не спокойно-рассудительным дано свершить суд и добиться
освобождения. Если бы ты видел парламентские армии тысяча шестьсот
сорокового года, ряды которых были полны сектантов и всевозможных
энтузиастов, еще более ревностных и неистовых, чем мюнстерские анабаптисты,
вот тогда тебе было бы чему удивляться; и все же эти люди на поле сражения
были непобедимы и руки их сотворили поразительные дела, доставившие свободу
их родине.
- Но их действиями, - ответил на это Мортон, - мудро руководили, а их
неудержимое религиозное рвение находило для себя выход в молитвах и
проповедях, не внося разлада в управление армией и жестокости - в их
поведение. Я часто слышал об этом от отца и должен сказать, что больше
всего его удивляло резкое противоречие между их религиозными догматами и
мудрой уверенностью, с какою они вели военные действия и управляли страной.
А в нашем совете, на мой взгляд, - сплошной хаос!
- Ты должен запастись терпением, Генри Мортон, - сказал Белфур, - ты
не можешь покинуть дело твоей веры и твоей родины из-за какого-нибудь
нелепого слова или сумасбродного поступка. Выслушай, что я скажу. Я только
что убеждал наиболее благоразумных из наших друзей, что совет слишком
многолюден и слишком громоздок, и нельзя ожидать, чтобы мадианитяне, при
таком большом числе его членов, попались к нам в руки. Они прислушались к
моему голосу, и наши собрания вскоре будут насчитывать лишь столько
участников, сколько способно договориться друг с другом и действовать
сообща; в таком совете ты сможешь свободно говорить как о наших военных
делах, так и о помиловании тех, кто, по-твоему, должен быть пощажен.